ОНА  НЕ  СТОИТ  ПЕРВОГО  ТОСТА

1.

Шёл четвёртый год войны. Войны без пуль и взрывов, но от этого не менее тяжёлой, мучительной, а главное – бессмысленной. Я – предводитель той армии, что добровольно ввязалась в боевые действия, я же и единственный её представитель. Противник у меня тоже только один. Итак, наступает выход главной героини лирического повествования!

Ирина, как и я, недавно разменяла 243-й месяц жизни. Это девушка... Нет, не моей мечты, ибо последней у меня никогда не имелось. Она не блещет красотой, но в толпе однокурсниц выглядит словно ландыш, скромный, тихий, но необыкновенно милый среди огромного букета шикарных, дорогих роз, самодовольных пионов, красивых, но неароматных гвоздик и пустых, ветреных одуванчиков.

Её длинные золотистые волосы собраны то в шишку, то в косу, но легко представить, как роскошно они струятся, ниспадая ей на высокую грудь, когда Ирина расчёсывает их утром или вечером!

Её карие глаза, усиленные сверху узкими точёными бровями, смотрят на мир через очки, отчего немного грустны, зато на ресницах она запросто удерживает по четыре спички.

А фигура?.. Её пропорции и осанка просто идеальны – насколько я в них разбираюсь, и насколько одежда позволяет о них судить. Женственность, изящество, скромность и эрудиция чётко выделяют Ирину из среды голубоглазых брюнеток, зеленоглазых длинноногих блондинок и прочих, по их мнению, красавиц.

Пожалуй, зря я взялся за словесный портрет, ибо ни кистью, ни словом рисовать не умею. Но можно предположить, насколько скучнее и однообразнее станет жизнь, если все начнут делать лишь то, что умеют.

Мы познакомились на первом курсе, в колхозе. Судьба свела нас не только на одном факультете, в одной группе, но и на одной улице. Свет её окон на первом этаже я отчётливо мог видеть из своей общаги. А на втором месяце знакомства и началась война. Война с Ириниными страхами.

Обзор читательских писем в каком-нибудь «душеспасительном» журнальчике обязательно покажет, что разногласия между влюблёнными – не редкость. Причины тому находятся разнообразные: дурные манеры, измена, просто разочарование. В нашем случае причиной стала чрезмерная благовоспитанность. Настолько чрезмерная, что любые публичные проявления моего внимания постоянно натыкаются на бронированный занавес из одной фразы, тихо произносимой дрожащим голосом: «Мне страшно: вдруг кто-нибудь это неправильно поймёт?».

Именно из-за этого Ирина в колхозе сначала сама пыталась таскать вёдра с картошкой, пока я не предложил [если не сказать, навязал] помощь. Именно поэтому она не хотела в столовой садиться со мной за один стол и уж тем более боялась пойти вечером в клуб на кинофильм.

Правда, в этой войне иногда случались и победы. Но они оказывались незначительными и столь редкими, что никогда не оправдывали затраченных сил, терпения, доброты и понимания. Ещё в колхозе мы сходили-таки в кино. И на лекциях всё же сидим рядом. На втором году знакомства, будучи дома, я получил, наконец, ответ на свои письма [«Но если бы отец узнал, что Я пишу ТЕБЕ, он бы не упустил возможности снова напомнить, что порядочные девушки парням писем не пишут...»].

На третьем году из моих уст прозвучала та извечная фраза, которая англичанами произносится как «Ай лав ю». В тот же момент те же слова еле слышно слетели с побледневших губ Ирины, готовой брякнуться в обморок от страха. Тогда же, по закону композиции, произошёл и первый поцелуй. Тем вечером я крупно ошибся в планах: просто не ожидал, что ответное признание последует столь скоро. Но не ошибся в другом: целоваться нам ох, как понравилось! И позднее, когда заканчивалась шестая пара, мы стали задерживаться в аудитории, чтобы на несколько мгновений утонуть в объятиях друг друга и, слившись в поцелуе, ещё раз повторить те три слова.

К сожалению, времени всегда было в обрез: вечером Ирину в холле института встречал отец, иначе ей пришлось бы одной идти впотьмах триста метров до дома. Несчастная девушка и мыслях не допускала, чтоб я её проводил – ей не даёт покоя весь ужас, о каком подумают соседи, если увидят Ирочку С ПАРНЕМ!

Потому-то война и длится столько лет. Потому-то всю большую перемену Ирина просиживает в аудитории [«Порядочной девушке нечего делать в общежитии»]. Потому-то мы не видимся во внеучебное время: каждый семестр её родители узнают расписание и строго следят за часом прихода и ухода дочери. Я не могу просто позвонить ей вечером и, тем более, зайти в гости на чашку чая: родители не подозревают о моём существовании. И главное – что же подумают соседи?!.

Я понимаю: на ней свет клином не сошёлся, и никто другой на моём месте не стал бы терпеть столь долго ради неизвестно чего. Но сердцу не прикажешь, и добавить тут нечего.

2.

Но есть у моей армии два союзника – два друга-соседа по комнате. Оба они относятся к числу тех людей, которые, к примеру, где-нибудь в Каракумах, при пятидесятиградусной жаре и вдали от жилья, когда ты умираешь от жажды и зноя, вдруг окажутся рядом и скажут так ненавязчиво: «Тебе, случайно, ведро воды не нужно? А то нёс, думал, сгодится».

– Ну как, Паш, сегодня тебе – дали? – встречает меня вопрос при входе в комнату.

– Чего – дали? – угрюмо спрашиваю в ответ.

– Ну, известно чего – проводить домой, – съязвил Стелькин.

– Ох, Вась, не сыпь соль! Нет настроения шутить!

– А попробуй разбить рукой бутылку или отожмись разиков сто.

– Точняк! – вступил Володя Поваров. – Мóзги хорошо прочищает и гормоны выводит, а их у тебя сейчас мно-ого.

Эх, братцы, знали б вы, как я устал страдать! Четвёртый год вместе, а она даже предкам не сказала. Мне твердит, любит и жить не может. Чего ж ты, говорю, с родителями не хочешь познакомить? Так она чуть не плачет: ну как я им скажу, так вот прямо подойду и заявлю? Живут, поди, как враги: всё от всех в секрете, и не дай бог, кто что плохо подумает! Такое редкостное воспитание получила Ирочка! Это батёк её расстарался – он же директор школы...

– Ученичьё б своё дебильное так воспитывал, – удручённый безрадостными думами, я и не заметил, как начал мыслить вслух.

– Паш, не переживай так сильно! Давай-ка лучше пивка выпьем, – Стелькин извлёк из-под стола аж пять пузырей «Жигулёвского».

Безграничная доброта – единственное качество, объединяющее всех моих друзей, независимо от времени и места нашей первой встречи. Только очень добрые люди могут ужиться с моим несносным характером, оставаясь при этом друзьями.

– Ну, Паш, чтоб у тебя всё там наладилось, – Поваров поднял стакан.

– Нет, Володь, не надо. Она не стóит нашего первого тоста. Первый – как всегда: слава нам! – и над серединой стола глухо звякнули от столкновения три стакана, позаимствованные в своё время в ближайшей столовой. После опорожнения полутора бутылок мозг глубоко погрузился в какой-то гипотетический дурманящий раствор. И, как обычно в подобном состоянии, все проблемы и заботы стали мелкими и не достойными переживаний.

– В конце концов! – я с силой стукнул дном бутылки по столу. – Если гора не идёт к Магомету, то...

– Пра-ально, Паш, – вставил Вовик. – То Магомет гору обойдёт!

– То Магомет к горе пойдёт! – поправил Стелькин. – Ты вроде выпил-то один стакан, а уже ерунду порешь.

– Братцы, это я к тому, что если она не зовёт меня в гости, значит, надо самому явиться.

– Точно, Паш, ты сам зайди к ней. Она там, небось, ждё-от, тоску-ует, по ночам в поду-ушку плачет. Заодно и с ма-амой познакомишься, и с па-апой.

– Ага, – отвечаю. – А после этого буду лете-еть аж до сáмой обща-аги...

– Зачем же лететь? Мы тебя подстрахуем, – смеясь, проговорил Стелькин.

– Погоди, погоди... Точно! Надо сделать так, чтобы родители сами узнали обо мне! Братцы, поможете?

– Помнится, мы как-то на Петров день шухарили у себя на посёлке, – начал Вовик.

– Ну-ка, ну-ка, расскажи скорее...

3.

Завтра была среда – первое апреля. Первый прикол подкинула природа: глядя на увесистые сугробы и прыщавое небо, можно подумать, что наступило первое декабря.

В институте царило нездоровое оживление. У преподавателей оказывались белыми спины, а студентов отчисляли, награждали, вызывали в ректорат, отправляли в колхоз и т.п. Даже после занятий на доске объявлений ещё висело несколько листиков.

Поздравляем Кожерова М. В. с защитой докторской диссертации!

Остроумно! Миша окончил институт только в том году, в аспирантуру провалился, зато гонору – на десятерых хватит.

Всем студентам срочно сдать по пять рублей на реставрацию памятника Циолковскому.

Это старо, вывешивается ежегодно в течение последних лет двадцати.

Желающим привью любовь к учёбе. Обращаться в ректорат.

Смело кто-то прикололся.

Внимание! С сегодняшнего дня вводится плата за посещение туалетов в корпусе.

А это – в духе времени...

– Кому деньги сдавать, Паш, не знаешь? – Ирина подошла с кошельком в руках. Бедненькая! Она так и не научилась понимать шутки!

– Ирочка, – я обнял её за талию. – Ты дату видишь? Сегодня ж день-то какой?

– Какой? – бровки сдвинулись в задумчивости. – Паш, Паш, не надо, здесь же ходят, – на щёчках выступил румянец.

– Первый апрель – никому не верь, Ирочка, поэтому пусть ходят, я не запрещаю, – мои губы легонько коснулись розовой щёчки, которая моментально залилась ещё гуще.

– Пашк... – Ирина словно резко прикусила язык. – Разве так шутить можно? – её недовольный взгляд снова устремился на объявления.

– Как? Тáк что ли? – я опять поцеловал девушку. – Никто не шутит!

– Нý тебя, бесстыдник! – она сделала попытку надуть губки.

Засопев, я отвернулся и громко зашептал:

– Ой, сердитые мы сегодня, всё. Всё, мы сегодня разозлились! Не троньте нас, а то по шее схлопочете... Здрассте, Дмитрий Сергеич! – это я поздоровался с вышедшим преподом и продолжил: – Ходят тут всякие деды старые, только сердиться мешают! У- ух!

– Па-ашка... – проговорила Ирина, беря меня под руку. Представляю, как крепко в мыслях она сейчас меня обнимает!

– Ир, сегодня праздник, – я начал примирительным тоном. – В общаге дискотека будет. Пойдём?

– Па-аша, ты же знаешь: меня не отпустят – она шмыгнула носом так жалобно, что я обязательно раздумал бы расстраиваться, случись это хотя бы в сорок третий раз. Но сегодня был уже 1179-ый дубль этого дурацкого спектакля!

– А ты спрашивала? – сказал я, почти не надеясь на успех очередной атаки.

– Пустая трата времени...

Она оказалась права: время, действительно, тратилось впустую. Глазки – вниз, бледнеющие щёчки – слегка надуть, та-ак, губки – сердечком, носик – часто сопит, голосок – чуть слышный.

– Ну, хоть до дома-то провожу? – продолжал я.

– Паш, не надо, прошу. Вдруг увидят.

Господи, за что мне всё это?!

– Ктó увидит, Иринушка? Прохожие? Ну так что? Чего ты боишься? Или кого? – трус тот, кто сдаётся без боя, чёрт возьми!

– А соседи что скажут?.. Они ж могут подумать, что между нами есть близость!

– Для тебя так важно мнение соседей? Если они и следят за тобой по пятам, то увидят, как я довёл тебя до подъезда, чмокнул в щёчку и пошёл назад. Кому и что они скажут страшного? Вообще, давай, это мы подумаем, что близость есть – между ними!

– Пожалуйста, не надо язвить... – она еле двигала губами. – Думаешь, мне самой – легче? А родители если узнают?..

– Ну и хорошо! Я – высокий, красивый и скромный, понравлюсь им обязательно!

– Паш, давай не будем... Мама не переживёт, если я скажу, что заходила в общежитие! Её здоровье мне – дороже!

Результат этого боя оказался неоригинальным: на шикарных ресницах заблестели брильянтовые капельки.

– Ирочка, И-ирочка, ми-иленькая, ну не на-адо так...

«Нет, чёрт тебя подери, я сегодня обязательно что-то устрою! Если не лично, то заочно о себе заявлю, увидишь завтра сама!!!», – с такими мыслями я нежно гладил Ирину по лицу и целовал в глаза.

– Хотя бы до раздевалки проводить тебя можно? – прозвучал голос побеждённого.

В ответ её губы быстро, словно тайком, коснулись моих.

– Прикинь, целуемся с тобой перед дверью деканата! Чем не романтика? – сказал я, когда мы спускались по лестнице.

4.

– Порядок, Паш! – Вовик стал распаковывать какой-то здоровенный свёрток.

– Купили? Вот красавцы! Сколько?

– Как и собирались: десять метров, – Поваров показал моток капронового троса толщиной в палец.

– И ещё три литра, – добавил Стелькин, выгружая из сумки шесть бутылок «Жигулёвского».

– Тогда пойду готовить ужин, – я подхватил нож и миску. Господи, как прожить эти три часа до одиннадцати? Руки чесались, в груди стучал азарт, и невозможно усидеть на месте.

В общаге тоже царило оживление. Студентов сегодня и выселяли, и на субботник собирали, и постельное бельё стирать заставляли – подобные объявления украшали этаж.

Пока мы ужинали и прибирались в комнате после ужина – началась дискотека. Полчаса помелькав в скопе пляшущих, пошли «на дело».

– Сначала вяжем двери на втором этаже, потом – на первом. Нож взяли? – Вовик давал последние указания.

Стелькин ещё раз нащупал нож в кармане, я разместил моток троса на плече под курткой.

– Хватит нам? – спросил Вася.

– Должно хватить, – ответил Поваров.

У меня почему-то исчез весь азарт, зато появился страх.

– Ребят, мож, не надо?

– Да ты что! На-адо! Боязно? Ничего-о! Прикинь, её батёк завтра на работу через окно вылезать будет, – начал успокаивать Вовик. – Да за это все его ученики нам только спасибо скажут! Вместе с коллегами.

Иринин дом, считай, в трёх шагах от общаги – её, небось, в пединститут-то отправили только потому, что ходить близко, а то соседи плохое подумают. Двухэтажное здание времён культа личности светило несколькими окнами в темноте старого проходного двора. По три квартиры на этаже.

Войдя в просторный, но грязный, подъезд, Вовик первым делом выключил свет. Затем, ступая тише, мы поднялись на второй этаж и молча привязали ручки трёх дверей к перилам.

Теперь – самое главное: первый этаж и квартира номер три. Конечно, можно было привязать только её, но тогда утром на помощь пришли бы пресловутые соседи, а у Ирины появилась бы почва для подозрений.

Чёрт, откуда эта дрожь в руках? Приматывая трос к шершавому чугуну перил, я внезапно подумал: а что, если кому-то из жильцов взбредёт сейчас вернуться домой? Или наоборот, выйти на свежий воздух, едва я возьмусь за ручку? Зато если всё удастся, завтра утречком я как бы ненароком загляну сюда и освобожу Ирину из плена.

Вдруг – о, боже!!! – словно гром, словно выстрел, в двери третьей квартиры щёлкнул замок! За двадцать минут до полуночи! Вот! Сам накаркал! Что делать, что делать?.. Мои мысли походили на картины абстракционистов. За то мгновение, что мы были в шоке, дверь открылась, обнажив тусклый угол света, и Иринина мать вышла на площадку. Мы вжались в стену. Я успел отбросить кусок троса, один конец которого был уже зафиксирован.

– Опять шпана свет гасит, – мать уверенно и неумолимо направилась к выключателю.

Ещё четыре секунды, и она нас увидит. И тогда путь к Ирине мне будет заказан. Ну уж нет! Вот я сейчас с мамой-то и поговорю! Да и дружков подставлять негоже.

Женщина, не дойдя двух шагов до цели, остановилась и прислушалась. Выйдя из светлой квартиры, она не могла нас разглядеть, зато мы давно адаптировались к темноте. Вот она отворачивается, протягивает руку... Время действовать пришло. Сейчас я подойду к Тамаре Станиславовне, извинюсь, вежливо поздороваюсь и скажу – честно и прямо, – кто я такой, и какое сильное и глубоко искреннее чувство заставляет меня находиться в данном месте в столь неурочный час. Верю, что эта неглупая и добрая женщина обязательно поймёт меня и сжалится над моей истерзанной душой! Вот я уже подхожу к ней, вот открываю рот...

– НЫ НАДА СВЭТ! ДЭНГИ ДАВАЙ!! И РАЗДЭВАйСА, ДА ПХАбЫСТРЭЕ!!!

От такого голоса меня самого прошиб озноб. Я и не знал, что умею так жутко говорить. Оцепенение длилось долю секунды. Спотыкаясь о собственные тапки, бедная женщина ринулась к спасительной [в большей степени – для нас] двери.

– Володя, Володя! – вопила перепуганная мать. – Деньги грабят!..

Дверь моментально захлопнулась, защёлкали все замки одновременно. О том, как, очевидно, спавший Володя [тот деспотичный Иринин отец] вникал в суть происшедшего, было слышно, наверно, всему дому. Напоследок я стукнул в дверь кулаком несколько раз.

– Так ты пошкорей давай! Я шавшем жамержаю ждешя! – невероятным фальцетом завизжал Поваров, отступая к выходу. Прижимаясь к стене дома, пригибаясь под окнами, мы дошли до угла и пустились наутёк. Никогда ранее так охотно я ещё не бегал!

Окошко нашей комнаты светилось: уходя «на дело», мы специально оставили лампу включённой. Так, на всякий случай. Только в комнате, раздевшись, смогли отсмеяться.

– Ну, ты маладэ-эсь! – сказал Стелькин, давясь табачным дымом. – Спас всех нас.

– И с мамой заодно пообщался, – добавил постанывающий Вовик. – А уж девку-то, небось, перепугал насмерть!

– Мне кажется, её теперь и днём одну никуда не выпустят, – проговорил я. – Да, не довелось мне её завтра освободить...

– Ерунда, что-нибудь ещё придумаем, – с готовностью ответили друзья.

– Ох, братцы, что б я без вас делал!

– Да ладно, ладно тебе. Включи-кась лучше музыку...

5.

Утром в восемь часов нас разбудила вахтёрша.

– Павел тут есть? К телефону. Говорят, срочно.

– Межгород, бабуль? – у меня нехорошо похолодело внутри.

– Не, кажись, местной.

– Чей голос? – я натягивал штаны.

– Женской.

Господи, что ещё случилось?..

– Да, – говорю в трубку, готовый к самому худшему.

– Паш, Паша, это Ирина. Доброе утро!

Опаньки! На какой-то горе завёлся свистящий рак!

– П-привет, Ирочка...

– Пожалуйста, не задавай сейчас вопросов, я расскажу всё позже, – её голос дрожал, бедная, небось, ночь не спала.

– Хорошо, не буду. А ты что, только за этим звонила?

АРИФМЕТИКА
(пародия)

              Я не знаю, как быть в этом мире,
              Где на искренность часто - плевать,
              Где во всём дважды два - лишь четыре,
              И ни в коем не может быть пять...

                                                       Ирина Ткачук.

Что за жизнь может быть в этом мире!

Всё фатально, безрадостно в ней:

Дважды два - это только четыре,

А не пять, сколько слёзы ни лей.

Не могу до конца я поверить

В тот трагизм, что несёт эта ночь:

Семью семь - всё равно сорок девять,

И ничем тут уже не помочь.

Нелегко в этой жизни тяжёлой -

Для себя я давно поняла.

Ведь экзамен по алгебре снова

Я на “пару” сегодня сдала...

ДРЕВЕСНАЯ ЛЮБОВЬ.

(пародия)
            ...Разлюбила я тебя -

              Много муки.

              Полюбила тополя

              И разлуки.

                        Наталия Голубева.

Мне учёба не мила -

Надоела;

Мне амурные дела -

Первым делом.

Разлюбила я тебя -

Буйно шумный,

Этот парень для меня

Слишком умный.

Лучше дерево любить,

Чем такого:

Целый день могу пилить -

И -  ни  слова...

БЕЛАЯ АБСТРАКЦИЯ.

 (пародия)

            Белый дом, придорожный туман,

           Белый конь, белый сон, белый призрак.

           Словно мистика, словно дурман,

           Горький дым, словно прошлого признак...  

                               Екатерина Мошнина.

Много белого в жизни моей:

Звуки белые, белое слово.

Снова белого снега белей,

Белый дым, как примета былого.

Забелел белизною туман,

И стоят предо мной до рассвета

Белый призрак, и белый дурман,

И горячка такого же цвета...

МОДНЫЕ  ГЛАГОЛЫ

1.

Уж сколько раз твердили миру: играть на чувствах ближнего – нельзя! Это антигуманно, а значит, грешно! И в баснях тому мы множество примеров сыщем. Но мы, в отличие от Ивана Андреевича, басен не пишем, но историю одну поведать сможем. Персонажей в ней трое, и все – главные.

Первый – это я, Владислав, четверокурсник двадцати лет. Я не так плох, как могло бы показаться сначала. Я вовсе не «рубаха-парень», но и не зануда-«ботаник», хотя мой IQ не столь уж низок. Кроме того, я вполне скромен, порядочен и отзывчив, да и чувство юмора мне пока не изменяло. А недавно меня угораздило влюбиться в первокурсницу. В данный момент сижу в своей комнате за столом и пью чай со сгущёнкой.

Второй персонаж – Дашенька, студентка первого курса, приехавшая из мелкого городка, какой в современном просторечии получил бы название «Ухрюпинск» или «Раздолбаевск». Девушки подобного сорта бросаются в глаза несколько чаще, чем хотелось бы, отсюда возникает иллюзия, что таковых много.

Во всём её облике, будто в запахе портвейна, что-то вполне привлекательное сочетается с чем-то весьма отвратительным. Её точёная фигурка, как у Элен Безуховой, кажется  отшлифованной тысячами нескромных взглядов. Одевается она так, чтобы выставить на всеобщий обзор самые соблазнительные части тела, картинно обижаясь, если парни станут их разглядывать. Однако чтобы обидеть её по-настоящему, достаточно просто не обернуться ей вслед.

По каким-то собственным критериям Дарья считает себя яркой личностью, что всякий раз подчёркивает соответствующим макияжем, характерным более для прожжённой пэтэушницы. Но это явление временное, через него прошла едва ли не каждая вторая девчонка, вырвавшаяся из сельского быта в областной город.

Общаться с нею бывает интересно, как в электричке порою бывает интересно почитать забытую попутчиком газету. Она весела и болтлива, чего в определённых кругах достаточно, чтобы прослыть «душой компании», но настоящих подруг у неё нет. Есть бывшие одноклассницы, есть соседки по комнате. И тем, и другим частенько приходится выслушивать долгие рассказы о поклонниках, произносимые усталым от приключений голосом. Глаза при этом жеманно прикрываются правой ладонью: девушка так притомилась от обилия внимания, но что ж поделать, красоту ведь не зароешь! Собеседницы где-то глубоко в душе понимают, что реальность тех баек составляет процентов тридцать, но слушать их всё равно готовы, одни – с верой, другие – с завистью, третьи – из вежливости.

Первое время о ней можно мечтать и даже хотеть её, словно порцию столовского рассольника. Но, отведав пару ложек такого супчика, понимаешь, что вкус этого блюда, доступный любому желающему быстро и недорого отобедать, вполне соответствует его цене. Её внешняя красота, подобно часам на главной городской площади, заметна каждому, то есть является предметом общего достояния. Поэтому девушки такого типа не в моём вкусе: ценить ширпотреб я так и не смог научиться.

В общем, как личность, Дашка для своих лет весьма заурядна и предсказуема. Её ближайшее будущее тоже очевидно: мечтая отнюдь не об учёбе, а о конкурсах красоты уровнем не ниже общероссийского и о крутом областном «авторитете» в качестве бойфренда [на худой конец раздолбаевский «пахан» тоже сгодился бы], она выскочит замуж за сокурсника, разумеется, по большой любви, результат которой вот-вот станет заметным окружающим. Через год-полтора брак распадётся, ибо звериные инстинкты в чистое и светлое чувство перерождаются крайне редко. О дальнейшей её судьбе промолчу, так как в данный момент Дарья чаёвничает вместе со мной, ласково щебеча едва ли не в ухо:

– Слав, ты мне друг или портянка?

– Портянка? Спасибо, что не колготки! Ни то, ни другое.

– Ну Сла-ав, ну реши задачку-то по физхимии?

В иной ситуации её тонкий голосок можно было бы назвать певучим или серебряным, но нынче он производил эффект писка комара, вот уже полночи кружащего над ухом.

– Я их тебе решил уже штук шестьдесят. Что, не смогла защитить? Я тебе и решение пояснял!

– Ну, не смогла. Ну, забыла я. Вот лажа, представляешь? – она захлопала «наштукатуренными» ресницами, изображая святую наивность. – Сла-ав, ну реши! Я тебя поцелую...

– Дёшево продаёшь ты свои поцелуи.

После таких слов девушка, по идее, должна была обидеться, но некоторые особенности устройства её мозга не позволили сделать этого, ибо мысль Дашкина работает лишь в одном направлении:

– Если думаешь, что мне больше некого поцеловать, то ты ошибаешься!

– Щаз! Думать мне больше не о чем, Дарьюшка.

– Хочешь, я тебе реферат красиво подпишу?

– Не хочу: я уже сдал все свои рефераты.

– Прик-кольно! Делать, шоль, нечего? Ну, хочешь – приходи к нам на ужин.

– Опять облом: готовить я тоже умею.

– А хочешь, – она заговорщицки понизила голос. – Я тебя с Надькой познакомлю? Или я не вижу, как ты на неё пялишься?

От неожиданности я подпрыгнул вместе со стулом, едва не опрокинув чашки, поскольку в Дашкину соседку Надю вот уже две недели был влюблён по уши, а как подойти к ней, пока не думал. Дарья поняла, что нащупала уязвимое место в моей обороне и не упустила возможности ударить по нему. Крыть было нечем.

– И какая тебе нужна?

– Семьдесят девятая, – она злорадно сверкнула глазками.

– Ах, э-эта! Так ведь там опечатка в условии: нужно запятую перенести на два знака вправо.

– Прик-кольно! – Дашка произнесла не столько удивлённо, сколько сочувственно. – Ты что, все задачки знаешь?

– Просто сам решал её три года назад.

– Круто! И с тех пор помнишь? – таким тоном обычно говорят фразу «Эк тебя, сердешного, угораздило!».

– Для чего ж учился-то?..

Вот и прозвучало имя третьего персонажа данной истории. Надечка, Надюшечка, Надеждочка... Сколько ласки и лёгкости в звуках твоего имени! Сколько тепла, сколько нежности вызывает твой светлый образ в моей изрядно закаменевшей душе! Такой девушке, как юной княжне на первом балу, достаточно бросить один мимолётный взгляд, чтобы частота моих сердечных сокращений возросла сразу и весьма сильно. И нет нужды ни в пошлом макияже, ни в дерзком мини, ни в вызывающих манерах, ибо брильянт – он и в кромешной тьме останется брильянтом, надо только точно направить лучик света, чтобы грани благородного кристалла заиграли всем многообразием оттенков. Красоту твою ещё нужно суметь разглядеть, и мне на это потребовалось четыре месяца, но такой факт только повышает её ценность! Итак, сегодня мы будем представлены друг другу официально... Пожалуй, стóит сказать Дашке спасибо.

2.

– Славочка, – вкрадчиво заговорила Дарья, входя в мою комнату после робкого стука. – Не дашь ли свой дневник педпрактики за I курс?

– Даш, а ты мне – дашь? В смысле, что мне за это будет?

– Скажу что-то интересное. Угадай, про кого? А не дашь дневник – не скажу.

– Нá, возьми, вымогательница!

– О, потрясно! Спасибо! Ты вчера Надьке понравился. Давай, действуй. Приглашай её на дискотеку. Если согласится – во прикол будет!

– Если «прикол» – то не приглашу. Зачем? Чтоб вам посмеяться? Она ж на дискотеки никогда не ходила.

– Ну ты ваще! Это она с нами не ходила, а с тобой – пойдёт как миленькая!

– Точно? А если нет?

Хорошо это или плохо, но я в жизни не возьмусь за дело, в успехе которого не буду уверен окончательно. В нынешней ситуации такой уверенности не наблюдалось. Новая встреча с Надеждой ограничилась лишь пустыми разговорами и совместным чаепитием, и то – в присутствии всех её соседок.

3.

– Славка, привет! – не дождавшись ответного «Да!» после стука, по-хозяйски распахнув дверь, Дарья впорхнула в мою комнату. Как всегда из одежды на ней был только жёлтый домашний халат до середины бедра. – Срочно нужен реферат по философии!

– Реферат? – такой наглости я не ожидал, по крайней мере, столь скоро. – Это очень долгое дело! Надо и литературу искать, и план составлять, а уж писанины-то сколько?

– Решай сам, – с напускным безразличием произнесла незваная гостья. – Если ты его напишешь, вечером я уйду в кино, Надька в комнате будет одна, сечёшь? А если мне придётся писать самой, то...

– Нá, возьми, шантажистка! Тут мой собственный реферат завалялся, только обложку переделай...

– О, ништяк! Ладно, приходи, сегодня Надька – твоя, – в её голосе звучали радость и снисходительность, но не было и намёка на благодарность.

В этот вечер все мои предложения получили отказы: Надежде не хотелось ни в кино, ни на дискотеку, ни на простую прогулку перед сном. Некогда девушке заниматься подобной ерундой! Вот ведь несправедливость! Я помогаю [причём, весьма хорошо помогаю!] той, кто мне совершенно безынтересна, зато та, кто нужна до безумия, в моей помощи не нуждается, ибо всего и всегда привыкла достигать головой, а не другими частями тела.

4.

– Славич, ты в курсе, что завтра у меня зачёт по английскому? – она вплыла в мою комнату без стука.

– Погоди, Дашечка, скажи, кáк мой вчерашний реферат? Прошёл? – может, хоть сегодня спасибо услышу?

– А, проскочил. Зачёт получила, – скосив глаза, она презрительно глянула мне под ноги, будто собираясь туда сплюнуть. – В другой раз пиши понятней, а то так стрёмно разбирать твои каракули!

– Ах, ну прости, – я произнёс обиженно. Она приняла извинения как должное.

– Значит так: сейчас тебе нужно быстренько составить мне предложения с какими-то модными глаголами, вот они, здесь записаны.

– Может, модальными?

– Один хрен. А если, Славочка, ты их не составишь, я расскажу Надьке, как ты постоянно ко мне пристаёшь. Фишку просекаешь? Извини, конечно, милый, но каждый выживает, как может.

«Что-что? Пристаю? Я? К тебе? Ох, зря ты так, видит бог, зря! Клевета и шантаж – отнюдь не лучшие способы выживания!», – так я подумал, но вслух произнёс другое:

– Про что ж тебе составить? Хоть подскажи, а то я не знаю.

– А это, милый, – твои трудности! – ласково проговорила Дарья, флегматично рассматривая свои обильно наманикюренные ноготки. – Не хочешь думать – не надо, скажи, я тут же уйду. Но я тебя предупредила, милый!

Странно, с чего это она такие финты выкидает? Почувствовала власть? Ладно, я, несомненно, терпелив, но – до определённого момента. Дальше могу и ответный финт выкинуть.

– Да расслабься ты! Всё составлю без проблем! Английский – это ж мой самый любимый предмет.

– А я в нём ни в зуб ногой. Мне главное – как надо читать. Ты скажешь, а я запишу русскими буквами, – она бесцеремонно расположилась за столом, я присел на койку позади неё.

– Договорились! Кстати, анекдот в тему знаешь? Поймал кот мышку и хотел уже съесть её, а она вдруг залаяла по-собачьи. Кот испугался, подумал: белая горячка, мышку бросил, убежал. А мышка вернулась в норку и говорит мышонку: «Видишь, сынок, как полезно знать иностранные языки!».

– Так! – она заговорила медленно, с каким-то особым садистским наслаждением. – Я вижу, ты мне тут анекдоты травить собираешься? Делом заниматься не хочешь, да? Тогда я пойду, не стану отвлекать тебя от безделья.

– Останься, пожалуйста, – я хотел показать мольбу в голосе, но получилось не очень: крамольная мысль закралась в мой мозг. – Хочешь записать русскими буквами? Что ж, записывай. Какой там первый глагол?

– Мэй.

– Без проблем! Главное – записывай точно: Ю мэй строук май райт сай, иф ю дид май хоумтаск.[1] Что дальше?

– Кэн.

– Легко! Пиши: Ай кэннот аттенд зе лекчез бикоз ай вонт ту файнд сам нью эдвенчез фо май лавли масклз глютеус.[2] Записала? Следующий?

– Коулд.

– Не «коулд», а «куд», это прошедшее время от «кэн».

– А, мне одна ерунда, – она ответила так раздражённо, словно это я виноват в её незнании английского.

– Напрасно. Ладно, пиши: Хи куд нот мит ми бикоз ай воз туу дранк естедэй.[3] Всё?

– Нет, – она еле успевала двигать ручкой. – Ещё два. Муст.

– Ясно. Маст. Пиши: Ай маст шоу май сплендид легз эври тайм дьюрин май экзамз бикоз ай кэн ачив насын майсэлф.[4] Что дальше?

– Оугт, – несчастная едва не сломала язык, прежде чем выговорила тот довольно редкий глагол. Какая ж всё-таки это убийственная штука – английский, да для той, кто кроме упаковок от «леванте», никакой иной иностранной литературы и в глаза не видела!

– Вообще-то, это «о-от», ну да ладно, записывай: Ай о-от ту лён инглиш кыафулли нот ту лук соу фанни нау.[5] Всё?

– Пока всё. Если ты ещё будешь нужен – я зайду. А если нет – приходи после восьми, может, Надька будет одна, – Дарья походя чмокнула меня в правую щёку, оставив жирный помадный отпечаток. Пятнадцатиминутное ощущение собственной всемирно-исторической значимости настолько затмило ей разум, что она даже не поинтересовалась переводом моих предложений.

Вечером Надежда конкретно и довольно резко сообщила, что мне с нею ничего не светит, ибо девушка сюда приехала получать образование, а не плотское удовлетворение. Как будто одно другому мешает! Вот непруха! Я ж ни о каком удовлетворении даже не заикался, по крайней мере – напрямую. Хотя, ладно, пусть повыделывается, пока можно.

5.

На следующий день, часа в четыре пополудни, я приблизился к двери заветной комнаты. Стучу три раза.

– Свинья, свинья, свинья! – резко распахнув дверь, завопила Дарья, жеманно заламывая руки. За что? За что ты меня так? Ведь я с тобой – по-доброму, помогала тебе, а ты?!

– Так вроде, и я помог тебе, – растерянно бормочу, отскочи в общежитский коридор.

– Да лучше б я сама выучила этот долбанный английский!..

– Кто ж мешал-то? – я увернулся от пощёчины.

– Короче, чтоб духу твоего здесь не было! Я тебя презираю! И Надьке ты на фиг не нужен! Уловил? – она замолчала, вероятно, ожидая увидеть, как я начну резать себе вены или достану ампулу с ядом.

Надежда внезапно возникла у неё за спиной, плавно отстранила соседку рукой и вышла в коридор, захлопнув за собой дверь. Двадцать секунд мы молча смотрели друг другу в глаза, видя каждый своё отражение. Девушка осторожно приблизилась и робко прижалась щекой к моей груди. Не веря в реальность происходящего, я не мог произнести ни слова, только чуть приобнял Надежду, глубоко вдохнув умопомрачительный аромат её волос.

– Слава, ты прости меня за вчерашнее, – тихо промолвила девушка, глядя в пол.

– За что, Надеждочка?

– Я вчера гадостей наговорила. Мне ж казалось, ты Дашку обхаживаешь, ради неё к нам ходишь, а надо мной просто хочешь посмеяться.

– Посмеяться? Хорошо же ты обо мне думаешь!

– Просто она постоянно про своих парней рассказывает, в том числе и про тебя. Говорила, стóит пальчиком поманить – ты ей любые задания сделаешь. Вчера, представляешь, хвалилась перед всей группой, будто зачёт по английскому уже в кармане. Сегодня даже первой пошла отвечать.

– Ну и как? Она его получила? – я спросил с нескрываемым злорадством. Искренний смех девушки зазвенел хрустальными колокольчиками.

– Ага, получила. Всё ж было составлено без ошибок! Марина Васильевна так хохотала, что сразу поставила, причём – всей группе. Слава, ты сделал её! – моя милая зашептала. – Я горжусь тобою! Передаю тебе огромную благодарность от нашей группы! «Наконец-то, – говорят, – нашёлся такой человек, который поставил её на место!». Видел бы ты, как она стекала под стол, услыхав перевод твоих предложений!

– Надь, хватит о ней, а? Можно, я съем помаду с твоих губ?

Замолчав, девушка чуть отстранилась и смущённо глянула снизу вверх.

– Слава, твоё вчерашнее приглашение погулять ещё в силе?

– Ну конечно, девочка...

И помада была съедена.

Цитата от СВДорохин (26-08-2014 14:55):

ПАДЕЖИ.

 (пародия)

       ...Оставляю тебя Уфе

на мосту с замалёванной ржой...

Александр Радашкевич.

Деньки в июле хороши.

Вот лес, речушка, поле ржи.

Я отдыхаю на меже.

Вон там комбайн идёт по рже.

А я стою и всё гляжу,

Как убирают люди ржу.

Да,  нынче урожай большой.

Что только делать с этой ржой?

И так, сама собой, уже

Сложилась песенка о рже.

А я гуляю в поле ржи

И вспоминаю падежи...

ВИДЕНИЕ.

           (пародия)

                                   ...Опутаны ноги травой

                                   жёлтой, осенней, прочной

                                   чтоб не сбежать от любой

                                   фразы, брошенной ночью

                                   кем-то, пришедшим ко мне

                                   в жутком туманном сне...

                                                   Лариса  Жаброва.

Жутко болит голова!

Сердце тревожно забилось!

В поле колхозном трава

Славная нынче родилась.

Вдруг появляется ОН,

Как сумрачный призрак одетый.

Слышится грохот и звон -

Фразы летят, как ракеты.

От них никуда не скрыться -

Летят над моей головой.

Рада была бы я смыться -

Ноги связало травой.

А он всё подходит ко мне.

Громче чудовищный звон!..

Будильник звенит на столе.

Господи, это же сон...

СТРАННЫЙ ДОМ.

 (пародия)

       ...Никто не знает,

       что мой дом летает...

               Вероника Долина.

Но если глубже разобраться,

Мой дом - ведь он не дом совсем,

А может быть, ИЛ-18,

А может быть, СУ-27!

И только тучки снизу вьются.

Лишь я одна могу летать!..

Но что-то все кругом смеются,

Едва начну стихи читать.

Никто меня не понимает,

Лишь произносят еле слышно:

“Весь дом, пожалуй, не летает,

Но, несомненно, едет крыша...”

ОДНА РИФМА

       И пепел бывших сигарет,

       И жизнь - какой-то пьяный бред.

       И ты - король, а не валет,

       Зовущий в вечность, а не в свет....

                                  Ирина Лобусова.

Десятка, туз, король, валет...

От этих карт покоя нет.

Но кто ж ещё мне даст совет,

Когда всего семнадцать лет?

Опять пришёл ко мне? Привет!

Я покажу тебе секрет.

Закроем дверь на шпингалет.

Ну выключай скорее свет!

Сперва - портвейн, потом - букет.

Прошёл закат, пришёл рассвет...

А от вина и сигарет

Стихи - какой-то пьяный бред...

ЕКАТЕРИНА АЛЕКСАНДРОВНА

Вообще, родом-то я из Владимира, а окончила Ярославский университет, факультет кибернетики. Теперь являюсь начальником отдела автоматизации «Ярнефтеоргсинтеза». Фильм «Большая перемена» видели? У нас снимали! Только не подумайте, что я какая-то блатная, или что родители у меня дипломаты. Нет, я из обычной [папа, мама, дочка и сын] семьи интеллигентов средней руки – не то, чтобы больших «шишек», но и не рядовых инженеров. Просто люблю учиться. Диплом получила «с отличием», подрабатывать на «Нефтесинтезе» стала ещё с четвёртого курса. Как защитилась – меня в постоянный штат и приняли [специальность-то новая, востребованная, тем более, стажёрскую практику я, типа, прошла ещё во студенчестве]. Годик поработала ведущим инженером – меня начальником отдела и поставили. Во-от. Зимой обещали за рубеж командировать, опыт мощнейший перенимать.

А в универ-то я попала благодаря рóдной школе. Кáк сейчас она – не знаю, но лет восемь назад считалась лучшей в области. «Школа-площадка» – вроде, так это называется? Директор на заре реформы подсуетился и добыл целый дисплейный класс «КУВТ-84». Весь учащийся город приходил туда как в музей. Кроме того, собрался довольно сильный учительский коллектив, поэтому в нашей школе открылся чуть ли не первый в стране профильный класс – инженерный. Грузили там математикой, физикой, ну, и информатикой тоже, конечно. Делалось это для того, чтобы детки – то есть мы, – могли поступить в университет. И был договор с ЯГУ – выпускные экзамены засчитывались за вступительные. Во-от. Я и была в сáмом первом выпуске того класса. Но это всё – долгое предисловие.

Отучилась я, получила диплом, отгуляли мы выпускной, и вот éду домой на побывку в преддверии суровых трудовых будней. Начало июля, время приёма документов в вузы. Во-от. Еду во Владимир, с двумя многотонными сумками барахлá, удручённая ностальгией по прошедшему студенчеству, а моей соседкой оказалась этакая эффектная красотка лет семнадцати – в коротком чёрном платье-стрейч и в туфлях на во-от такенной платформе. От скуки разговорились [я вообще легко иду на контакт]. Она, представьте, собралась в ЯГУ поступать. Сама – вся из себя крутая, с кандибобером да с распальцовкой… Что ты, что ты: когда аттестат за пазухой ещё тёпленький, все пути кажутся открытыми, а океаны даже не по колено, а по щиколотку! В этот период молодёжь обыкновенно находится в плену самоиллюзий относительно своих интеллектуальных и прочих способностей. И я такой была. И вы, согласитесь, тоже.

– Не знаешь, в Ярике пацаны нормальные есть? – спрашивает девица первым делом.

– Смотря зачем, – говорю.

А ответ на лице тридцатым шрифтом написан: девочка наконец-то вырвалась из-под всевидящего родительского ока и отпущенные часы свободы даром тратить не намерена. Ну да ладно, проехали. Болтаем дальше.

– К экзаменам-то хорошо подготовилась? – интересуюсь.

– В универ? Ерунда: у меня он в кармане, мне-то экзамены не сдавать.

– Что, уже всё куплено? – вопрошаю ехидненько.

– Не-ет! – она так это свысока, словно боярин на смерда, на меня глянула. – Я ж из инженерного класса! Мне теперь только на зачисление приехать…

– Да-а? – восклицаю, обрадовавшись тесноте окружающего мира. – Из такой-то школы?

– Да, из неё, – удивилась девица.

– Знаешь, я тоже там училась. И тоже в инженерном классе.

– Н-да? Чё-то, я тебя не припомню…

– Чтó ты, это было давно, – я назвала год своего выпуска. – Как там школа, цела? Учителя все живы?

– А, куда ж им деться? Нам компьютеры новые поставили – «айбиэмки»! Круто! В других школах их даже не видели, а я уже и работать наловчилась…

Она там что-то ещё буробила о своей выдающести, но я перебила:

– Новых-то учителей много?

– Да есть, – отвечает. – Пришёл молодой физик. Та-акой дурак!

– Физик? – якобы удивляюсь. – Интересно, кто ж таков?

– А, Евгений Александрович.

– И как вы его звали? – провоцирую. – Жека?

– Не, мы его звали Садко Александрович.

– За что? У него была русая борода?

– Ой, скажешь тоже! Фамилия у него такая отстойная – Ду-ударев! Потому и Садко.

– Но Садко ведь был гусляр, а не дударь…

– Ой, ну ты поглянь! – она, типа, разозлилась. – Чё ты занудствуешь? Какая разница, а? Мне, лично, пóфиг, на чём он там играл!

– Ну, хорошо, пускай дударь. А дурак-то почему?

– Потому что не видит ничерта! Уж мы-то с подругами и так, и сяк перед ним – ноль эмоций! Никакого понятия о красоте! Потому и холостой.

– Может, у него уже есть невеста?

– Невеста? Ой, не смеши! Видела его пару раз с одной кикиморой – с рынка шли, он ей сумки пёр. Ты знаешь, сколько ей лет? А тут такие яркие, молодые девушки – когда ещё таких встретишь! А Садко молчит…

– Чего ж вы хотели? Домогательства? Дело-то – подсудное!

– Ну, пусть не домогаться, но внимание обратить – мог? Знаешь, как оби-идно, когда тебя игнорируют? Лично я к своей персоне такого не потерплю и не прощу! В общем, дурак он, правда?

– Не знаю, вам виднее. Ну, а вы-то со своей стороны пытались приблизиться?

– Ой, Катюх, ну ты поглянь! Я ж тебе говорю: мы и так, и сяк… И записочки ему на стол подбрасывали, и по почте письма посылали, и звонили…

– …и молчали в трубку? А он, думаете, сразу проникся сочувствием к вашим сердечным мукам?

– Нет, не молчали – что ж мы, кретинки, ваще, какие? Как-то эта кикимора трубку сняла – ну, я и высказала всё, что о ней думала! И что если ещё раз увижу вместе…

– А прикинь, это была его мать?

– Да и фиг бы с ней!.. Светка в зимние каникулы по-людски, по-хорошему, предложила встретиться…

– …а он ответил, что завтра в пять утра уезжает на рыбалку?

– Ты почём знаешь? – она возвела глаза в квадрат.

– Ни по чём, бесплатно. Живу, понимаешь ли, долго, –во, я сказанула! Горжусь собой!

– Понятно… Катюх, сам ведь никуда не поехал, – она теперь, видимо, углядела во мне подругу по несчастью. – Светка специально подходила к пятичасовой электричке! А он в это время преспокойно дома дрых! Ну, мы ему отомстили! Доску свечкой натирали два раза! Кто во второй раз натёр – даже не знаю. Завуч на урок пришла – а он так опарафинился. Прикольно, правда? Потом вечером поставили ему на стол вазу с цветами и к двери лесочкой её привязали. Он утром приходит, кабинет отпирает – и грохот такой! На столе – лужа, ваза – вдребезги! Это Я придумала! А под двадцать третье февраля мы ему кабинет украсили – через весь потолок крест-накрест протянули гирлянды из старых колготок! Тоже Я придумала! А что? Уж дело принципа! Нéфиг было воображать! – она аж просияла от самодовольства! Но я сдержалась: в моей чаше терпения, к счастью, немного свободного места оставалось. Даже посмеялась слегка за компанию.

– Эх вы, – говорю, – глупенькие! Надо было физику не учить, «двоек» нахватать, чтоб был повод задержаться после уроков…

– Ой, Катюх, ну ты поглянь! Ага, нахватаешь тут «двоек», как же! Чтоб из школы отчислили?

– Ты права! А наоборот не пробовали? Учили б физику только на «пять», на факультатив бы к нему записались, на олимпиаду, там, пошли…

– Катюх! Ну ты поглянь! Тебе легко говорить! Он-то вёл только в седьмых-восьмых классах! У нас-то Инна Владимировна физику читала! – она произнесла с такой досадой, с такой болью!

– А что, кроме физика, глаз положить больше не на кого?

– Ну ты поглянь, Катюх! Военрук старый, информатик – зануда, а физкультурники оба не просыхают.

– Это-то я знаю. А в классе достойных парней разве не было?

– Ой, не смеши! На меня-то поглянь! Веришь – за нами полрайона бегало! Только нафиг нужны эти прыщавцы! Они если кому интересны, то одним первоклассницам. Сами ничерта не умеют, а туда же! Я люблю взрослых мужчин! Они и женщину видят совсем по-другому. Ты ж понимаешь меня?

Ох ты, блин, ёлки-палки! Тоже мне, женщина нелёгкой судьбы нашлась! Всё, моя чаша переполнилась, пора слегка охолонить пыл зарвавшейся выскочки.

– Смотри, – говорю предельно дружелюбно, – как бы со временем не пришлось позавидовать этим первоклассницам… А я вот уже и универ окончила. Диплом получила. Домой еду.

– Диплом? – она перешла на почтительный шёпот. – Правда? Ой, можно взглянуть?

– Па-ажалста! – отдаю «корочки», как говорил юморист, с улыбкой крысы Шушары.

– «Екатерина Александровна…», – девица начала читать с придыханием: университетский диплом для неё – икона, на которую предстоит молиться целых пять лет.

Суть свершившегося до её проканифоленных своей «звездатостью» мозгов дошла не сразу. Но что было потом – о-ой, словами  это, точно, не опишешь! Она там говорила ещё, как они со Светкой «зажгут в Ярике», как поставят нá уши не тó что универ, а весь город, а этот придурошный Садко Александрович о стену головой биться будет, когда осознает, какое счастье проморгал… И тут её будто столбняк схватил. Она побелела, посерела, почернела… Она готова была провалиться куда угодно, хоть в преисподнюю. Жаль, недолго мне довелось полюбоваться тем зрелищем – автобус уже Золотые ворота проехал.

– Помощь нужна? – на всякий случай спрашиваю при выходе. – Ладно: покá, деточка! Успехов в учёбе и личной жизни!

Почему, спрóсите, она так отреагировала на мой диплом? Непонятно? К сожалению, вам его показать сейчас не могу, но есть пропуск на завод. Во-от, взгляните. Кому он выдан, видите? Читайте: «Екатерина Александровна ДУ-УДАРЕВА»! Теперь поняли? Она ж почти три часа парила мозги родной СЕСТРЕ этого молодого учителя физики! Ничего удивительного, говорите? Ожидаемый финал? Но это ещё не финал! Финал наступил тогда, когда Женька пришёл встречать меня на вокзал! Не переть же мне свои сумки в одиночестве! Что, это тоже ожидаемо? Да? Ну, не знаю, говорю всё как есть.

Цитата от СВДорохин (12-09-2014 20:46):

МЕСТОИМЕНИЯ.

 (пародия)

         ...Пусть говорят: “Здоровый сон

            В пять тысяч раз полезней.”

            Хвалу ещё раз вознесём,

            Ведь нам же было - вместе.

                                 Марианна Ясемчик.

СВАДЕБНЫЙ  ПОДАРОК

1.

Недавно я вышел на заслуженный отдых. Нет, списывать себя, извините, в утиль пока не думаю: сил ещё ого-го, но годик-другой отпуска в тепле и сухости, в отсутствии пыли и тараканов, по-моему, ещё никому не повредил. Теперь позвольте отрекомендоваться: «Неорганическая химия», учебник для студентов высших учебных заведений.

Родился я в последний предперестроечный год, в издательстве «Высшая школа», что в Москве, на Неглинной, 29/14. Создатель мой, ныне, увы, покойный, Гаврила Платонович Хомченко немало времени и здоровья затратил, чтобы я смог появиться на свет, чтобы на тернистом пути к высшему образованию стал спасительным куском хлеба целеустремлённым студентам, алчущим знаний.

Едва покинув типографию, с непросохшей краской на страницах, волею судьбы я, как молодой специалист, распределился в одну периферийную вузовскую библиотеку. Элитные места на полках в читальном зале были давно заняты, поэтому пришлось довольствоваться клочком металлического стеллажа в Абонементе, где до поры до времени я и простоял, глотая книжную пыль и угощая тараканов казеиновым клеем со своего корешка. Справа теснил «Общая химия» Глинки, усыпитель для домохозяек, исчерпавший себя маразматик с его грамм-молекулами, ангидридами и питьевой содой, которую он называет «натрий двууглекислый». Слева немилосердно жал «Физическая химия» Никольского, фолиант килограмма на полтора, этот жупел, источник студенческих кошмаров, кичащийся своей исключительной эрудицией и считающий, простите, недоумком всякого, кто не знает вывода уравнения изобары химической реакции. А я? Я – добрый и совсем не страшный. «Ничего, брат-студент, всё не так сложно. Вот я смог выучить неорганику, и ты тоже сможешь, стóит лишь взяться», – эти слова Гаврилы Платоновича явственно читаются меж моих строк.

Долго ли коротко ли длилось вынужденное безделье, но наступил тот момент, когда из добрых рук библиотекаря перекочевал я в потасканную студенческую сумку. Наконец-то у кого-то возникла потребность в моей информации, и я смогу почувствовать свою полезность!..

Но дальнейшие события весь энтузиазм молодости, мягко говоря, охладили. Ну почему желаемое столь часто не соответствует действительности? Над этим глубоко философским вопросом корпели передовые умы как прошлого, так и современности. Возможно, кому-то и посчастливилось отыскать ответ, только легче мне от этого не сделалось.

Мой, с позволения сказать, педагогический дебют состоялся в общежитии. О, упаси вас бог попасть туда! Повторить мой первый «выход в массы» не пожелаю ни Глинке, ни Никольскому! Сначала два месяца я просто кормил тараканов в шкафу. Потом ещё месяц был подставкой под чайник или сковородку. Кроме того, иногда случалось поработать теннисной ракеткой и даже орудием борьбы [формат А5 и почти пятьсот граммов «живого веса» позволяют мне, попав в злые руки, наносить довольно ощутимые удары]. В общем, студенты во мне видели кого угодно, только не друга и помощника, которым я так мечтал стать. Поначалу, помнится, сильно переживал из-за этого, да-а, наивный был, не обтрёпанный, в прямом и переносном смыслах. А ведь то были только цветочки…

Ягодки созрели на следующий год. Тогда на три сессионные недели я попал к одному заочнику. Знаете, кто такие заочники? Это люди, перегруженные амбициями относительно высшего образования, но не обременённые трудолюбием и достаточным интеллектом, чтобы учиться очно. Именно для таких и появились при вузах отделения компенсирующего обучения, чьим «клиентам» дважды в год под видом сессии выпадает законный повод на несколько недель отделаться от работы. Приехав, извините, в общагу, заочники тратят отпущенное время на что угодно, только не на посещение обзорных лекций или читальных залов. Честно сказать, я не понимаю, как можно химию – глубоко прикладную науку, изучать заочно? В общаге и открывать-то учебники – дурной тон, тем более – читать их! Поэтому, едва попав в его комнату, я прямиком угодил под кровать, вместе с такими же бедолагами, как и сам. В качестве ножки. Сложили нас в стопку, сетку панцирную сверху приладили, и – понеслось… С каждым новым колебанием той сетки от колоссальной боли сильнее деформировался мой переплёт, крепче слипались листы. Гóстьям тогдашнего арендатора, судя по ритмичным воплям, вылетающим в кромешной тьме в такт кроватным скрипам, тоже было больно, но каждая почему-то охотно соглашалась прийти ещё. И жгучие, как серная кислота, слёзы беззащитности и беспомощности начинали сочиться с моих горемычных страниц, едва в комнате снова раздавался девичий голос… Слава богу, сессия кончилась, и тот истязатель книг и девушек просто вынужден был вернуть меня в библиотеку.

Следующая хозяйка – особа на первый взгляд весьма чистоплотная, открыла меня на второй день аренды. Я замер в сладостном ожидании: вот сейчас эти умильные глазки побегут по моим строчкам...

А не тут-то и было! Юленьке потребовались только два листа с рассказом о принципе Ле-Шателье, которые безжалостно вырвались её холёными рученьками прямо на экзамене. Разумеется, получив свою железобетонную «удочку», юная садистка и не подумала вклеить эти листы обратно. Вот и вернулся я на полку, став калекой. Обидно, хоть в петлю... нет, хоть в печку лезь!

2.

Шло время. Прошлое кончилось, наступило настоящее. Студент матфака Милютин, в чьей квартире я оказался однажды ввечеру в начале апреля, находился в том подавленном состоянии, какому весной подвержен каждый, чьи сердечные порывы пока не нашли объекта приложения. Как, спрóсите, учебник химии попал к математику? Элементарно: студент-химик Бобкин, взяв меня в библиотеке, по пути решил навестить приятеля, поскольку обмывать стипендию в одно, простите, рыло пока не научился.

Милютин, как указывалось выше, страдал сердечной болью, которая, в отличие от зубной, анальгетиками не утоляется. Поэтому изнуряющий жар, создаваемый тлеющим в груди угольком, охлаждался исключительно этанолсодержащими жидкостями. Понятно: это отнюдь не рациональный способ, но от потребления молока пользы было бы ещё меньше.

– Вот, брат Бобкин, жизнь-то бьёт ключом, причём, газовым. И всё – по голове.

– Ты чё, Миля, в философию полез? Вроде, пока рано. Скушай лучше огурчик да наливай ещё.

Ниже хочу попросить прощения за невольную пропаганду спиртных напитков, но я – сторонник объективности во всём, начиная с описания свойств разбавленной азотной кислоты и заканчивая освещением событий, свидетелем которых пришлось нынче оказаться.

– Будем здоровы, друг! – Миля поднял стопку.

– Кто ж на сей раз? – бодро спросил Бобкин, занюхивая ржаной корочкой.

– Не зна-аю, – обречённо взвыл хмелеющий Милютин.

– Хорошее дело! Люблю её, не знаю кого. Вот и всё!

– Я тебя умоляю! Она тоже так говорит: «Вот и всё!». Типа, «Ничего себе!».  Подружка: «Я твои конспекты пока не верну, они мне нужны». Она: «Вот и всё! Тогда завтра». Подружка: «Нет, завтра тоже не верну, вечером занята, переписать, стало быть, не успею». Она, возмущённо: «Вот и всё!».

– Ну, а ты что? Предложил ей свои конспекты, или, как всегда, тяму не хватило?

– Эх, брат Бобкин, какой может быть тям, если трамвай опять биткóм?

– О-о, поздравляю! – Бобкин уставился на бутылку, вероятно, представляя в её контурах черты очередной Милютинской пассии. – Ты уже на трамвайную чиксу вскидываешься. Как это интересно! Главное – свежо!

– Ты не прав: она не чикса. Она – не чикса. Извинись, брат.

– Да ладно, извиняюсь, конечно. Но всё равно, почему не познакомился? И чего ж в ней такого-то, если не секрет?

– Улыбка. Знаешь, она лучезарна, как… Как этот весенний день, когда щедрое солнышко превращает каждую частичку капели в крупный алмаз.

– Неудивительно. Предыдущая «она», помнится, была ослепительна, как морозное зимнее утро, тоже, кстати, с алмазами. И сколько ты по ней сох? Дня три? Наливай, ювелир-любитель!

– Перестань ёрничать! Представь, как закатные лучи отражаются в глазах девушки крохотными драгоценными искорками…

– Представлю, не волнуйся. Так же, как рубины чьих-нибудь ланит и сапфиры очей, на которые ты вскинешься послезавтра в автобусе и о которых вот так же штампованно будешь мне канючить. Думаешь, нытьё поможет делу? – восхищённый собственной тирадой Бобкин разлил остатки спиртного по рюмкам. – Извини, друг, кто ж, как не я, тебе на это укажет? Ну, ладно, давай: за «Вот и всё!».

Выпив «на посошок», гость ушёл, извините, тупо забыв меня на тумбочке. Проводив друга, Милютин впал в уныние: с повышением концентрации этанола в его крови тоска не делалась меньше, наоборот, уголёк в груди жёг сильнее и нестерпимее.

3.

Двенадцатого апреля, воскресным утром, которое добрым бывает далеко не у всех, к сердечной боли добавилась головная. Отпиваясь капустным рассолом, мой хозяин… Даже не хозяин, а абсолютно посторонний человек, задался сакраментальным вопросом: что делать? Ни телевизор, ни магнитофон, ни пресловутое апрельское солнце, смеющееся над последними поползновениями упрямой зимы, не могли разогнать его тоску.

Внезапный телефонный звонок нарушил состояние затянувшегося абстинентного транса. Кто это? Бобкин? Родители?

– Можно с вами познакомиться? – промурлыкал в трубке девичий голос, причём, изрядно девичий.

– Со мной? Простите, вы кому звоните? – ошарашенный Миля поперхнулся воздухом.

– Как – кому? Вам! Хочу с вами познакомиться.

– А почему именно со мной?

– Скучно, – незримая собеседница тяжко вздохнула. – Сняла трубку и набрала наобум. Я всегда так делаю от скуки. Как вас зовут?

– А книжку почитать – не судьба?

– Я её уже прочитала.

– А другую?

– И другую тоже. И вообще, все прочитала. Вы в каком классе?

– В седьмом, – честно ответил Миля, припомнив недавно окончившуюся педпрактику. – А вы?

– Чё так мало? По голосу не скажешь. А я – в деся-атом.

– Так вы, извините, в десятом что делаете? – Милютин сообразил, что это какая-то, простите, малолетка таким оригинальным образом справляется с гормональным штормом.

– Учусь, что ж ещё-то?

– Ах, во-он оно как! – Миля весьма убедительно изобразил удивление. – А я-то в седьмом – классный руководитель. Уроки со скуки поделать не пробовали? Наверно, вы – двоечница? Из какой, говорите, школы-то?

– Во, блин, попала! Простите, – смущённая девушка повесила трубку.

Сделав то же, Милютин некоторое время затратил на обдумывание свершившегося. Правильно ли он поступил? Может, стоило подыграть собеседнице? Забить, извините, стрелку у ближайшего клуба и оторваться так, чтоб боль из сердца перекочевала, простите, ещё кое-куда… Незнакомка явно напрашивалась. Но, к сожалению, а может, и к счастью, Миля догадался до того слишком поздно. Стоя на балконе, он тупо пялился на небольшие группки молодёжи, планомерно стекавшиеся к Нижнему парку. Чувство бессильной зависти в очередной раз стало переполнять его истерзанную самобичеванием душу. Согревал последнюю лишь недавний телефонный диалог: всё-таки, он такой не один, кому сейчас скучно. Как же быть? А что, если…

Тут-то его остекленевший взгляд и остановился на моём бывалом переплёте. Осторожно, будто боясь получить химический ожог, взяв меня с тумбочки, Милютин открыл «Содержание». Словно хотел найти там что-то для себя нужное, словно это нужное там имелось! Кому-кому, а математику учебник химии никакой пользы не принесёт однозначно!

Глянув на передний форзац, Миля обнаружил приклеенный пожелтевший бланк, где читатели указывали дату изъятия меня из библиотеки и свою фамилию. Последняя запись – «11.04.92» – сделана его другом Бобкиным. Дрожащей левой рукой Миля снял трубку, правой, зачем-то перекрестив диск, набрал эти шесть цифр – 110492.

– Алё? – отозвался приятный голос. Девичий, но – не изрядно, что немаловажно. В трубке был слышен звук работающего телевизора. Это тоже хорошо: значит, Миля набрал чей-то домашний номер, а не в контору какую попал.

Молчание.

– Алё, говорите же!

Звонивший поймал себя на мысли, что где-то слышал этот голосок, но опять не проронил ни слова.

– Ну, раз не хотите говорить, тогда не стоило и звонить, – разочарованная собеседница нажала рычаг. Стало быть, она не истеричка и не хамка, раз отреагировала так спокойно. И это, без сомнения, добрый знак.

Через десять минут, переведя дух и ещё глотнув рассола для храбрости, Милютин снова снял трубку. Левой рукой, как обычно. Правой набрал прежний номер: 110492.

– Алё? – спокойно ответил тот же приятный голос.

– Можно с вами познакомиться? – проговорил Миля.

– Вот и всё! – последовал ошеломляющий ответ, раскалённым шампуром пронзивший и мозг, и сердце, и прочие Милютинские органы…

4.

Свадьба состоялась в канун какого-то крупного праздника, кажется, Троицы. За два дня до торжества друзья жениха выкупили меня из библиотеки, отдав в качестве компенсации моего тёзку работы Наиля Сибгатовича Ахметова. Что ж, это – вполне достойная замена: Казанская химическая школа считается сильной со времён Зинина, Клауса и Бутлерова.

СЕРПЕНТО
(пародия)

...Многих змей таю я в сердце

И тебя, любовь моя.

(Владимир Фалин)

Величава, словно кобра,

Неприступна, как удав,

Улыбаешься недобро,

Мне сердечко обмотав.

3а какое ж прегрешенье

Ты весной в закате дня

Удостоила шипеньем

Недостойного меня?

Больше в злобе не посмею

Я любовь к козлу винить;

Нет, она бывает злее -

Если кобру полюбить!

Усмиряя килогерцы

Частоты сердечных мук,

Я прошу покинуть сердце -

В нём и так полно змеюк!..

А в этом рассказе Автор попросту глумится над своими персонажами))))

ЖЕСТЬ

1.

Виктор Ыков покоя не любит. Абсолютно. Как фотон, имеющий массу только в движении. Нет, никакая фамилия не странная: предки были обычными Рыковыми, покуда у одного из пра-пра-пра не случились лёгкие логопедические проблемы, а у того, кто оформлял ему метрику – столь же лёгкие проблемы с аудированием. Так возник новый, доселе не виданный род Ыковых, впрочем, постселе не виданный тоже.

А ещё Виктор Ыков любит плыть полой водой. В том смысле, что не любит сидеть на мели. Поэтому и подрядился после занятий в институте плотничать-столярничать в общежитии. Природа, надо сказать, не скупилась, не жалела благородного 79-го элемента, наделяя оным руки мужчин рода Ыковых. Дебютным проектом Виктора стало оформление общежитского холла декоративными реечками. И так справно это получалось, так споро, что всякий проходящий невольно любовался. Всякая проходящая, впрочем, – тоже любовалась. Вот и развилось у одной барышни с факультета РГФ неровное дыхание к Виктору, и не факт, что – у одной!

«Витя, поменяй замки в комнате 233», – возвестил вскоре журнал заявок. Ыков взял инструменты и пошёл по адресу. Работа в руках кипела, словно вода в электрочайнике. А вода-то как раз и подвела хозяек – даже вскипеть не успела, пока Виктор работал. Не судьба девушкам угостить мастера чаем… Но девушки те красной нитью шиты оказались. В смысле – не лыком. Авось, не албанский язык изучают-то! В смысле – испанский.

«Витя, почини стул в комнате 233», – через некоторое время появилась новая запись. Ыков взял инструменты и пошёл по адресу. Травмы того стула оценивались как не совместимые с жизнью, ибо на останках его очевидны следы ножовки и топорика. Тут, в общем-то, следовало бы догадаться, что принял тот стул смерть мученическую не просто так, что пал он во имя высокой цели, ибо старшенькая из 233-й спит и видит себя мадам Ыковой. Когда не спит – тоже видит… В отличие от Ыкова, который не видит ничего даже в упор, что, впрочем, не дало поводов для уныния изобретательным барышням. Им же известна давняя особенность мужской анатомии, в частности – потайная дорожка, что сердце с желудком напрямую связует. Свежий пирог, верилось, будет в самый раз.

– Como piensas, ensamblara il esta silla?[1] – игриво, с пальчиком, вопросила старшенькая, начиная светскую беседу.

– No, no ensamblar![2] – гламурно пропела младшенькая.

Не обращая внимания, Ыков методично скреплял куски гнуто-клеенной фанеры где – штифтом, где – шурупом, а где и гвоздём.

– Нос преокупабамос эн бано. Ла сийя парэсе нуэвесита![3] – по-пролетарски бесцеремонно ломая весь гламур, проговорил Виктор, иллюстрируя слова реанимированным предметом интерьера, и, пока выпавшие в осадок хозяйки пытались раскристаллизоваться, собрал инструменты и покинул 233-ю. Опять не судьба…

Объедаясь невостребованным пирогом, старшенькая призадумалась немало о причинах очередной неудачи. Может, в тесто она что-то не то добавила? Или наоборот, чего-то ещё следовало добавить? Может, что-то не то сказала? Или же не сказала чего-то важного? Может, в конце концов, нужно было надеть что-нибудьэдакое? Или наоборот, что-нибудьэдакое – снять?..

Вывод в результате новым не стал, но ценен был уже тем, что добылся собственными усилиями, а не прочитался в книге: девушка должна иметь достаточно ума, чтоб иногда казаться дурой и не быть такой дурой, чтоб козырять умом!

«Витя, наточи ножи в комнате 233»… «Витя, выбей половики в комнате 233»… «Витя, вымой посуду в комнате 233»… Дальше – изощрённее: «Витя, помоги  запачкать посуду в комнате 233: целая кастрюля борща пропадает!». Ыков и поточил, и повыбивал, и помыл бы – ему-то что: какое-никакое, но всё же дело! Только не успел он прочитать те заявки, ведь комендантшу общежития последняя запись, мягко говоря, не обрадовала. Как и предпоследняя. Как и пред-пред… Не понимай Татьяна Михайловна скрытых мотивов и не имей здорового чувства юмора – ох, солёненько пришлось бы девушкам, в смысле – несладенько! А так получили они порцию словесных ататашек да и были отпущены с миром. Пришлось, правда, борщом поделиться…

Долго девчонки с духом собирались… Собрались и разбили окно в своей комнате, конечно, прежде купив запасное стекло – возможность вписать в журнал новую заявку с заветным именем исполнителя достойна и бóльших жертв!

Замена стекла – процедура ёмкая, как физически, так и хронологически. Хорошо, комната на втором этаже: под окном – козырёк надвходный… Закончив процесс трансплантации, Ыков собрался перебраться внутрь, но соседка из 232-й попросила заодно и у них укрепить раму, мол, по ночам ветер стёклами ТАК стучит, ну ТАК ужасно, а в комнате потом – ну ТАК холодно: январь же на дворе…

Виктор заменил несколько треснувших штапиков, а для красоты обил рамы по периметру лужёными жестяными полосками. Целый урок преподал Ыков девушкам. То есть сорок пять минут пробыл на козырьке, кусаемый тем ветром. Лишь когда дело было сделано, когда Ыков перелез с козырька назад в 233-ю, тогда-то он и заметил, что пальцы его почти не слушаются, что кожа на руках цветом сравнялась с той лужёной жестью… А у девчонок – и чайник вскипел, и картошка поджарилась – вон, шкворчит дразняще на сковородке посреди стола; и сальце домашнее порезалось, такое свежее – аж прозрачное на срезе; и огурчики из банки на блюдо переселились, и грибочки – в салатницу! И счастье старшенькой выбралось из-за Пиреней – то есть не за горами уже находилось.

Зовут хозяйки мастера за стол, а у Виктора слёзы из глаз, и пальцем не пошевелить: будто восемьдесят семь иголок разом вонзились под отмороженные ногти… Тут и 232-я четвертинкой за работу расплатилась… Ыков не пьёт принципиально – чтоб не было трясущихся на утро пальцев, но кстати пришлась та бутылочка: с неземным наслаждением старшенькая водочкой растёрла ему онемевшие руки… Потом обе девушки потчевали его ужином, слегка смутив такой заботой. Когда же, поперхнувшись, Ыков закашлялся, старшенькая, конечно, сильно испугалась за его здоровье. Правда-правда! Простуда – вещь малоприятная! И хочет он того или нет, но теперь придётся и грудь ему растереть водкой, и спину… Тем более младшенькой зачем-то срочно к соседкам понадобилось выйти…

А старшенькая? Прикрыть искусно растрёпанным локоном наглый лоб, куснуть губы, «случайно» освободить верхнюю пуговку… Восхищённо вскидывая ресницы, смотреть снизу вверх… Загоревшимися устами приоткрыть влажность зубов… Взгляд отогретого и накормленного мастера упирается в ключицы, стремясь в благоразумно, но небрежно скрытую глубину… Словом, попался Ыков. А старшенькая в тот вечер открыла альтернативный путь к сердцу мужчины – через отмороженные руки.

Вопрос: что главное в этой части повествования? Разумеется, жесть, что ж ещё-то!

2.

Пелагей Санктпетербургов покоя не любит. Абсолютно. Как ртуть. Точнее – как натрий на поверхности воды. Да никакая не странная! Фамилия Калугин – странная? А Костромин? А Вологдин? Чем, позвольте, Питер хуже какой-то Калуги, что ему нельзя увековечиться в фамилии, а ей – можно?! Поговаривают, будто боярскую грамоту Санктпетербурговы получили из рук самогó Александра Невского. Или даже Ярослава Мудрого. А может, и вовсе Владимира Мономаха!

Шабутной пацан с невинно-лазурным взглядом с первого класса закрепил за собой хрестоматийный образ, именуемый в народе «анфан террибль». Школьный период его онтогенеза завершился тем, что весь педагогический коллектив денно и нощно восславлял Господа, когда аттестат канул в кармане Геиного пиджака. Родители присоединились к хору славословящих, когда сын зачислился в институт и поселился в общаге – чтоб свободной жизни хлебнуть, чтоб заветной самостоятельности вкусить…

У самого же Пелагея возникшие объективные перемены быта вызывали лишь одну заботу: поиск новых способов борьбы со скукой. Взять хотя бы лекции: две трети, а может, и три четверти их времени попросту не знаешь, чему себя посвятить.

Пелагей выбирал парочку зубрилок-отличниц, из числа тех, кто никогда не опаздывает, кто не забывает тетрадок с домашним заданием [сами тетрадки – обязательно в обложечках, и переносятся исключительно в папочках, а ручки-карандашики – в пенальчиках!] и кто на преподов смотрит только с затаённым дыханием. Санктпетербургов вычислял таких безошибочно. Так вот, садился он к тем красоткам в зону слышимости, выдерживал минут двадцать, а потом под дифференциальные уравнения с разделяющимися переменными или закон категорического императива Канта травил соседу скабрёзные анекдоты. Непременно скабрёзные, непременно смешные и непременно – сохраняя абсолютно бесстрастный вид. Девушки краснели, бледнели, кусали губы, в конце концов начинали хихикать, гневя преподавателя со всеми сопутствующими последствиями, например, в виде сдачи внеочередного коллоквиума! Конфуз, шок, стресс, а Санктпетербургову – весело. Он и сам раза два попадал на такие коллоквиумы, да только не несли они для Геи никаких функций, кроме увеселительной: у того всё от зубов отскакивало! Препод ему слово – Гея в ответ десять; препод фразу – Гея абзац.

В общаге тот «террибль» скучать тоже не собирался, да не мог выбрать достойный вариант развлечения. Например: вечер → кухня → мышеловка → «трофей» → скотч → дверная ручка любой, случайно выбранной, комнаты… Примитивно! Утром общага сотрясалась чудовищным визгом, жилиц наизнанку выворачивало от омерзения, но скучно было Пелагею.

Или: вечер → гитара → красный уголок → четыре аккорда → два перебора → кружок любителей бренчания → возгласы «Ещё, ещё!»... Пелагей, видя, что в кружкé есть две-три непуганные барышни, с душой нараспашку и с улыбкой до ушей жаждущие разнообразить общение [Геюшка называл таких «мопедками»], исполнял «Лошадей в океане», вкладывая в пение всё своё, надо сказать, немалое мастерство. Барышни всхлипывали над трагической судьбой тысячи лошадей, но Пелагею веселей не делалось: песня ж изначально рассчитана именно на такую реакцию.

С наступлением второго курса перед Геюшкой раскинулось непаханое поле «мопедок» и «мопедистов» в лице свежепоступивших. Пришлось расширить число мышеловок и расставлять их по всем кухням. А чем бы развлечься в перерывах между приклеиванием мышиных тушек? Разумеется, «посвящением в студенты».

Однажды вечером Санктпетербургов без церемоний вошёл в комнату первокурсниц, выбрав девиц из деревни – подомовитее да поприжимистее: холодильник у тех всегда под завязку, представился старостой этажа и выяснил, пройден ли обряд посвящения. Оказалось – нет, но все будут рады пройти. Что для этого нужно? Зелья испить. Где его взять? Самим приготовить. Из чего? Из всего, что есть. Да, именно из всего, иначе не будет считаться! «Райт-оф-пэсседж» – это ж древний обряд, столь же уникальный, как венчание, и соблюсти его надо точно! Изменения не допускаются!

Гейка взял ведро, смело распахнул холодильник, и в эмалированную ёмкость отправились: солёный огурец с рассолом, морковка, куриный окорочок, маринованная селёдка – тоже с рассолом, полпакета молока, картофелина, сырое яйцо, пряник, помидор, триста граммов пельменей, четыре яблока, масло – сливочное и растительное, ложка маргарина, сарделька, жменя пшена и жменя риса, пятьдесят граммов мёда, три ложки варенья, полбутылки водки, баночка сметаны, шматок сала, соль–сахар–перец – по вкусу, чай, кофе, лавровый лист и – из самого дальнего угла – что-то заплесневевшее до такой степени, что невозможно определить, чем это было изначально и откуда там взялось. Да: ещё – литр воды из смывного бачка.

Ведро → кухня → о-о-очень медленный огонь → полтора часа → относительно гомогенная масса с выворачивающим запахом и столь дизентерийным цветом, кой импрессионистам не чудится даже в очень абстинентном состоянии. А пока зелье преет, нужно пройти предварительный этап «райт-оф-пэсседжа» – гадание на бутылках.

– Так, свет гасим, гасим. Свечи есть? – говорил Пелагей с обаянием заслуженного, многоопытного педагога, коему не в силах противостоять самые невменяемые ученики и самые стервозные родители. – Непременно зажигаем свечи! Бутылочки берём, берём за дно и горлышко. Да, двумя руками. И греем, греем над свечкой. Чтоб очистительный огонь окислил всю отрицательную энергию… Вращаем бутылочку, вращаем, чтоб она прогрелась, по всем сторонам… А теперь ставим перед собой и смотрим на горлышко, смотрим… Пристально… Внимательно… Желание загадываем… И правыми ладонями гладим свои лбы… Тщательнее гладим, чтоб забрать все чёрные помыслы, чтоб не осталось их в голове… И теми же ладонями гладим бутылочки, чтоб отдать им всё чёрное… Ещё раз гладим лбы, гладим… И лица гладим, лица… Свои лица, свои собственные! И бутылочкам не забываем отдать черноту, не забываем… Одной рукой гладим бутылочки, второй – вращаем их, вращаем, чтоб равномерно чернота по ним распределялась… И всё у вас будет хорошо, все ваши желания сбудутся… Теперь осталось зелья отведать. Не менее стакана…

Таинство обряда настолько завораживало посвящаемых, что те целиком выпадали из реального мира. Даже процесс поглощения тушёных помоев вызывал задор, браваду, желание посоревноваться с прочими – в кого больше влезет. Пелагей сообщил, что теперь всем пора спать, в самом пуританском смысле этого слова, но ни в коем случае не включать свет и сторониться зеркал, иначе «райт-оф-пэсседж» придётся повторять трижды! – и удалился.

Возвращение к действительности наступало утром: стресс, в каком пребывали желудки и кишечники вновь посвящённых апологетов высшего образования, тысячетристакратно углублялся, стоило бедняжкам глянуть в зеркало, ибо вся свечная копоть, накануне осевшая на бутылках, аккуратно была перенесена на лица собственными ладонями! Пелагей же, прохохотавший до первых рассветных лучей, с утра имел припухшие от слёз глаза и боль в брюшном прессе. Однако сладость недавно полученных ощущений всё перекрывала с лихвой, и Гея непременно хотел ощутить её сызнова. Следующим же вечером. Те же, кого он уже посвятил, непременно стремились посмотреть,  как  будут «посвящаться» следующие, и с каждым вечером зрительская аудитория только расширялась.

Но однажды, когда он, вожделея, ступил в комнату очередных «кулáчек», сценарий обряда кардинально изменился. Главная «коровница», весом за центнер, которая, кроме как Маша Паровозова, по-другому зваться попросту не могла, прогрохотала грудным контральто:

– Вы – староста этажа, да? Хотите посвятить нас в студенты?

– Да, прелестная юная леди! – ответил Пелагей, вскрывая очередную упаковку своего обаяния. – Вы на редкость проницательны!

Машин кулак → тугой свист → Геина щека → сноп глазных искр → многораскатистое приземление в углу, где стоят веник, швабра и теперь уже понятно, как и для чего сюда попавшее ведро с остатками вчерашнего зелья.

– Идиот ты, и шутки твои – идиотские! – рявкнул Паровозный гудок. – Правда, девчат?

Соседки Машины – Илона Лаптева и Анжелика Сковородкина – тоже оказались рады его приходу.

– Фигавда, Машунь! Зачем ты так с гостем? – начала Энжи. – Чтó он может подумать о нашем радушии?

– Нет бы угости-ить, чем богаты, – подхватила Лаптева сперва соседкину фразу, затем – ведро с зельем и моментально нахлобучила на травмированную Питерскую голову.

Исход представления вполне логичен: распахнутая дверь → резкое сокращение мышц правого бедра → сообщение дополнительного ускорения телу Пелагея → попадание последнего прямиком в комнату напротив. Единственно врождённой везучестью Санктпетербургова можно объяснить то, что названной комнатой оказалась умывальня…

В тот же вечер о его «подвигах» с варевом и с мышеловками было доложено комендантше, и тучам следовало бы сгуститься над его головой… Да опять непостижимая рука Фортуны разогнала их, назавтра подослав в общагу внеплановую проверку из СЭС. Кухни → контрольные мышеловки → подсчёт «трофеев» → акт несоответствия → штраф – такой алгоритм действий грезился проверяющим. Однако, улова не последовало, и пришлось им уйти и без штрафа, и без магарыча, зато – с позором и извинениями. Отходя от стресса, Татьяна Михайловна забыла Пелагея даже хотя бы отругать…

И Пелагей успокоился. Шли дни, недели, а новых развлечений искать не хотелось. Лишь в канун зимней сессии, в промежуток между Рождеством и Крещением, былое увлечение дало рецидив…

Началось-то всё издалека, даже изглубока, точнее – из подвала, где неизвестно в какой раз лопнула труба. Ремонтная бригада, не управившись за вечер, заперла свой вагончик, поставив его впритык к стене общежития. Заполночь возвращавшийся с подённой подработки Пелагей углядел в одном из окон второго этажа слабенький огонёк и не смог пройти мимо: там же ворожат!!! Разбег → крыша вагончика → окно… Мутная кисея занавесок. Мерцающий огонёк свечи. Три причудливо искажённые тени, в зыбком свете пляшущие, как молодые липы при ветре 14 м/с. Приглушённый, но различимый диалог.

– Тут, кроме дна, ничего я в этом кольце не вижу.

– Дура! Сосредоточься! Только не вызывай образ насильно – он сам должен прийти. Кто первым придёт, тот и будет суженый…

Ну конечно! Так и есть! Он не мог не узнать грудного голоса давней обидчицы!

– Может, лучше в зеркало посмотреть?

– Совсем дура? Удачу проглядишь! Можешь в ночное окно глянуть! Оно – не зеркало…

Пелагей только и успел, что выпучить глаза, высунуть язык, скривить рот синусоидой и в таком виде сильно припасть лицом к стеклу, так, что кончик носа задрался почти до глазницы, – и шторы раздвинулись…

…Сеанс гадания закончился прерывистым сотрясанием воздуха высокочастотными колебаниями голосовых связок, успешно перешедшим сперва в область ультразвука, затем – в коллективную истерику.

Следующий день Санктпетербургов опять встретил с припухшими глазами, болью в брюшном прессе и стойким намерением осуществить повтор вечером. На вагончик лезть смысла нет – сызнова погадать те «коровницы» захотят ох, как нескоро! Есть козырёк надвходный – он как минимум вдоль пяти комнат тянется! Специфика насельниц общежитий гуманитарного вуза такова, что гадальщицы найдутся в любой комнате!

Сейчас пробьёт полночь, он разбежится как следует, запрыгнет на наметённый дворниками сугроб, с него – прямиком на козырёк, подойдёт бесшумно к центральному окну – именно в нём виден огонёк свечи; лицом к стеклу прильнёт, с краю, а не посередине – пол-лица ведь ужаснее, чем целое; да страшилищем притворится…

Через мгновение притворяться стало не нужно: губы, язык и дёсны намертво примёрзли к заиндевевшей жестяной полоске на раме! Ч-чёрт!!! Откуда она взялась? Нет, ну нáдо ж так попасться… Как малолетний дебил Павлушка – во дворе, к качелям… Что делать? ЧТО ДЕЛАТЬ??? Зажигалки – нет, отогреть полоску дыханием – всё равно, что подогревать Байкал кипятильником… Бац! – чей-то «туфля» стукнул по темечку – на четвёртом этаже девушки гадали, за окошко башмачок, сняв с ноги, бросали… Бац! – на третьем занимались тем же… А всего-то сколько тут этажей!

– Парень, проблемы? – чей-то голос прозвучал до того близко и до того эфемерно, чья-то рука до того осторожно коснулась его плеча, что он сам чуть не поверил в призраков…

Теперь самое время завершить вторую часть повествования: всем уже ясно, что главное в ней – опять жесть, и ничто иное кроме!

3.

– Не, только представьте, с каким «приданным» я на свет появилась, только представьте!

– А что? – воскликнул Пелагей. – Прекрасное имя, ангельское… Классика!

– Фигассика! Матушка на сносях «Маркизу ангелов» посмотрела, потом всё собрание сочинений этих Голонов перечитала… Ждали Андрюшу, а не посчастливилось родиться мне… И назвали в честь героини…

– Это мне – посчастливилось! Будь ты Андрей Карпович Сковородкин – ну совсем была б тогда мне не интересна, в отличие от Энжи…

– Не начинай, прошу тебя!.. И вот представьте, какое меня ждало школьное детство с таким «багажом»! Комплекс – несусветный! И внешность… Разок глянешь, один разок – и поймёшь: точно, Карповна. Второй разок глянешь – и поймёшь: точно, Сковородкина!..

– Ну, я-то, когда впервые увидел тебя – понял: точно, Анжелика! Ни больше, ни меньше! Только себя при этом королём ну никак не считал…

– Голубочки! Нас тут много! В смысле – вы не одни! Не увлекайтесь, да? Вздрогните уже – за последний гос! – перебил Ыков.

– Да, действительно, Вить… – согласился кто-то из застольников. – Ну, будем! Ы-ых!..

– Когда поступила – панцирь «гадкого утёнка» в целом слез, – продолжила Анжелика. – Сущность осталась. Тут – ты, со своим обрядом посвящения… Но Машка – молодец, не растерялась!

– Да уж, да уж… Но – адекватный ответ. Уважаю!

– Зачем тебе вообще это нужно было? Твою б энергию – да демилитаризировать. В смысле, на мирные цели потратить, – Ыков улыбнулся.

– В том-то и дело, Вить: не представлялось тогда ни одной мирной цели, вот и получалось: скабрёзности → мышиные трупы → помои → бутылочки… Правда, Ликусь?

– Фигавда, Геюсь! – она подмигнула, изящно наклонив головку. – Ты просто хотел заиграть, а как и с кем – не знал, да?

– Ну, естесссно! Мы ж в большинстве своём дикие подростки! Чувства нежные – это увесистые удары портфелем, похабные вопли, скакание козлом на виду у предмета обожания… Ромео уже третий десяток? Суть от этого не меняется… Помнится, мне потом Такие проблемы светили! Если б не Тьянмихална: деканат → документы в зубы → «несокрушимая и легендарная».

– И нас она прикрыла, когда мы в журнале заявок озоровали! – воскликнула мадам Ыкова. – В этой связи предлагаю тост – за здравие нашего коменданта!

– Точно! Верно! Давно пора! Тьянмихална, подставляйте! Водочки?

– Ой, мальчишки и девчонки, ну, я не знаю… Тут месяц назад стены на этаже красили. Я этой дряни надышалась – свету не видела. Стопку водки налила – вовсе срубило в лёжку! Два дня в себя приходила…

– Так водка была несвежая! У нас-то – бальзам, посмотрите: с брусникой, с листом лимонника…  А запах! Да под груздики… – Пелагей передал комендантше наколотый на вилку грибочек. – И давление откорректирует… Девчонок-то – понятно, а меня вы почему не сдали?

– Тебя-то? – Татьяна Михайловна отдышалась после глоткá. – Ты спас меня, сам того не зная. Помнишь, тучам следовало над твоей головой сгуститься? Они же сгустились – над моей. Главное, средств от мышей никто не выделяет, а проверяют – по всякой анонимке! Ещё грозятся, мол, если хоть на одной кухне найдём грызунов – пишите заявление!.. Почему не нашли – ты знаешь…

– Ну да… Мне тогда ещё сон снился, как мы на хозработах таскали щебёнку носилками, почему-то именно с вами, и почему-то ноги у меня были содраны…

– Носилки – это к счастью, – перебила Анжелика. – Означают взаимовыручку. Сбитые ноги – тоже к счастью. Не помню, к какому точно – я ж после того случая выбросила свои гадальные книги…

– Воистину не дано предугадать, кому, как и когда суждено тебя выручить! – закончила Татьяна Михайловна.

– За взаимовыручку! – воскликнула Анжелика.

– Погоди, – перебил Пелагей. – Сама-то ты почему тогда со мной так поступила? У меня ж и шутки идиотские, и сам я – идиот… Нет?

– Фигет! Во-первых, враг моего врага – мой друг. Во-вторых, меня ж ты тоже спас, сам не подозревая…

– Тебя? Он? – синхронно удивились Ыковы.

– Долгая история…

– А кто-то куда-то торопится? Авось, нескоро теперь свидимся!

– Резонно… Помните, с кем я жила на первом курсе? Машка с Илонкой. С виду они, конечно, серьёзные, а на самом деле – как из сельской школы в пионерский лагерь попали. Да почему «как»!.. По вечерам, перед сном – расскажи да расскажи им страшную историю, там, про чёрные руки, синие ноги, белые глаза… Весь предел интересов!

– И про чёрного «ботаника», запертого в книгохранилище, где потом нашли скелет над раскрытой книгой?..

– И про него. И про чёрного «хвостиста», забытого в дальней лаборатории – скелет нашли в шкафу с химикатами; и про чёрную техничку, заблудившуюся в бойлерной [все двести шесть косточек были аккуратненько сложены в ведёрко], и про то, как дýхи их по ночам бродят неприкаянно, шабашуют, охотясь на доверчивых первокурсниц…

– А человек без лица? О нём даже я слышала! – хихикнула Татьяна Михайловна.

– Вот! Уже притчей во языцех стало! Ведь случай подвернулся сам собой, абсолютно непредвиденно! Как-то под новый год шли мы с девчонками с вечернего сеанса. Триллер какой-то смотрели, так они меня опять давай доставать: расскажи да расскажи пострашнее. Я стала сочинять «от балды» про человека без лица. Конкретики не помню, но в общем такая картина: Машка почему-то оборачивается посмотреть назад, остолбеневает на несколько секунд и – пулей вперёд, в светлое будущее. Мы с Илонкой переглядываемся, она тоже оборачивается – реакция та же. Что ж там такое? Оказывается, позади шёл негр из пятой общаги! Зима, метель, темно, он пуховик надел, капюшон на голове – физиономии, естественно, не видно…Они потом полночи не спали – им всё страшно было. Но более в тему получилось через пару недель – «лицо без человека». Когда ты к нам с вагончика заглядывал… Я-то довольно быстро поняла природу того «явления». Хи! И так кстати! Мне тогда крайне хотелось вздрюкнуть одну, мягко говоря, знакомую – она в 232-й жила. Но я не знала, как. А ты такую эксклюзивную идею подкинул! Думаю, дай-ка им вечером устрою… Выхожу через чёрный ход, иду к козырьку, фигак – а местечко-то занято! Тобой! Могла бы, конечно, и догадаться: нашей комнаты тебе будет мало, но не подумала, что выберешь тоже 232-ю. Стою, смотрю – обувь сверху летит, а он не двигается, весь застывший, как минтай… Ну, и сообразила, почему. Вернулась, набрала горячей воды в бутылку, и опять к тебе… «Парень, – говорю, – проблемы?».

– Промолчу. Всё, что помню о том моменте – нецензурно… Но как же я тебя при этом спас?

– Сам-то не понял? Если б не ты, Геюшка, на твоём месте оказалась бы я! Представляешь такую ситуацию? Вот и я тоже… В конце концов, это ж я тебя тогда первой увидела, гадая на суженого…

– Зато потом мы вдвоём им такую картину устроили – слыхали? Окно → шторы → не «лицо без человека», а «полтора лица»!..

– О-о, об этом тогда разве что в новостях не передали! – вступила мадам Ыкова. – Давайте вздрогнем – за счастливые случайности. Тьянмихална, ещё бальзамчику? Под сальце-то, под домашнее?

– Да-авайте!

– Я бы мою маркизу ангелов никогда б не встретил, если б не те жестяные полоски на раме! – продолжил Пелагей, целуя Анжелику. – Вить, одолжи кусачки? Пойду на козырёк, отхвачу на память кусочек жести… Всем же, надеюсь, ясно, что главное в этой истории – жесть.

– Нет, мальчишки и девчонки, – перебила Татьяна Михайловна. – Главное – молодость обидно, досадно, невыносимо коротка, не надо транжирить её на всякую бестолковщину. И ещё – не дóлжно быть рабом обстоятельств, всё преодолимо! Ну, почти всё, кроме смерти. Хотя, может быть, именно на этот случай и существует любовь…