Форум

Александр Коломийцев

Злоключения доктора Полежаева

рассказ 

К следующему светофору Всеволод Борисович попытался успеть на «зелёный», но у педагогического колледжа гаишник пригласил к беседе. Случаются дни, насыщенные мелкими неурядицами, словно булка изюмом. Сегодня на всех перекрёстках попадал на «красный». Тормозила идущая впереди маршрутка, перед самым носом неожиданно перестраивалась блондинка с восклицательным знаком на заднем стекле и трогательной надписью на картонке: «Пожалуйста, не ругайтесь, первый день за рулём. Очень страшно». Очень смешно, но досадно. Гаишник оказался дотошным, пришлось выбираться из «хонды», открывать багажник, возвращаться на своё место, включать поворотники, показывать аптечку, огнетушитель, потом пересаживаться в машину стража дорожной безопасности. Полежаев попытался объяснить, что ему некогда, предстоит операция на сосудах. К операции готовят не только больного, но и самому нужно придти в рабочее состояние. Открыв уже рот, как-то смяк, и не стал ничего говорить. Кого интересуют чужие проблемы, своих хватает, да и обличье гаишника выражало суровость и непреклонность без всякого намёка на снисхождение.

Не заладилось спозаранку. Пришлось вставать на полтора часа раньше обычного, и ехать на дачу.

Вечером Лариса Всеволодовна объявила сыну о своём желании послушать утренний щебет птах и помолиться на рассвете. В дачном домике под крышей для общения с богом была оборудована особая светёлка, вернее темнушка, так как окно в комнате постоянно закрывала плотная занавеска. Стены комнаты увешивали иконы, с полдюжины из которых были настоящими. Вход в комнату под страхом грандиозного скандала домочадцам строго воспрещался. Зачастую Лариса Всеволодовна и ночевала здесь. Супруг, Борис Ефимович, называл темнушку «молельной», и, зля жену, предлагал соорудить на крыше башенку с крестом. Когда мать пришла к богу, Всеволод не заметил, мировоззренческая метаморфоза происходила постепенно. В детстве религиозных поползновений у родителей он не замечал. Отец и по сей день оставался атеистом, менять своих убеждений не собирался, о служителях культа отзывался весьма нелицеприятно. Сам он относился к религии насмешливо, но в размышления на эту тему не вдавался, хватало более серьёзных проблем. Но, между тем, по просьбе матери сопровождал её в церковь, ставил свечки, крестился. В своём поведении лицемерия не видел. Заходя в церковь, исполнял просьбу матери, как если бы та попросила принести стакан воды. Молитвы на рассвете не получилось, солнце в июне всходило в четыре утра.

На гравийке, ведущей к дачному посёлку от трассы, мать поджимала губы, болезненно морщилась.

- Зачем ты купил эту дурацкую «хонду»? Неужели машин получше не нашлось?

- Мне нравится. Салон просторный, ход хороший, расход бензина нормальный, да и цена…

Матушка перебила.

- Ты думаешь только о себе и своих удобствах. Мои желания в расчёт не принимаешь, обо мне вообще никто не думает. Все вы эгоисты. На твоей «хонде» ехать, что на телеге. О матери ты нисколько не заботишься. Ты подумал, что с моим хондрозом и радикулитом, ехать на «хонде» тряско.

Сын подумал, что по рытвинам да колдобинам тряско ездить на любой машине, но не сказал ничего, только вздохнул.

Отбыть с дачи сразу не удалось. Полусонный отец ворчал, приниматься за какую-либо работу спозаранку не имел никакого желания. Пришлось накачать свежей воды из колонки (в ведре с водой плавала дохлая муха), потом выбирать место для садового кресла, так чтобы не в тени, но и не на солнцепёке. На прощанье мать велела:

- На выходные свою привези. Все грядки бурьян забил, хоть и работник из неё тот ещё, но всё же.

К «своей» Всеволод привык, как к давно застрявшей в теле занозе.

Под коньком крыши воробьи затеяли надоедливую возню, отвлекавшую от молитвы. Лариса Всеволодовна резко захлопнула ставню, но  благостное настроение улетучилось. Молитва не шла на ум, слух напряжённо ловил посторонние звуки. Лариса Всеволодовна раздражилась, весь день хандрила, брюзжала на мужа. И было из-за чего. Цветы поникли, смородина заросла крапивой, противный хрен, поедаемый мужем в любом виде, вторгался на грядки. Сколько раз говорила, чтобы пересадил свой любимый корнеплод за ограду. Вчера, видишь ли, у него спина болела. А у неё не болит? Неужели она и воду должна сама качать? Нанял бы бомжа какого-нибудь, в самом деле. Надев джинсы, блузку, вооружившись садовым инвентарём, Лариса Всеволодовна принялась обихаживать цветочные куртины. Муж, ворча и постанывая, набирал воду.

Причина раздражения, брюзжания находилась не вовне, а внутри. В иные дни сын делал и по четыре операции, но сегодня был интересный случай. Неосознанно Лариса Всеволодовна, облачившись в стерильную униформу, резала, зашивала, отдавала команды послушным её воле сёстрам, ассистентам. Наяву же были грядки, муж, как казалось, делавший всё наперекор, лишь бы позлить её.

В девять Лариса Всеволодовна позвонила сыну, прослушав пять длинных гудков, швырнула телефон на стол. Мобильник зазвонил через сорок минут, когда Лариса Всеволодовна поднялась в свою светёлку, и готовилась почитать перед сном Тургенева. На кнопку с зелёной риской нажала после четвёртого звонка.

- Ты звонила, мама? – спросил сын. – У вас с отцом всё в порядке?

- Да, я звонила, - ледяным тоном ответила мать. – Что может быть не в порядке у этого толстокожего тюленя? Весь день доводил меня своими охами, и за весь день сподобился накачать две бочки воды. А у меня кошмарно болит голова и подскочило давление. Я весь день переживала из-за твоей операции. Почему ты не звонил и не брал трубку?

- Да замотался, вот и не звонил, день тяжёлый выдался. До дома дополз и сразу под душ. Телефон в пиджаке лежал, а пиджак в шкаф повесил, вот и не слышал звонка.

- Ну, а твоя не могла подойти?

- Света на кухне занималась, и тоже не слышала.

- У тебя на всё ответ готов. Как ты всё-таки невнимателен к матери, Сева. Ладно, оставим это, тебя не переделаешь. Как прошла операция?

- Успешно, мама, всё в порядке.

- И это всё, что ты хочешь сказать? Тебе лишь бы поскорей отделаться от матери. Я тебе тысячу раз говорила, каждую операцию нужно обязательно перерабатывать, припоминать каждое своё движение, только так можно отшлифовать свои способности и дойти до автоматизма. Рассказывай.

Разговор закончился в четверть одиннадцатого. В кухню Всеволод вошёл, позёвывая, гадая, чего больше хочется – сесть за стол или упасть на диван. Жена мелкими глотками прихлёбывала чай, ехидно спросила:

- Отчитался? Ешь, пока совсем не остыло, полчаса жду.

Между ванной и макияжем, пережёвывая на ходу завтрак, Света бодрым голосом спросила:

- Ну, и сколько твоя матушка пробудет на даче? – не дожидаясь ответа, с издёвкой провозгласила: - О, эта змеиная вежливость, мороз по коже. Скажи, почему ты не хочешь снять квартиру? От нашего совместного проживания я или в психушку угожу, или в могилу сойду. Что ты молчишь?

- Это серьёзный вопрос, на ходу не решить, давай вечером поговорим.

- Я тебе об этом тысячу раз говорила, тебе всё некогда.

Переезд от родителей в своё жильё был застарелой болячкой, не поддававшейся лечению. Всеволод Борисович и сам прекрасно понимал, лучше бы им разъехаться. Но мать считала разъезд личным оскорблением. Отъезд «молодых» означал, что она человек надоедливый, лишний, мешающий жить, от которого нужно избавиться. Сын сносил нападки жены, но не мог решиться на решительный шаг, чтобы не нанести смертельную обиду матери. При этом чувствовал себя виноватым перед обеими женщинами. Перед женой, потому что не мог выполнить её желание, перед матерью, потому что сам желал разъезда. Отношения свекрови и невестки носили переменный характер. Спокойный период сменялся  напряжённым, дело едва не доходило до битья посуды. Про себя экстремумы отношений Всеволод Борисович называл «весенним обострением». Нынче июнь подходил к середине, а «обострение» не заканчивалось. Самое спокойное время приходилось на первый год жизни Никитки, и повторилось через три года, благодаря бесконечным болезням ребёнка. Тогдашнее отношение между женщинами потеплело до родственного. Сын и внук подрастал и «весеннее обострение» сменялось «вооружённым нейтралитетом». Добрыми отношения складывались в первые месяцы совместной жизни, в период «узнавания». Мелкие стычки порождали неприязнь. Женщины не могли сойтись во мнении, что нужно делать с вымытой посудой – сушить или вытирать, какие овощи полезнее – сырые или разварные, полезна ли овсяная каша. Лариса Всеволодовна не могла идти на поводу у вздорной, самолюбивой девчонки, Света не могла смириться с попранием её человеческого достоинства. В тиши спальни молодая жена жаловалась мужу:

- Конечно, моя мама по сравнению с твоей матушкой, женщина тёмная, но не дура же. Как она делала, так я и делаю. Оказывается, всё не так, всё не правильно.

На дачу в субботу супруги приехали ближе к вечеру. С утра проведывали сынишку. Под натиском деда и отца ребёнка отправили в детский лагерь отдыха.

- Парню осенью в школу идти, а вы его из-под юбок не выпускаете! Он должен научиться со сверстниками общаться, – басил дед, отец был с ним полностью согласен.

- Мы, вообще-то, в брюках ходим, - язвила бабушка. – Никита – впечатлительный, болезненный ребёнок. Мальчишки будут его обижать.

- Болезненный, потому что над каждым чихом трясёшься. Он, между прочим, тоже мальчишка. Нос расшибут, пусть в глаз даст. Обижать будут, пока за материн подол прячется.

- Какой ты грубый, в нос, в глаз!

- Ага, добавь – неотёсанный, давно не слышал.

Несмотря на решительный бабушкин протест, мальчонку всё-таки отправили в лагерь. Обошлось без расквашенного носа и подбитого глаза, досталось лишь коленке. Показывая ссадину, Никитка гордо сообщил:

- Я не плакал.

Сразу после свидания с сыном отправиться на дачу не удалось, Всеволода Борисовича вызвали в больницу к вновь поступившему больному.

Наконец, выехали, жена ворчала:

- Они там что, без тебя совсем обойтись не могут?

Муж, занятый своими мыслями, отвечал нехотя.

- Случай сложный, оперировать надо.

- Так ты с дачи на операцию поедешь?

- Не всё так просто, больного подготовить надо, на вторник назначил.

Всеволод Борисович принялся кого-то вызванивать, жена обиженная невниманием отвернулась к окну.

На дачу приехали на двух машинах. За «хондой» подоспел мастер водных дел на раздолбанном «пикапе». Мастер накачал пару вёдер воды, измерил диаметр скважины, потолковал с Борисом Ефимовичем о глубине, водопритоке, сообщил решение.

- Ничего хитрого нету. Поставлю вам «Малыша» и качайте на здоровье. Вопрос в другом, диаметр маленький, придётся скважину разбуривать, старые трубы доставать и новые ставить. Соответственно – фильтр, засыпка. Если согласные, в понедельник привезу рабочих и начнём.

- Да я, конечно, рад буду, если насос стоять будет. Только…

Всеволод перебил отца:

- С деньгами я решу, даже не вспоминай.

Лариса Всеволодовна, обиженная невниманием к своей персоне, никто и не подумал спросить у неё совета, стояла молча, поджав губы. Когда стороны пришли к соглашению, объявила:

- В воскресенье я еду домой. Знаю я эти работы – мат-пермат на весь посёлок, - мастера и сына строго предупредила: - Чтобы всё, что здесь насвинячите, убрали. А ты денег не плати, пока двор в порядок не приведут.

Мастер хмыкнул:

-  Любой каприз за ваши деньги, мадам.

Тихий вечер принёс умиротворение. Пили чай на веранде из настоящего самовара. К чаю Света испекла печенье, понравившееся даже Ларисе Всеволодовне. Смотрели на закат, на причудливо окрашенные облака. Свекровь расспрашивала невестку о внуке, мужчины совещались о воскресенье.

- Я червей накопал, и банки на гольянов поставил. Поедем? – предложил Борис Ефимович.

Сын согласился.

- Давай, съездим.   Клёв обещаешь?

Отец прожевал печенье, отпил чай, глубокомысленно изрёк:

- Нам главное – процесс.

- Тоже верно. Клёва не будет, посплю на природе.

Отцовское предложение звучало заманчиво – уходящий под воду поплавок, натянутая леска, мелко вибрирующее удилище – будоражащие с мальчишества ощущения, но и накопившаяся за неделю усталость требовала отдыха. Инстинкт мужчины-добытчика взял верх.

- Это вы рань-прерань встанете? – планы мужчин энтузиазма у Светы не вызвали. – И охота вам на поплавки таращиться, лучше поспите подольше, воскресенье же.

Второй раз за вечер невестка нашла поддержку у свекрови.

- Добытчики, - насмешливо откликнулась Лариса Всеволодовна. – С вечера всё приготовьте, и спать на веранде ложитесь.

Борис Ефимович вздохнул.

- Я так и предполагал.

Для хорошей рыбалки требовалось ехать на заводь, километров за восемь. На зорьке на живца хорошо брал крупный окунь. В качестве наживки использовали гольянов, обильно населявших речку Грязнушку. Ловили их не на удочку, а на импровизированные верши, сотворённые из литровых банок.

По всемирному закону подлости в ночь на воскресенье затянул северок. В первый час на донки попались три порядочных окуня, затем как отрезало. Живцов горбачи не трогали, червяков, вызывая у Бориса Ефимовича матерки сквозь зубы, теребила мелюзга. В десять младший рыбак закрылся в машине, и улёгся спать.

Проснулся Всеволод в полдень, за это время отец сходил на отмель, наловил ершей и пескарей.

- Хоть будет из чего уху сварить, - сообщил сыну, показывая улов.

- Конечно, без ерша, что за уха. Что, искупнёмся да назад поедем?

- На родник заедем, я ёмкости приготовил.

- Ну да, конечно, - согласился сын, вспомнив про две пятилитровые пластиковые бутыли, уложенные отцом на заднем сиденье.

Мать считала воду из родника целебной, и отец при  случае всегда набирал местную минералку.

У ворот дачи стоял полицейский «УАЗик». Отец хмыкнул, произнёс удивлённо:

- У нас гости. Ты опять во что-то влип?

Воскресное настроение улетучилось. Всеволод нахмурился, ответил сердито:

- Ни во что я не влипал. Недоразумение какое-то.

По дорожке от домика а бане, сунув руки в карманы и чему-то усмехаясь, прохаживался следователь Прохоров, знакомый по  зимней истории. Женщины стояли на крыльце. Лариса Всеволодовна надменно  взирала на нежданного посетителя, Света смотрела несколько растерянно и виновато.

- Я вас заждался, Всеволод Борисович, – едва ли не радостно, словно в воскресный денёк заглянул к приятелю чайку попить, сообщил Прохоров, не обращая ни малейшего внимания на Бориса Ефимовича.

Борис Ефимович угрюмо посмотрел на следователя, проворчал:

- Обычно гости с хозяевами здороваются.

- Конечно, конечно. Здравствуйте! – насмешливо ответил следователь. -  Только я не в гости, а по делу. – Всеволод Борисович, пройдёмте в УАЗик, у меня к вам несколько вопросов, там нам удобней будет разговаривать.

- Вы его увезёте? – ломая пальцы, спросила Света.

- Всё зависит от его ответов.

- Я же вам всё объяснила, - Света закусила губу, сдерживая слёзы.

- Ну, ещё бы!

- Молодой человек! – Лариса Всеволодовна положила руки на перила, разговаривала с гордо поднятой головой. – Мой сын врач, он спасает людей, а не убивает.

Всеволод Борисович, не дойдя до калитки, остановился как вкопанный, сунул руки в карманы, хмуро посмотрел на неприятного ему человека, изрядно потрепавшего нервы несколько месяцев назад.

- Ничего не пойму. Может, объясните, в конце концов, в чём дело, кто кого убил, и причём здесь я?

- В машину пройдёмте, там всё объясню.

Смятение, овладевавшее людьми при его появлении, Прохоров считал нормальным явлением, если случалось, наоборот, у него портилось настроение, таких людей он начинал тихо ненавидеть, и доступными ему способами доставлял им неприятности.

- Первый вопрос, - начал следователь. – Что вы делали в пятницу с девяти до одиннадцати.

- Был дома вдвоём с женой, читал медицинскую литературу. Вас интересует, что именно?

- Язвительности у вас не поубавилось. Ну-ну. Ваша жена показала тоже самое. Вполне естественно, что жена покрывает любимого мужа. Если вы были дома вдвоём с женой, расскажите, что делала она в то время, когда вы изучали медицинскую литературу.

«Изучали» прозвучало с иронией, вызвало желание сказать в ответ что-нибудь едкое.

- Во-первых, ей не в чем меня покрывать, а, во-вторых, я изучал литературу, и не смотрел по сторонам. Что она делала? Вязала, прыгала в Интернете по соцсетям, я  был занят, и не обращал внимания. Погодите, она возилась на кухне. В субботу утром мы проведывали сына в лагере отдыха. Она пекла пирожки с яблоками.

- Хорошо. Этот вопрос мы выяснили, допустим, в пятницу вечером вы действительно были дома. Теперь объясните, каким образом ваши отпечатки пальцев оказались на заднем сиденье машины вашего коллеги Воронкова?

- Откуда вам известны мои отпечатки пальцев? Ах, ну да – конверт. Мои отпечатки в машине Воронкова? Быть того не может.

- Всеволод Борисович, это факт, установленный экспертом.

- Тьфу, чёрт, вспомнил. Воронков в пятницу после работы подвозил меня в автосервис. Я накануне проколол колесо, а на запаске резина лысая.  В выходные наметилась поездка в детский лагерь, на дачу, да и вообще, вот и отогнал машину в автосервис. Воронков предложил подвезти, я согласился.

- Так уж и предложил? Мне казалось вы в контрах.

Всеволод Борисович посчитал лишним объяснять, в последнее время, точнее месяц, Воронков бывал любезен до приторности, и надоедлив с услугами.

- Да какие контры, забылось всё давно.

- Понятно, понятно. Воронков ни с того, ни с сего предлагает человеку, с которым они на ножах,  подвезти. А почему вы сели на заднее сиденье, а не на переднее?

- Какая разница, куда я сел. Где было свободно, туда и сел. Вы мне всё-таки объясните, в чём дело? Воронкова у машины ждала дама, она и села рядом с водителем.

Прохоров тут же задал новый вопрос.

- Что за дама?

- Я видел её в первый раз, даже не рассмотрел толком. Одно могу сказать – эффектная брюнетка.

- Как её зовут? Опишите её.

- Воронков нас не знакомил, в разговоре называл то ли Мариной, то ли Марией, не помню. Я её и разглядеть не успел. Воронков открыл переднюю дверь, она села, я сел сзади, мы поехали. Да объясните в чём дело-то.

- Дело в том, уважаемый Всеволод Борисович, в пятницу вечером вашего коллегу Воронкова убили, задушили удавкой. Убийца сидел сзади, там, где вы оставили свои отпечатки. В марте же вы обещали удавить Воронкова собственными руками.

- Вот именно, что в марте, а сейчас июнь, - Всеволод Борисович ожидал услышать нечто подобное, и известие об убийстве Воронкова не произвело шокирующего действия. Поведение женщин, их возгласы, вопросы следователя подготовили его. – После того что произошло, ему следовало набить морду. Грозился удавить! И это, по-вашему, мотив? Вы никогда никого не грозились прибить, оторвать голову и тому подобное? Не убивал я никого, Павел Олегович, и вы это прекрасно знаете. Зачем нервы мне мотаете?

- Мы собираем информацию, и отрабатываем все версии. Вы подумайте, может, вспомните, кто-нибудь, кроме мифической дамы, видел, как вы садились в машину к Воронкову, и кто-нибудь, кроме жены, может подтвердить ваше пребывание дома в означенное время. Из города прошу не отлучаться, мы с вами ещё встретимся. На сегодня всё.

Дойдя до калитки, Всеволод Борисович почувствовал свинцовую усталость, вялость во всём теле. Воронков человек непорядочный, если не сказать подлый. Но смерти он ему не желал, тем более такой отвратительной.

- Да не реви ты, дурёха! – говорила по-родственному шмыгающей Свете Лариса Всеволодовна. – Всё наладится.

Определение «дурёха» звучало сочувственно и не оскорбляло человеческого достоинства.

При виде сына лицо Ларисы Всеволодовны пошло пятнами.

- Это чёрт знает что! Подозревать нашего Севу в убийстве! Они в своих органах с ума посходили, что ли! То он вымогательством у больных занимается, теперь киллером назначили. Что ты молчишь? Скажи что-нибудь! – последний вопрос адресовался мужу.

Борис Ефимович сосредоточенно чистил рыбу, тыльной стороной ладони вытер пот на лбу, молча вздохнул.

- Мама, успокойся, у тебя давление подскочит. Всё разъяснится. Меня же не арестовали. Идёт сбор информации, а мои отпечатки обнаружили в машине Воронкова. Следователь нервы помотает, только и всего, но я уже привыкший, переживу. Интересно, всё-таки, кто и за что его убил.

Всеволод Борисович стоял, уперев руки в боки, и, хмурясь, наблюдал за действиями отца, словно надеялся в потрохах рыбы найти разгадку.

- Как твои отпечатки оказались в его машине?

Лариса Всеволодовна строго посмотрела на непутёвого сына-мальчишку, совершавшего глупость за глупостью.

- Зачем ты вообще садился в его машину?

- Я же не знал, что его в этот день удавят, – пробормотал Всеволод Борисович, и, смягчив тон, объяснил: - Он меня к автосервису подвозил. Не хотел я к нему садиться, привязался, как репей – подвезу, подвезу. Вспомнил, у ворот охранник курил, на воронковскую даму сердца таращился. Сейчас следователю позвоню.

Света тоже вспомнила, и, в нетерпении расхаживала между цветочными клумбами. Дождавшись окончания разговора, быстро заговорила:

- Хочешь, я с Инной договорюсь, она скажет, что в половине десятого звонила нам на городской, а трубку ты снял. Она незаинтересованный свидетель, ей поверят.

- Не вздумай этого делать. Поставишь человека в неловкое положение, Сейчас любые телефонные звонки проверяются. И, вообще, всё, хватит на эту тему, - Всеволод Борисович вздел вверх ладони. – Никто меня в тюрьму не посадит. Завтра – послезавтра всё прояснится. Давайте уху есть. Когда она, кстати?

На крыльцо вышел Борис Ефимович, через открытую дверь слышавший разговоры во дворе.

- Через четверть часа изготовится, рыбу забросил. Света, укропчика и лука нарви, будь добра, - похлопав себя по животу, добавил невозмутимо: - Однако твой коллега кому-то здорово насолил, просто так людей не душат.

Всеволод Борисович прошёл вглубь участка к двум яблоням. На одной ветви усеяли ещё мелкие плоды, вторая, как подмёрзла прошлой зимой, так и не пришла в себя. Как это всё некстати, убийство, подозрения, уму непостижимо. Постояв несколько минут в задумчивости, вернулся в дом.

На веранде Борис Ефимович засыпал в кастрюлю мелко нарезанный укроп и зелёные перья лука. Лариса Всеволодовна сидела за столом, Света расставляла посуду, Всеволод нарезал хлеб. Ели уху в молчании, лишь Борис Ефимович вытирал полотенцем пот со лба, да приговаривал:

- Хороша ушица, - сплёвывая в кулак мелкие рыбьи косточки, добавлял: - Что за уха без ерша, да больно костляв подлец.

Перед отъездом Лариса Всеволодовна напутствовала мужа:

- Рабочие завтра приедут, не вздумай подносить, развезут на всю неделю. И, вообще, деньги платим, никакой водки.

Борис Ефимович согласно кивал, желая жене счастливого пути, сыну наказал:

- Купи отравы от плодожорки для яблонь, и для смородины от парши.

Следователь Прохоров был неприятен Всеволоду Борисовичу как человек. Тот, по его мнению, относился к разряду людей, на всякий случай носивших за пазухой увесистый булыжник, и имевших привычку с ехидненькой улыбочкой на устах сообщать: «А что я про тебя зна-а-ю!» Судьба свела их в конце февраля. Всеволод Борисович попал в пренеприятную, в дальнейшем оказавшуюся попросту грязной историю. В феврале у него на столе умер больной. Родственники подали на хирурга в суд.

Как писал в объяснительной Воронков, для успешной операции требовалось сделать то-то и то-то, и человек выжил бы, но Полежаев, очевидно, этого не сделал, в  результате больной скончался. Сальников, третий хирург отделения, показывал несколько иную картину. Полежаев сделал всё правильно, но операция была вообще бесполезной. Действительно, после осмотра больного, изучения диагностики, все трое констатировали крайнюю запущенность болезни, приведшую к необратимым изменениям организма. Оставался иллюзорный шанс.

- Воронков не может знать, что я делал, что не делал. Он в операционной не присутствовал, мне ассистировал Сальников, - оглушённый обвинением безразличным тоном объяснял Полежаев. – Не понимаю, как он мог заявить подобное, если сам решил, что операция бесполезна. И родственникам я объяснил, что болезнь запущена, к врачам надо было обращаться раньше. Они просили попытаться.

Прохоров, не мигая, в упор смотрел на врача, ядовито спросил:

- Это вы сейчас придумали, чтобы обелить себя. Если операция была бесполезной, зачем вы за неё взялись?

- Меня учили, врач должен до последнего бороться за жизнь больного.

- Ну да, ну да. Клятву Гиппократа припомните.

- И клятва Гиппократа тоже. Меня так мама учила. Не понял. Сейчас вы обвинили меня в том, что я пытался спасти жизнь больного?

Следователь загадочно улыбнулся неизвестно чему, потянулся всем телом, откинувшись на спинку стула, закинул руки за голову, и, наморщив лоб, зачем-то посмотрел на потолок. Всеволод Борисович подумал, Прохоров не дознание ведёт, а из любви к искусству изводит его иезуитскими вопросами.

- Ах, да! Вы же – Полежаев. Ваша мать – заслуженный врач, и всякое такое. Я, почему припоминаю, она делала операцию моему родственнику. Собственно, и не родственник, так, двоюродный брат нашему плетню. Я о нём узнал из-за операции, очень жена переживала, он ей родичем доводится. Ну, ладно, мы отвлеклись. Я в медицине не разбираюсь, вы мне, пожалуйста, объясните, что ваши коллеги понаписали.

Всеволод Борисович подумал, следователь прекрасно во всём разобрался, а теперь хочет подловить на искажении истины. Подумав так, принялся объяснять медицинские термины, демонстративно поглядывая на часы.

- Вы что, торопитесь?

- Знаете, работа ждёт, я сегодня ещё обход не делал. Послушайте, Сальников расписал всё «от» и «до». Кроме него на операции присутствовал анестезиолог и сёстры. Расспросите их, в конце концов, проведите независимую экспертизу. Я всё рассказал, у меня работа, я не могу тратить полдня на переливание из пустого в порожнее.

- Вы не кипятитесь, Всеволод Борисович. Спокойней, спокойней. И расспросим всех, и экспертизу проведём. Это дело на контроле в администрации, о нём в газете писали. Не читали?

- Нет, не читал, - с вызовом ответил Полежаев. – Недосуг, знаете ли, работы по горло.

- Ладно, Всеволод Борисович, идите, работайте. Имейте в виду, я вас ещё вызову.

Ещё дважды Полежаев приходил к следователю «переливать из пустого в порожнее». Монотонным голосом Прохоров задавал вопросы, что-то писал в блокноты. Спрашивал обо всём – об учёте лекарств, графиках работы медсестёр, выспрашивал о возможности хищения лекарств, осуществляется ли контроль  выполнения сёстрами назначения врачей, или же они могут по своему усмотрению заменять дорогие лекарства дешёвыми. Вопросы, задаваемые следователем, к злосчастной операции никакого отношения не имели. Всеволод Борисович  сделал вывод, что следователь поставил перед собой цель выявить с его стороны какое-либо упущение или неблаговидный поступок. На третий раз следователь сам появился в кабинете заведующего хирургическим отделением. Пришёл в сопровождении оперативника и двух ходячих больных, в качестве понятых. Оперативник отстранил поднявшегося со стула хозяина кабинета в сторону, выдвинул ящик стола, порылся среди бумаг, и, удерживая двумя пальцами за уголок, извлёк на всеобщее обозрение конверт.

- Ваш? – коротко спросил Прохоров.

- Нет, - также коротко ответил Полежаев.

- А каким образом не ваш конверт оказался в ящике вашего стола?

Всеволод Борисович шумно вздохнул. Назначение непонятного конверта разъяснилось.

- Потому что я его туда положил.

Оперативник хрюкнул, следователь покачал головой, посмотрел на потолок.

- И как это понять, вы не свой конверт положили в свой стол. Оригинально. Что лежит в конверте, знаете?

- Знаю. Деньги.

- Сколько?

- Не знаю, не считал, - Всеволод Борисович раздражился, говорил сердито. – Вначале я больного зарезал, теперь я ещё и взяточник. Давайте заканчивать этот балаган. В чём меня обвиняют?

Следователь улыбался, глаза смотрели льдинками.

- Могу вас отчасти порадовать. Порадовать, но отчасти, поскольку тут же подпорчу радость. Обвинение в смерти больного с вас снято, в этом вы не виновны, и в возбуждении уголовного дела родственникам отказано. Но на вас поступила жалоба в вымогательстве с больных.

Всеволод Борисович занял своё место за столом, донельзя хотелось длинно и отборно обматерить Прохорова.

- С кого и когда я вымогал деньги, в жалобе указано, и, вообще, кем она подписана?

- Какая разница, кто её подписал, факт вымогательства налицо.

- Подобные жалобы доносами называются, - Полежаев прищурился, кривил губы. – Позвольте полюбопытствовать, подобные «жалобы» к вам по телефону доверия поступают, или как?

- Язвить, доктор, потом будете. Потрудитесь объяснить, как конверт с деньгами оказался в вашем столе.

- Сегодня утром я обнаружил его в кармане халата. Что за конверт, что за деньги разбираться было некогда, бросил в стол, и забыл о нём.

Следователь кивнул оперативнику, тот вытряхнул содержимое конверта на стол.

- Пять тысяч.

- Составляй протокол, дай подписать понятым, а мы с Всеволодом Борисовичем проедем в отделение.

В кабинете допрос шёл по всей форме. Несмотря на очевидный факт, Полежаев категорически отрицал и вымогательство, и взяточничество. Облыжное обвинение выводило из себя, Всеволод Борисович никак не мог заставить себя успокоиться. Следователь говорил размеренным, монотонным голосом, что ещё больше нервировало.

- Вы отрицаете факт вымогательства, так объясните вразумительно, без эмоций, каким образом конверт с пятью тысячами рублей оказался в вашем столе.

Всеволод Борисович, наконец, взял себя в руки.

- Должен заметить, пять тысяч рублей это не мой уровень. Я беру по пять тысяч, но не рублей, а долларов.

Голос следователя ожил, в нём появились угрожающие нотки.

- Вы зря ёрничаете, я ведь могу и в протокол ваши слова внести.

- Ладно. Я всё припомнил. Этот халат я надел сегодня первый раз после стирки, стало быть, вчера положить в него деньги я никак не мог. Можете проверить у санитарки. Надевал я его в присутствии Глазьевой, это хирург с приёма. Она советовалась со мной по поводу одного больного, ждала меня в коридоре. В кабинет я вошёл вместе с ней, на её глазах надел халат, вытащил из кармана конверт, посмотрел внутрь, выразил недоумение, и бросил в стол. С деньгами хотел разобраться позже, может, в прачечной кто-то по ошибке сунул деньги в халат, мало ли что. С утра закрутился, и забыл про деньги. Мои показания можете проверить у Глазьевой. Неужели вы думаете, я стал бы вытаскивать из кармана взятку на глазах у постороннего человека?

- Ничего не скажешь, ловко вы выкручиваетесь, на всё объяснение есть. Мы всё проверим. Вы подводите к тому, что конверт вам подбросили. Вы что не запираете свой кабинет?

- Обычно запираю, но иногда забываю. Ключ есть в ординаторской, его берёт санитарка для уборки. Отпирал ли я кабинет утром, хоть убейте, не помню. Ключи из кармана доставал, это точно, но со мной разговаривала Глазьева, вопрос был серьёзный, я отвлёкся.

- Как же так, Всеволод Борисович, у вас в кабинете находятся истории болезней, возможно, какие-то лекарства, а вы оставляете дверь не запертой.

- Ещё в кабинете висит моё пальто и пиджак, в котором лежит бумажник с деньгами.

- Вы всё ёрничаете. Дело-то серьёзное. Одной статьи избежали, сейчас можете угодить под другую, или лишиться права заниматься лечебной практикой. На сегодня всё, идите.

В этот день и на следующий по отделению ходила личность с удостоверением. Полежаеву было тоскливо и противно. Всеволод Борисович представлял, какие вопросы задаёт оперативник, и, разговаривая с подчинёнными, отводил глаза в сторону.

Вызов к следователю последовал через неделю. Всю эту неделю Полежаев был дёрганный, раздражительный. Лариса Всеволодовна поила сына успокоительными настоями. В субботу сама пила свои настои. За обедом неожиданно объявила:

- Твой главный  - редкая сволочь.

Сын поднял глаза от тарелки, посмотрел исподлобья на мать.

- Что «сволочь» возражений нет, но почему – редкая?

- Я с ним разговаривала, а он бросил трубку. Я, знаешь ли, не привыкла.

- Ты ему звонила, но зачем?

-  Как это зачем? О тебе говорила, предлагала собрать подписи среди коллег, что ты честный, порядочный человек, и не мог совершить того, в чём тебя обвиняют.

- Мама, я тебя умоляю, не надо было этого делать, - Всеволод Борисович отправил в рот кусочек котлеты, прожевал, вытер губы салфеткой, спросил с усмешкой: - Ну и что он тебе ответил, что я прохиндей, на котором печать негде поставить?

- Тебе всё смешки. Ничего он мне не ответил. Сказал – следствие разберётся, и трубку положил.

- А ты что ожидала?

- Настоящий руководитель горой стоит за своих подчинённых. Провинятся – сам накажет, так что небо с овчинку покажется. Но чужим издеваться над ними не позволит, вот что такое настоящий руководитель.

Прохоров пребывал в весёлом расположении духа, потирал руки, хитро поглядывал на посетителя.

- Ловкий же вы тип, Полежаев. Факт вымогательства не подтвердился.

Одаривая собеседника ядовитой улыбкой, Всеволод Борисович констатировал:

- Из сего следует, правоохранительные органы считают меня взяточником и вымогателем, но доказать сего не могут, и я остаюсь под колпаком. Спасибо, что предупредили.

Всеволод Борисович протянул пропуск для подписи, но следователь остановил его.

- Вы всё шутки шутите. Погодите радоваться, Полежаев. В ходе проверки вскрылись иные факты. Я бы даже сказал вопиющие факты. Оказывается, с вашего ведома санитарка, подумать только – санитарка, ставила больным капельницы.

- Я вас умоляю, вы с ума сошли? Я давал распоряжение санитарке ставить больным капельницы? Бред несусветный!

- Вы повспоминайте, повспоминайте. У меня имеется письменное свидетельство, уж от этого вы не отвертитесь.

- Взглянуть на него можно?

- Можно, только позже. Так как, вспомнили?

Уже не раздражение и возмущение, волна слабости накатила на Полежаева, голова погрузилась в туман, тело грузно осело на стуле. В мозгу бился один вопрос: «Да сколько же можно меня мытарить, со света они хотят меня сжить?» «Они» не имели чётких очертаний, некая тёмная, бесформенная злобная сила.

- Вижу, вспомнили, - продолжал с усмешечкой следователь.

- Если вы о Севрюгиной, то – да, но «да» формально, по существу – нет. Действительно, Севрюгина работала санитаркой, но опыт медсестры у неё порядка сорока пяти лет. Севрюгину осенью сократили, а у неё проблемы в семье. Сын болеет, не работает, внуки, денег не хватает. Что-то в этом роде,  я точно не помню. Она попросилась санитаркой, я дал согласие. В январе у нас была запарка с медсёстрами, одна в отпуске, другая заболела. Я попросил Севрюгину помочь сёстрам, пока не решится вопрос.

- Что значит «помочь», шприцы она, что ли, подавала?

- Нет. Она делала инъекции, ставила капельницы.

- А с другого отделения медсестру нельзя было перевести?

- Нет, нельзя, некого. Не надо медиков, - Полежаев сделал паузу, подыскивая слово, - «оптимизировать».

- Этот вопрос не ко мне. И сколько времени санитарка «помогала» медсёстрам?

- Дня три. Перевели сестру с приёма. Врачи на приёме, знаете ли, не любят без сестёр работать.

- Вы понимаете, что совершили должностной проступок? Почему не оформили перевод санитарки в медсёстры приказом?

- Вы реально на вещи посмотрите. Кто бы подписал такой приказ?

- Ну, вы из любой ситуации выкрутитесь. Вы без приказа перевели санитарку в медсёстры, факт вопиющий. К уголовной ответственности вас не привлекут, но оргвыводы последуют.

- Да уж не сомневаюсь.

- Вы всё ёрничаете, ну, дело ваше. Санитарку, как её, Севрюг

Прикрепленные файлы:

Цитата от витамин (2016-02-08 20:55):

Александр Коломийцев

Шёл трамвай десятый номер…

Рассказ

Лёнька влетел в трамвай через заднюю дверь, плюхнулся на диванчик. В настроении Лёнька находился препаршивом. С Веркой поссорился, муттер достала. Хоть бы говорила нормально, скрипит, будто конец света наступает.

«Что ты сегодня получил, а, что Валерик? Валерик ЕГЭ на «отлично» сдаст, а вот ты, сомневаюсь, что вообще сдашь. Валерик в институт поступит, а ты в армию пойдёшь, всяким уродам сапоги чистить. Они тебя ждут, не дождутся».

Целыми днями одно, и тоже. Он этого ботана с третьего этажа уже видеть не может. Мало дома напрягают, ещё и старухи наехали. Виноват он, что котёнок под ногами путается. Откуда он взялся? Живёт в подвале, где-то щель надыбал, выберется наружу, сядет перед дверью, и мявкает, и мявкает.  Отвратно так, нога сама тянется дать пинка. Да и сам до чего противный, рыжий, грязный, шерсть клочками, на голове слипшаяся. Ударил он несчастное животное! Забрали бы домой это животное, и возились с ним. Так нет же, домой не берут, таскают всякую всячину, подкармливают, вот он и трётся у двери. Да он и не пнул котёнка, так, ногой с дороги отпихнул. Раскудахтались: «Как не стыдно! Ему же больно, а, если тебя так?»

Следом ввалились трое парней. Лёнька мельком глянул – бухие. Внимание сосредоточил на кондукторше. Та разговаривала с толстой тёткой, выставившей в проход объёмистую сумку. Пассажиров мало, кондукторша закончит болтать, доберётся до него, придётся платить.

- Чего расшиперился на всё сиденье? Сесть некуда. Ну-ка, сдвинься!

Наблюдая за кондукторшей, Лёнька видел парней боковым зрением. Сейчас вошедшая троица стояла перед ним. Кенты смотрели выжидающе, с нагловатыми усмешками, предвкушая забаву. Лёнька мгновенно сообразил, поддали, ищут развлекуху. Угораздила сесть здесь, впереди два места пустуют. На вид парни лет на пять-семь постарше, лучше не рыпаться, но и слабину показывать нельзя, иначе задолбят. Сидел он посередине пустого диванчика, широко раздвинув колени. Сдвинувшись влево, ответил вызывающе:

-  Вам что, места мало?

Парни не садились, продолжали стоять. Поглядывали на него, переговаривались между собой, словно обсуждали человека постороннего, здесь не присутствующего.

«Жути нагоняют, -  подумал Лёнька. – Ну, не на того напали».

- Смотри, какая молодёжь борзая пошла, никакого уважения к старшим, - говорил небритый с выпяченными губами.

«Губошлёп» - прозвал  его про себя представитель «борзой молодёжи».

На заднюю площадку вошла кондукторша. Её появление не оправдало Лёнькиных надежд на избавление от гопников. Чернявый, с усиками, и холодными злыми глазами навыкат, ткнул в него  пальцем, изрёк:

- Башляй за нас, не будешь таким борзым со старшими.

Губошлёп гоготнул, хлопнул Лупоглазого по плечу.

- Ага, раскатали губы. Я по субботам не подаю.

Лёнька знал, что нарывается, и скоро поплатится за это. Знал и другое, станет очковать, будет ещё хуже, слабакам пощады нет.

Фёдор Кузьмич решал сложную задачу, подбирал название поста в «Моём мире». Выбор варьировался между «жестоким» и «жестокосердным равнодушием». Сейчас, в трамвае пришла мысль, «равнодушие» не подходит абсолютно. Люди не сохраняли безучастие, иначе шли бы мимо.  Остановившись, громко обсуждали, едва не заключали пари, снимали происходящее на телефоны, при этом, лица их были не угрюмо равнодушны, а веселы, оживлены. Обличительные строки, полные сарказма и негодования уже родились, а вот название, никак не вырисовывалось.

Жизнерадостная парочка, весело переговариваясь, загоняла интересный номер в мобильники. С молодых, розовощёких лиц не сходили улыбки, молодой задор светился в глазах. Казалось, парень и девушка сейчас закричат про одну команду, и залепят  друг другу физиономии снегом.

Четверо парней прихлёбывали из банок пиво (морозец снизился и держался на уровне пяти градусов), упражнялись в остроумных комментариях, отпускали шуточки. Не хватало дивана, дабы удобно расположиться на нём и наблюдать за перипетиями хоккейного мачта. Обрушившийся тоннель, и выбирающийся из снега упрямец вызвали приступ хохота.

В выходной день Фёдор Кузьмич ездил за всякими разностями для дома в ТД «Купеческий двор». В огромном магазине, под одной крышей находилось, всё, что душе угодно. Закончив покупки. Фёдор Кузьмич перекладывал из тележки в сумку приобретения. Над головой послышался непонятный шум, вызвавший в торговом зале лёгкую панику. Вскоре причина шума выяснилась. Катаклизма не произошло, крыша не рухнула, с неё всего лишь сполз снег. Кто-то что-то не рассчитал, не предусмотрел, сошедшая лавина накрыла автостоянку. Прозрачные створки разъехались в стороны, Фёдор Кузьмич вышел на широкое крыльцо. Слева, скрывая припаркованные автомашины, высился снежный Эверест. Десятка полтора зевак с интересом наблюдали за действиями заполошного мужичка, пробивавшего фанеркой тоннель в снежном завале.

«Вот чудак, - подумал Фёдор Кузьмич. – Неужели машину фанеркой откопаешь? Впору МЧС вызывать».

Свои мысли он озвучил, на них тут же отозвалась утомлённая молчанием бойкая дама в серебристой шубке.

- Он жену и дочь откапывает. Я всё видела, - торопливо сообщила очевидица. – Две женщины, одна постарше, вторая – совсем молоденькая девушка, только в машину сели, и тут рухнуло. Повезло им, что успели внутрь забраться. Он только из магазина вышел, на его глазах всё произошло. Ему бы за помощью бежать, а он сам раскапывать кинулся, боится, как бы не задохнулись.

«Об этом надо говорить, даже не говорить, кричать! – решил Фёдор Кузьмич. – Женщины под снегом задыхаются, а они будто телевизор смотрят. Я этого так не оставлю».

Разгневанный мужчина заснял на мобильник и спасателя, и бездушных зевак.

Спасатель таки пробился к малолитражке, освободил дверь. Из норы едва не на четвереньках выбрались обе полонянки, повисли на своём спасителе. Тот оказался не мужем и отцом, а посторонним прохожим, потому как, отмахнувшись от благодарностей, ушёл по своим делам.

Фёдор Кузьмич любил поразмышлять, даже пофилософствовать. По вечерам, перед сном часа два-три бродил по соцсетям, оставлял комментарии. Ответы давал не сразу, под горячую руку, а на следующий день, хорошенько поразмыслив.

Любомудр угрелся, поглядывал в окно, трамвай приближался к большому перекрёстку. На остановке в вагон набьётся толпа, поднимутся гомон, шум, которые отвлекут от спокойных размышлений. Досадный шум раздался на задней площадке сейчас. Фёдор Кузьмич оглянулся. Разнузданная молодёжь устроила разборку из-за мест на диванчике. Любитель размышлений поморщился.  Какой-то американский классик советовал неграм, веками пребывавшим в неволе, выдавливать из себя раба, чтобы стать по-настоящему свободными людьми.  Нам надо не строить из себя богоносцев, а брать пример с энергичной, самой передовой нации. Надо выдавливать из себя совковость. Эти отвратительные трамвайные свары оттуда. Из прошлого, когда жизнь была смешнее анекдотов.

Лидия Васильевна несла самоё себя, словно сосуд с драгоценной влагой. Подобно тому, как сосуд оберегают от толчков, всевозможных встряхиваний, Лидия Васильевна защищала себя от неприятных разговоров, нервных переживаний, способных разрушить внутреннюю гармонию. Домашние знали эту особенность матери семейства, и в такие часы во избежание грозы,  ходили на цыпочках. Иное было вне дома. В посторонних громы и молнии возмущённая матрона метать не могла, и потому уходила в себя, подобно улитке, прячущейся в свой домик при виде опасности. Уверенная в своей правоте женщина не раз повторяла подругам: «Все болезни от нервов, от бесконечных стрессов. Не ходите к докторам, не тратьте на них время и деньги. Идите в храм Божий, там вы получит покой и исцеление». Подруги горячо поддерживали товарку, но к докторам всё-таки ходили. Лидия Васильевна не была завзятой богомолкой, но два-три раза в месяц посещала церковь. Горячие, искренние молитвы, свечки, запах ладана, разговоры с батюшкой, если таковые случались, внутренне очищали, погружали в состояние покоя, всеобъемлющей любви. Хотелось тихо плакать от счастья. Выйдя из церкви, Лидия Васильевна старалась как можно дольше удержать в себе полученную умиротворённость, и впадала в состояние искусственного аутизма.

На остановке к столбу прижимался мохнатый чёрный комок. Столько в  этом комочке было беспомощности и беззащитности, от одного взгляда на него у Вики комок к горлу подступил. Девушка присела на корточки, щенок доверчиво потянулся мордочкой.

- Ах, ты, бедненький! Замёрз, и кушать хочешь? Сейчас я тебя подкормлю.

Вика достала из сумочки большую вафельно-шоколадную конфету,  едва успела освободить ту от обёртки, пёсик ухватил угощение острыми зубками, облизнулся, посмотрел выжидающе на благодетельницу.

- Нет у меня больше ничего. Я бы тебя забрала, да куда мне тебя деть?

Благодарный щенок потянулся лизнуть девушку, но та отстранилась.

- Не надо меня трогать, ты такой грязненький, а у меня курточка белая.

Вика не могла просто так оставить бездомного щенка, но в запасе оставались только слова. Поток жалостливых причитаний остановило треньканье трамвая, и девушка распрощалась с бродяжкой.

- Альбиночка, солнышко, ну, что ты сердишься? – лепетал молодой муж Митя, притискиваясь плечом к дражайшей половине,  сжимая ладонь в тёплой варежке.

Его своенравная подруга демонстративно смотрела в окно, на пожатие не ответила, руку выдернула, но не отодвинулась. Это обнадёживало.

- Да не нужен мне никто, кроме тебя. Она мне совсем не понравилась. У неё ноги толстые.

Альбиночка оторвалась от окна, повернулась к мужу, посмотрела испепеляющим взглядом.

- Ты совсем заврался. Она же в брюках была, откуда тебе знать, какие у неё ноги?

- Ну-у… - лепетал Митя, - они же в обтяжку, вот я сразу и подумал…

- А я для тебя слишком худая, - перебила супруга. – Поэтому и пялился на её телеса.

За спиной разгоралась свара. Молодой муж невольно обернулся. Пьяные уроды наезжали на пацана. Вот, нашли место.  Альбинка не любит подобных сцен, ещё сильней обозлится, а злость на него выльется. Выкинуть бы их из трамвая. Но это реальность, не сериал, самому морду начистят, вон, жлобы какие. Хоть бы угомонились поскорей. Дёрнул чёрт задержать взгляд на выпуклых формах. Альбинка в другую сторону смотрела. Как заметила? Поскорей бы эти уроды вышли, как это неприятно.

Митя сжал ускользающую ладонь, и зашептал ласковые слова.

Кондукторша зыркнула на парней, вопрошающе воззрилась на младшего, спросила сварливо:

- Ну, будешь платить, или как?

- За себя, - ответил Лёнька с вызовом. – Сейчас мелочь достану.

Пальцы перебирали в кармане монеты. Достанет всё – отберут. Обидно. Что, он, опущенный? Для удобства Лёнька поднялся. Губошлёп пребольно сжал руку повыше локтя.

- Тебе сказали, за всех плати.

Как ей надоели бесконечные пререкания. Деньги на что попало швыряют – жвачку, пиво, дорогующую жрачку собакам, да кошкам. Билет в трамвае взять – денег нет. Плюнула б на них, нервы жалко тратить, а вдруг контролёр! Но что-то с парнями не так. Малец отдельно входил, это она хорошо видела, глаз намётанный. Ну да, пусть сами свои отношения выясняют. Все они наглые, так и норовят бесплатно проехать, ещё и оскорбляют. Пусть сами разбираются, у неё своих проблем хватает.

- Я не поняла, вы вместе, или как? Платите, давайте, а то трамвай остановлю.

- Вместе, тётка, вместе. Сейчас рассчитаемся, - осклабился носатый.

- Разбирайтесь поскорей. Сказала, не заплатите, трамвай остановлю.

Кондукторша подошла к девушке, вошедшей на предыдущей остановке, и в задумчивости постукивавшей монетой по спинке сиденья.

Гопники наезжали от скуки. Лёнька направился вслед за кондукторшей, надеясь, что те отвяжутся. Но опять ошибся. Губошлёп, ухватив за плечо, развернул к себе, дыхнул перегаром.

- Ты куда? Нахамил и слинять хочешь? За неуважуху платить надо, - и ткнул кулаком под дых.

- Ну? – требовательно спросил Лупоглазый.

Лёнька выпрямился, морщась, ответил со злостью:

- Да пошли вы!

- Смотри, какой упёртый! – процедил Носатый,и ткнул кулаком в нос.

Лёнькин затылок ударился о металлическую стойку, и Лупоглазый тут же врезал снизу вверх в подбородок. Трамвай остановился, Лёнька рванулся к выходу. Дверь не открывалась, трамвай стоял у светофора.

- Ах ты, гадёныш, сбежать хотел? – Губошлёп выволок мальчишку на площадку, и приложился в свою очередь.

Трамвай тронулся, Лёнька пошёл кругами, Носатый ухватил за рукав.

- Что, не нравится?

После этого удара из носа пошла кровь. Лёнькино тело сделало круговое движение в проходе, руки непроизвольно ухватились за спинку сиденья. На этот раз  толкнула девица в хвостатой шапке.

- Ты-и, урод, ты мне куртку испортил, - взвизгнула она, толчком отстраняя от себя мальчишку.

Кровь, стекая по подбородку, капала на белоснежную куртку. Лупоглазый с наглой усмешкой манил к себе пальцем. Затравленным зверьком Лёнька оглянулся вокруг себя. С обеих сторон улицы проплывали интересные рекламные щиты, баннеры, все лица обратились к ним. За рукав тронула кондукторша.

- Сейчас останова будет. Ты выйди, снег к носу приложи, - в голосе слышалась жалость, про билет не вспоминала.

Трамвай, наконец, затормозил.

- А вы, чё? Или рассчитывайтесь, или выходите, - кондукторша шла приступом на весёлую троицу.

- Да на, возьми, отвяжись только, - Носатый протянул полусотенную.

Заговорив о своём, парни плюхнулись на диванчик.

Хлынувшие в вагон пассажиры в недоумении расступились перед подростком с окровавленным лицом.

2014

Александр Коломийцев

Давайте разговаривать по-русски!

Когда перенимать с умом, тогда не чудо

И пользу от того сыскать;

А без ума перенимать,

И боже сохрани, как худо!

Я приведу пример из дальних стран,

Кто Обезьян видал, те знают,

Как жадно всё они перенимают.

…………………………………………………..

Кричат, визжат – веселье хоть куда!

Да вот беда,

Когда пришла пора из сети выдираться!

Хозяин между тем стерёг

И, видя, что пора, идёт к гостям с мешками.

Они, чтоб наутёк,

Да уж никто распутаться не мог:

И всех их побрали руками.

(И.А. Крылов, басня «Обезьяны»)

Во время великого петровского онемечивания в русский язык насильственно внедрялись немецкие слова. Русское дворянство 18 – 19 столетий, презирая собственный народ, предпочитало разговаривать по-французски, считая родной язык дурным тоном. Не отставала от дворянства и раболепствующая челядь. Русские классики неоднократно высмеивали подобные персонажи. Дворянство показывало свою образованность, свою исключительность, челядь старалась походить на господ. Какой бес заставляет нас вместо «отбор», «пробы», «выбор» говорить «кастинг», «приёмную стойку» или гостиничную называть «ресепшн», «наблюдение», «сбор ключевых признаков» называть «мониторингом»? «Драйв» заменяет совершенно различные слова – «взвинченность», «воодушевление», манеру музыкального исполнения  в рок-музыке. «Тест-драйв» - пробная поездка на автомобиле. Даже вечер, праздник русской поэзии называем «настоящим шоу». Русский праздник нечто второсортное, а вот американское «шоу» - высший класс, «просто супер». Ах, как хочется выглядеть современным, продвинутым! В какую ясную (или тёмную?) голову пришла мысль назвать отключение электроэнергии в Крыму  блэкаутом? Скажи по-русски, в Крыму наступило затемнение, Крым погрузился в темноту, нет, в Крыму – блэкаут.

Объяснение простое, мы же теперь являемся частью «свободного мира» и входим в Европу (обитатели которой ждут нас с распростёртыми объятьями и визжат от восторга). Поэтому и разговаривать надобно на общечеловеческом наречии и во всём походить на своих господ-учителей. Русское – замшелая старина, тёмная ветхая избёнка. «Свободный мир» - светлый блистательный дворец, всё новое, необычное. Как говорится, новине и поп рад. (Так и видится слюнявый роток, бегающие глазёнки, голосок с придыханием: «А вот на Западе…» Ныне «кухонные правдолюбцы» обосновались на ТВ. Конечно, какое сравнение, тесная кухня и шикарная телестудия). И невдомёк иному новоразумнику, что из-за своего обезьянничанья он не в европейца превращается, а в Смердякова да Илью Сохатых.

Вопрос гораздо серьёзней, чем обыкновенное обезьянничанье. Язык это не памятный код. Язык эта живая соединительная ткань, создававшаяся столетиями. Согласно Толковому словарю Владимира Даля, язык это совокупность всех слов народа и верное их сочетание для передачи мыслей своих. Каждое слово, выражение образовалось на основе смыслового образа, лежащего в подсознании. Бездумная замена слов и выражений иностранными, не имеющих своего смыслового образа, не обогащает и не развивает язык, а разрушает его. Нынешнее «развитие» языка разрушает русскость, размывает народный дух, национальное самосознание. Благодаря «ненавязчивому» вдалбливанию «новых взглядов» на историю, «развенчиванию мифов» мы неуклонно превращаемся в Иванов, не помнящих родства.  Подмена русского языка обезьяньим новоязом призвана ускорить это превращение.

Вначале было Слово. Патриотизм, о котором любят разглагольствовать наши вожди от президента до депутата захолустного посёлка, начинается со сбережения родного языка, выгребания из своей речи мусора американизированного новояза.

Если мы хотим остаться русскими, великим уважаемым народом, нужно сохранять свою самобытность, в первую очередь язык. Преобразуя известное высказывание Антона Павловича Чехова, мы должны по капле выдавливать из себя раболепную угодливость перед Западом, стремление выглядеть «продвинутыми».

 Другая составляющая нынешнего «развития» языка – узаконивание мата. Распространяемая бездарями и малограмотными деятелями культуры версия о мате, как первооснове языка, о сочности, которой он придаёт речи, полнейшая чушь.

В академическом издании «Новгородские грамоты на бересте» приведены сотни текстов. Грамотки – переписка друзей, супругов, напоминание о долге и т.п. Ни в одном тексте нет ни единого матерного слова. Язык «Хождения по мукам», «Тихого Дона» сочный, образный, выразительный. Где мат? А уж крестьяне, солдаты, донские казачки разговаривали далеко не литературным языком. Секрет прост – авторы владели русским языком.

Существует версия о возникновении мата во время татарщины, когда татарва изгалялась над русскими, молившимися в храмах Богоматери.

2016

Цитата от Коломийцев (2016-02-26 13:01):

Цитата от Коломийцев (2016-02-08 11:32):

Александр Коломийцев

Фиалки

рассказ 

Медленно, с ленцой, медноствольные сосны поднимались по косогору, и вместе с ним убегали назад. В городе снег сошёл. Лишь под стенами домов, в закоулках, в которые не заглядывало солнце, сохранялись сугробы, не сугробы – ледяные редуты. Здесь же снег лежал толстым слоем, съёжившись у тёплых стволов, да грунтовка, змеившейся вдоль железнодорожной насыпи, чернела расплывшимися колеями. Электричка замедлила бег, дёрнувшись, остановилась. Фёдор очнулся, пулей вылетел из вагона, едва успев проскочить между захлопывающимися створками дверей. Электричка умчалась вдаль, оставив его в одиночестве. Свежая, словно умытая голубизна, весёлое солнце наполняли мир радостью. Радостное чувство было вовне и внутри. Об этом хотелось кричать и сделать кому-нибудь что-то донельзя приятное, чтобы неведомый человек ощутил счастье, радость бытия в прекрасном мире.

Фёдор проследовал вдоль перрона, спустился по железной лестнице, оказался на тропе, терявшейся между соснами. Не задумываясь, куда ведёт стёжка, направился вглубь сосняка. Тропа незаметно исчезла, путник шёл то по зернистому, пропитанному влагой снегу, то по ковру слежавшейся рыжей хвои. Бросил шишку в остроклювую пичугу, спускавшуюся по стволу вниз головой. Птаха не улетела, посмотрела укоризненно чёрными бусинками, переместилась на другую сторону ствола. В буераке Фёдор попал одной ногой в весенний ручей, скрытый предательским снегом. За ложбиной тянулся пологий безлесый косогор. Выбрав сухое место, Фёдор сел на землю, разулся, отжал мокрые носки. Вообще-то, отправляться в весенний лес в туфлях – форменное безрассудство. Безрассудство владело им со вчерашнего дня. Хотелось запеть во весь голос, охапками дарить людям прозрачную голубизну, чтобы они знали о его счастье и разделили его радость.

После первой пары он не выдержал. Староста, Толик Чернухин, сурово посмотрел близко посаженными чёрными глазами, пригладил вороново крыло, косо прикрывавшее лоб, прочитал мораль.

- Вчера ты сбежал с последней пары. Куда ходил? Твоё, конечно, дело, но ты, Федя, лодырь. Вчера я тебя прикрыл. Сегодня опять?  С меня спросить могут. Со стипендии скинут за прогулы, не ной потом.

Толик Чернухин отличался упрямством и приверженностью к порядку. Первую пару от второй отделяли пятнадцать минут. По заведённому порядку, перебегая из одного крыла здания в другое, Толик кушал пирожки на лестничной площадке между первым и вторым этажами главного корпуса. Вообще, Толик редко менял свои привычки и решения, порой доходя до абсурда. Как приехал поступать, одетый в узкие брюки и с галстуком, повязанным тонюсеньким узелком, так и щеголял в них. По этой причине, его называли первым парнем на деревне, но Чернухин не обращал внимания на насмешки. После зимней сессии ректорат объявил беспощадную борьбу курильщикам, и применял драконовские методы. Для перекура приходилось спускаться на первый этаж к внутреннему выходу, или подниматься на самый верх. У Фёдора уже «ухи опухли», но приходилось терпеть.

Толик встал в очередь, и, благодаря своим привычкам, мог остаться без пирожков. В гурьбе весёлых и голодных студентов у вожделенного лотка порядка не наблюдалось. Голодный желудок дурно влияет на настроение. Фёдор вежливо подвигал плечом, уверяя особо настырных, что очередь занял ещё вечером. Купив пирожок с творогом и сосиску в тесте, протянул обёрнутую бумажной лентой добычу старосте. Толик посмотрел укоризненно, спросил строго:

- А себе?

- Не хочу, ты ешь, ешь.

Справедливый Чернухин настаивал:

- Возьми хоть полпирожка.

Федя переступил с ноги на ногу, подавил раздражение.

- Да не хочу я, курить охота.

Толик старательно пережевал кусок сосиски, сменил гнев на милость.

- Ладно, в рапортичках указывать не буду, но третья пара – практика по химии. Если химичка устроит перекличку, тут уж, брат, извини. И запомни, прикрываю в последний раз.

«На этой неделе», – мысленно добавил Фёдор и стремглав помчался в раздевалку.

Вчера он ходил в «Россию» за билетами. Утром, на остановке, Татьяна приняла предложение сходить вечером в кино, и пожелала:

- Я бы «Джентльменов удачи посмотрела». Девчонки говорят – обхохочешься. Только билетов не купить. По часу в очереди стоят, и то с утра.

В кассе на вечерние сеансы билеты закончились. Выручил юркий «жучок», которому Федя с удовольствием накостылял бы по шее. Билеты обошлись по рублю, зато классные – в партере, в пятом ряду.

В фойе, перед сеансом, ели мороженое – батончики с орехами в шоколаде и слушали Валерия Ободзинского – «Эти глаза напротив». В общежитие шли пешком по центральной аллее проспекта. Как-то так получилось, потом он не мог припомнить заветного мига (может, она сама пошла навстречу), их губы слились в поцелуе. Этот их первый поцелуй длился мгновение, или вечность, до головокружения, пока не перехватило дыхание. Они обошли памятник Ермаку и опять целовались… и опять целовались.

На субботних танцах его ладонь непонятно как округлилась на упругой девичьей груди. Он боялся, что  оскорбил её своим прикосновением, решит, что лапает.  И в начале свидания чувствовал себя скованно.

Целоваться закончили у дверей общежития. Благодаря великому открытию, сделанному в этот вечер, - они любят и любимы, - ими овладело состояние сходное с вдохновением поэта. Подобно поэту, изливающему на бумагу родившиеся строки, и не в силах остановиться, они не могли расстаться, и это новое состояние вновь, и вновь влекло их в объятья друг друга. Вахтёрша Григорьевна ворчала, предрекала в следующий раз ночёвку на улице. Улыбающийся Фёдор обещал в следующее её дежурство подарить шоколадку.

- Ладно уж, летите, голубки, - отмахнулась от благодарности Григорьевна. – Крале своей подари. Я уж старая шиколаты кушать.

Фёдор запрыгнул на заднюю площадку весёлого бело-голубого троллейбуса, устроился у окна. Троллейбусы запустили пару недель назад, и ходили они только по проспекту Ленина. Чтобы добраться до вокзала на площади Октября приходилось делать пересадку. Оставшиеся два квартала Фёдор преодолел полубегом, сил не было ждать трамвай.

Расстелив отжатые носки на жухлой траве, выкурил сигарету, откинулся на спину. Высоко-высоко,  по глубокой синеве плыли кучерявые белоснежные барашки. Высокое небо подобно бездне, притягивало взор, манило, растворяя в себе.

Кто и что я в этой необозримости? Беспомощная букашка, песчинка, влекомая дуновением ветра или всесильный царь природы? Если я – песчинка, которую может поднять неподвластный разуму ветер, и унести неведомо куда, это несправедливо. Неведомо как и почему меня влечёт к другой песчинке, и весь смысл заключается в её улыбке. Какие же мы песчинки, если наша любовь необъятна, как мир. Если мир наполнен любовью, он прекрасен. Не есть ли это смысл жизни – наполнять любовью мир? Мы обманываем себя, стремясь к каким-то высотам, непонятным целям. На самом деле нет ничего дороже нежности милого взгляда, адресованной тебе улыбке. Но, если человек не испытывает подобных чувств, его жизнь бессмысленна?

Эк, меня занесло, - подумалось Фёдору. Усевшись поудобней, натянул волглые носки, обул размякшие туфли.

За снежным языком, спускавшимся с вершины, синела россыпь звёздочек.

Наконец-то! Он уже отчаялся их найти.

Гусиным шагом Фёдор перебрался через снеговую преграду. Привлекательная издали россыпь поредела, фиалки оказались квёлыми, со стебельками длиной не более трёх-четырёх сантиметров. Далее по склону снег лежал широкой полосой, испещрённой проталинами. Некоторые проталины выглядели настоящими клумбами. Не обращая внимания на снег, опять набившийся в туфли, Фёдор направился к голубым куртинкам. Здесь цветы росли сочные, на высоких стебельках с длинными узкими листьями. Иногда он наступал на цветы и корил себя за испорченную красоту. Вскоре фиалок набралась целая охапка, и он упрекал себя уже за непредусмотрительность – приехал за цветами с пустыми руками, не догадался какой-нибудь пакет захватить. Выход нашёлся – обернул букет носовым платком, туго стянув концы.

Дачный сезон ещё не начался, электричка шла полупустой. Фёдор выбрал место у окна, положил букетик на лавку. Контролёрша, бойкая дивчина цветущего возраста, возвращая билет, цокнула языком, стрельнула глазами.

- Ненаглядной своей везёшь? Завидный кавалер, мне б такого.

Отвечая на озорной взгляд, Федя вытащил из букета пяток цветков.

- Держи!

- Вот спасибочки!

Девушка вложила фиалки в нагрудный кармашек, подмигнула:

- Подразним кой-кого, пусть поревнует.

До общежития, считая остановки, Федя добирался на трамвае. Свободные места в салоне отсутствовали, и завидный кавалер остался на задней площадке, опёршись боком на поручень у окна. Убегали назад рельсы, глаза щурились на клонившееся к заходу солнце, стыли мокрые ноги, лицо не покидала улыбка. Миловидные симпатичные девушки, вошедшие на следующей остановке (в солнечный весенний день все девушки миловидны и симпатичны), сбились стайкой, как водится у молодых особ, когда они соберутся вместе, шушукались, хихикали. Сговорившись о чём-то, встали полукругом, рыженькая, с лукавой улыбкой заговорила умильным голоском:

- Молодой человек, можно с вами познакомиться? Нам ваши цветочки очень понравились, - склонила к плечу головку, добавила: - Очень-очень!

Подружки прыснули неизвестно чему, Фёдор посмотрел на озорниц, ответно засмеялся, тоже неизвестно чему, вручил каждой по несколько фиалок.

- Молодой человек! – на этот раз к Фёдору обратился пожилой полковник в туго препоясанном форменном плаще, с пакетом в руке. – Понимаете, у меня жена тяжело болеет. Вот, в больницу к ней еду. Она так подснежники любит, обрадуется, может, полегчает. Я вас очень прошу…

На Фёдора смотрели подёрнутые влагой растерянные серые глаза, уставшие от глубокой печали.

- Да, да, конечно, возьмите, - пролепетал Федя и протянул букет. – Берите, берите, я ещё нарву, я знаю, где.

Полковник опустил букет в пакет, засуетился, достал бумажник.

- Что ж это я? Вот, возьми три рубля. Хватит?

У Фёдора дёрнулись губы.

- Вы что! Деньги! За цветы больной! – хотел сказать «умирающей», язык не повернулся.

- Спасибо тебе, сынок. Стоп! – полковник хлопнул себя по лбу. – Ты же подснежники девушке своей насобирал, и всё мне отдал. Вот, возьми, - полковник протянул Фёдору несколько фиалок. – Ты объясни, она поймёт. Удачи тебе, сынок!

2015

Цитата от Коломийцев (2016-02-11 06:58):

С УДОВОЛЬСТВИЕМ  "ПРОЕХАЛ" НА ТРАМВАЕ.  СПАСИБО!  СЛОВА, В КАЧЕСТВЕ  БИЛЕТА,  СОХРАНЯЮ!  ЗАГЛЯНИТЕ ПО  СЛУЧАЮ. БУДУ РАД ЗАМЕЧАНИЯМ. С УВАЖЕНИЕМ ВЛАДИМИР КОНАРЕВ.

Александр Коломийцев

Служители богов

Рассказ

-  1  -

Сияющий Хорс двинулся в путь по голубому небосклону. Ночь, развалившись клочьями, таилась в разлапистом ельнике. Лес просыпался, встречая новый день.

- Роде Всевышний! Великий Боже наш! Ты – единый и многопроявленный, ты – наш Свет и Справедливость, ты – криница Жизни вечной, родник Любви беспредельной, ту, что исцеляет Душу и Тело. Славим Тебя, Боже Прави, Яви и Нави. Слава Тебе, Роде всевышний, и всем Родным Богам в Тебе сущем.

Лесные птахи многоголосым пением, радостным щебетом, звонкими руладами славили солнце, источник жизни, человек славил бога, сотворившего всё сущее, вспоминал и иных богов – Сварога, Перуна, Дажьбога, Световита, Макошь-матушку, Ладу-богородицу, Стрибога. Птахи укрывались в зелёных кронах, человек стоял в середине обложенного камнями круга перед врытым в землю пятисаженным дубовым столбом, верхний конец которого представлял собой вырубленную топором мужскую голову, увенчанную шапкой. Закончив беседу с богами, волхв вышел из крады. За пределами каменного круга его ждал большой рыжеватый пёс. Четвероногий друг недавно утолил утренний голод зайчатиной, о чём свидетельствовали прилипшие к морде пушинки, но, несмотря на сытость, повизгивая словно щенок, просящий подачки, встал на задние лапы, уткнув передние в грудь хозяина.

- Ушкан, Ушкан, - ласково приговаривал волхв, запустив пальцы в шерсть на загривке собаки.

Пса подарили волхву щенком лет десять назад. Сам не зная причины, новый хозяин назвал щенка Ушканом. За годы совместного житья первая привязанность хозяина и собаки переросла в обоюдную преданность. В отличие от святилища, вход в избушку Ушкану не возбранялся. В избушке человек достал припасы – хлеб, лук, квас, сел за стол завтракать. Пёс, раскрыв пасть и двигая хвостом, устроился напротив, в ожидании глядя на хозяина преданным взглядом. Человек отломил корочку, наклонился с протянутой рукой. Вильнув хвостом, пёс церемонно взял краюшку, ткнув холодным носом в ладонь хозяина. Пёс насытился благодаря охоте, но то был давно установившийся обычай, свидетельствовавший о благорасположении человека. Покончив с едой, волхв препоясался, надел кукуль, захватил две наплечные сумы, вышел из избушки. Двухгодовалый бычок с белой отметиной на лбу, привязанный посреди поляны, напоминая о своём существовании, протяжно замычал, натянув верёвку, подался к человеку. Напоив телка, и бросив охапку накошенной вечером травы, волхв подпёр дверь избушки колышком. – знак своего отсутствия, замков дверь не знала, тронуть жилище волхва – великий грех.

Покончив с домашними делами, волхв углубился в лес, путь держал к лесному озеру. Ушкан сопровождал хозяина, шествуя дозором впереди. Лес служил волхву огородом, вертоградом. Огород разбит на капустники, огуречники, репники. Ни одна хозяйка не посадит овощи вперемешку, каждому определит своё место. Так и Сварог-батюшка выбрал места в своём вертограде, где расти кукушкиным слёзам, а где луннику или душице, болиголову, сушенице. Рассадил Сварог зелие не абы как, посадил всякое на своём месте, в коем это зелие только и может расти. Даются те места человеку приметливому, упорному, не верхогляду. Потому шёл волхв по лесу не прямиком, петлял, кружил, находя путь по особым приметам.

К озерцу подступал ельник, солнечные лучи терялись в густой зелёной хвое, ноги, обутые в лычицы, ступали тихо, ничто не нарушало тишину. Неожиданно упавшая на плечо шишка заставила вздрогнуть. Волхв шикнул, поднял голову. Молчание леса нарушилось хлопаньем крыльев, звонким «клее-кле». С ветвей взлетела стайка пичужек с красновато-лиловыми и зеленоватыми грудками. То были клесты, кормившиеся в ельнике и менявшие место кормёжки при малейшей тревоге. Но не все пернатые были столь пугливы. По стволу ближайшей ели, не обращая внимания на человека, теряясь в ветвях, снизу вверх, кругами передвигалась крохотуля с вытянутыми тонким клювом и длинным мощным хвостом, деловито выклёвывая из-под коры букашек. Пташка скрылась по другую сторону ствола, через некоторое время появилась вновь, но уже на пядь выше. Человек усмехнулся причудливости Сварожьих тварей, продолжил путь по едва приметной тропке, выведшую вскоре на приозёрную луговину. Шумливые клесты подняли с дневной лёжки давних знакомцев. На опушке волхва встретили две матки с телятами. Третья, молодая, яловая стояла поодаль, за всё время знакомства лосиха ни разу не осмелилась приблизиться к человеку. Лосята безбоязненно подошли к странному двуногому существу, ткнулись мордами в живот. За детёнышами последовали матки. Ласково улыбаясь, волхв почесал лосят за ушами, достал из-за пазухи две краюшки хлеба, протянул лосихам. Те взяли угощение мягкими губами.

- Ну, рассказывайте, что у вас нового, всё ли ладно, не обидел ли кто?

Лосихи шумно вздохнули.

- Всё хорошо? Вот и добре. Отдыхайте, а я пойду, - волхв развёл руками. – Трудиться мне надо, о людях заботиться. Вы-то умные, сами знаете, какую травку надо съесть, когда занедужится. Люди глупые, того не ведают, не позаботишься, разболеются, перемрут.

Лоси выслушали неторопливую речь волхва, важно покивали головами, улеглись в тени.

К озерцу волхв вышел с сумой, наполненной сбором зелия: клубнями кукушкиных слёз, стручками лунника сложенных в особую сумочку, душицей, болиголовом. Лесное озеро представляло собой чашу почти правильной круглой формы, около сотни саженей в поперечнике. Левую сторону покрывала тень от высоченных елей. Вода с этой стороны казалась чёрной и бездонной. Справа же по голубой глади плыли белые кучковатые облака. Заливчик, у которого стоял волхв, покрывали белоснежные лилии, лежавшие на воде в окружении блинообразных листьев. Между листьями скользили водомерки, на нескольких цветах, трепеща прозрачными длинными крылышками, сидели стрекозы. Ничто не нарушало покой лесного уголка. Лилейно-белые цветы лепотой своей притягивали взор, но не они представляли собой цель путешествия. В зарослях тальника от солнечных лучей прятался чёлн-однодеревка с длинным, трёхсаженным шестом. Волхв столкнул чёлн в воду, встал на корме, суму с травами оставил на берегу, вторую, из востолы, прихватил с собой. За кувшинками в чистой воде стояла мережа. Мелкая рыбёшка проскакивала сквозь ячеи, хищники же – щука, окунь, гонявшиеся за мелочью в подводных зарослях, сами становились добычей. Улов оказался средним – две щуки, да три окуня, с ними две плотвы попались. Стряхнув с верхней тетивы жуков-плывунцов, волхв сложил мережу в чёлн. В ближайшую седмицу ходить на озеро не предполагал. Рыба же, застрявшая в ячеях погибнет зазря. Губить божью тварь попусту, то не по Сварожьим законам. На глубине стояла ещё одна мережа – на леща. Лещ – рыба сторожкая, ходит тихо, добычей становится не часто. Вытянув первый шест, по натянутой, отяжелевшей снасти понял – сеть с уловом. Лещ попался один, а в нижних, придонных ячеях трепыхались два толстых тёмных, зеленовато-жёлтых линя.

Обратный путь был короче, но из-за поклажи занял столько же времени.

На подходе к становищу Ушкан зарычал, обернувшись на хозяина, с лаем устремился вперёд. Волхв прибавил шагу. Лай вскоре прекратился. Ушкан, склонив голову, сидел перед понурившейся в ожидании молодухой. Волхв одним взглядом окинул гостью – рубаха с «лягухами» и кругами по подолу и рукавам, босые ноги, юное заплаканное личико. Голова повязана повоем, значит, не дева, мужатица. У молодых мужатиц причина известная, из-за которой к волхвам да ведуньям бегают. Молодуха вскочила на ноги, пёс предостерегающе зарычал, но тут же смолк и завилял хвостом, повинуясь окрику хозяина.

- Здрав еси, Кологрив! – воскликнула молодая женщина, подбегая к волхву.

- Здрава еси, и ты, - ответил тот, вглядываясь в лицо гостьи. – Никак Веселина! Что ж не весела, Веселина?

- Выручай, Кологривушко! На тебя одного надежда, у тебя спасение только! – слёзы потоком лились из глаз молодухи, голос срывался.

Волхв дошёл до избушки. Прислонил к стене шесты с мережами, суму с зелием положил на лавку, мокрую с рыбой – на траву. Сев на лавку, похлопал рядом ладонью.

- Садись, да рассказывай ладом. Ай, дитя заболело?

Всхлипнув, утёршись рукавом, Веселина послушно села рядом. Спокойная уверенность волхва несколько утишили беспокойство молодой матери.

- Родимчик у сыночка. Первый он у меня. Третий день в корчах мается, спаси, Кологрив! Все уличанские бабы сказали – родимчик у сыночка. Спасти только ты можешь, зелие приготовишь, и наговор добрый знаешь.

- Наговор, наговор, - проворчал волхв. – Дуры, вы бабы. Нешто наговор хворь излечивает. Ладно, не понять тебе того. Сказывай, как беда приключилась.

- Собаки испугался. На крылечке посадила, сама пошла огурцов нарвать, пёс будь он не ладен, к сыночку подошёл, - молодуха опять залилась слезами.

- Что ж ты так-то дитя оставила?

- Да кобель-то старый, не кусается, уж лаять перестал, так, бродит по двору, сдохнет к зиме, пожалуй.

- Чего ж дитя испугалось?

- Да собака-то большая, страховидная из себя. Видать, поиграть хотела, лапу на сыночка положила, пасть разинула, тот и перепугался.

- Что ж сразу-то не пришла?

- К попу ходила, - Веселина шмыгнула виновато, с опаской посмотрела на волхва – вдруг осерчает.

Кологрив насмешливо, и не думая гневаться, спросил:

- Что ж поп, не вылечил?

- Святой водой обрызгал, молитвам научил, велел сказывать те молитвы. Не помогла ни вода, ни молитвы. Кончается дитятко моё… Наказали к тебе бежать. С утра прибежала, а тебя нету. Есть у тебя зелие от родимчика, Кологрив? – молодуха схватила волхва за руку, с надеждой  заглянула в глаза.

- Всё у меня есть, приготовить надо. Я ж не знал, что ты прибежишь, былие собирал, мережи проверял, - проворчал Кологрив. – Сиди, жди, пока зелие готовлю.

Волхв вошёл в избушку, вздул огонь в очаге, поставил кипятиться воду в глиняном горшке. Веселина не усидела на лавке, праздное ожидание томило женщину.

- Кологрив, давай я тебе рыбу почищу.

- Почисть, чего ж не почистить, нож на столе лежит. Из леща, линей, щук только требуху выпусти, на засолку пойдут, остальную почисть.

Пока вода закипала, Кологрив нашелушил семян лунника из стручков, ссыпал в горшочек, залил подоспевшим крутым кипятком, накрыл дощечкой, закутал холстиной, затем приступил к священнодейству – читал наговор. Заклинания твердил для молодухи, сам-то чувствовал время без нашёптываний. Но не заговоришь, веры в снадобье не будет, а без веры хворь не уйдёт.

Кологрив знал множество наговоров на зелие, шёпотом, взглядом успокаивал диких зверей, иного человека усыпить мог. Поглядев на человека, мог если не мысли его прочитать, то понять намерения. Много знал и понимал Кологрив, а себя не знал. Лета давно перевалили за полсотни, помнил себя последние тридцать два. Кто он, откуда, чей сын не ведал. Помнил себя уже взрослым.  Лежал в тесной лесной избушке на овечьих шкурах, вслушивался в непонятные звуки проникавшие извне. В избушку вошёл худощавый седой старик, воскликнул обрадовано:

- Никак оклемался, парень! Кто ты, как зовут?

Парень посмотрел непонимающе, ответил вопросом:

- Где я? – подумав, добавил: - Кто я, не знаю. Как меня зовут? Почему не знаю? Ты-то кто?

Старик присел на ложе, положил ладонь на лоб.

- Вот оно как. Память тебе, значит, отшибло. Бывает. Успокойся, парень, всё страшное позади. Зовут меня Велимудром, волхв я. Знаешь, кто такие волхвы?

Парень кивнул.

- Знаю.

- Видишь, не всю память тебе отшибло. В моей избушке ты. Месяц тебя выхаживаю. Не зря выхаживал, не пропали мои труды. Много руды из тебя вытекло, ослаб ты. Нашли тебя добрые люди верстах в двух от Перыни, посечённого, с покалеченной десницей, проломленной головой. Рядом взнузданный комонь пасся. Одет ты был кметом – в бронь, на поясе меч, шелома не было, видно раньше потерял. При тебе нашли дощечки и берёсты, писанные волховскими буквицами, а ещё гусли, подписанные новгородским Словишей. Добрые люди, что тебя нашли, раны перевязали, ко мне принесли, думали, не жилец ты, а всё ж озаботились. Раны твои я зелием смочил, кости десницы выправил, лубки наложил. Ну-ка, шевельни пальцами.

Парень шевельнул пальцами, проговорил радостно:

- Шевелятся!

- Вот и добре, срастаются кости. Я так рассудил, раненый, ты в седле не удержался, наземь свалился, головой в камень угодил. Был бы на тебе шелом, не расшиб бы голову. Думаю, ты – новгородский ротник, бился с Добрыниными дружинниками в Перыне, спасал волховские дощечки.

- Вспомнил! – воскликнул парень.

- Ну-ну! – подтолкнул волхв.

- Роту я дал сберечь.

- Что сберечь должен? Кому роту давал?

- Не помню, - обескураженно ответил раненый кмет. – Что сберечь, кому поклялся, ничего не помню, - обхватив левой ладонью перевязанную голову, простонал: - Что сберечь – не помню. Должен сберечь, и всё.

- Может, Словише роту дал? Его гусли-то, так ты выполнил роту, и дощечки, и берёсты, и гусли целы, прибрал я их. Ты не мучайся, придёт срок, вернётся память. Ты вот, что, слаб ты ещё, оставайся у меня, пока окрепнешь. Силы наберёшься, захочешь – уйдёшь, понравится – вместе жить станем. Звать тебя буду Кологривом, тебя возле гривы нашли.

Кологрив остался у волхва. Тот лечил, выхаживал парня, стал для него родным человеком. Да и идти Кологриву было некуда, память не возвращалась. Поначалу Кологрив занимался хозяйственными делами – добывал пропитание, заготовлял дрова, постепенно втянулся в сбор трав, приготовление снадобий. Иногда приходило беспокойство. Такое уже было – болото, травы. Что за болото, что за травы собирал, сколько не силился, припомнить не мог.  Оказалось, парень свободно читает и пишет глаголицей, похуже – кириллицей. Зимой Велимудр обучил волховским буквицам, и Кологрив постигал волховскую мудрость, начертанную на дощечках и берёстах. Следующей зимой у парня открылся редкий дар. Возможно, даром этим владел с малолетства, да не представлялось случая познать его.

Вечером, красный шар солнце скатывался за лес, волхвы возвращались в избушку с заготовки сухостоя. В версте от дома подстерегла беда. Из леса на занесённую  снегом дорогу вышли три волка и преградили путь. Волхвы остановились, оглянулись назад, по их следам шли ещё два хищника.

- Вот и подстерегла нас смертушка, - молвил Велимудр без дрожи в голосе. – Пару успеем завалить, остальные накинутся. Доставай топор, встанем спина к спине, авось, отобьёмся, - сказал, и осёкся. – Э-э, нет. С семью не совладать.

Напротив из ельника вышли ещё два хищника. Кологрив сделал то, что не ожидал старший товарищ. Сжимая в шуйце топор, десница хотя и зажила, прежней силой не владела, и парень приучился управляться левой рукой, двинулся вперёд

- Не гляди в глаза, не любят они того, - сказал вдогонку Велимудр.

Но Кологрив смотрел именно в глаза матёрому волчище, угадав в нём вожака стаи. Волк встал, оскалился, вздыбил шерсть, изготовился к броску. Молодой волхв остановился в полутора саженях, смотрел в упор в волчьи глаза. Чёрные глаза без белков заслонили весь белый свет, Кологрив видел только их. Злоба, необъятная, неудержимая злоба наполняла серого хищника. «Уходи, уходи с моего пути» - думал Кологрив, и давил, давил внутренней силой на дикую злобу. В какой-то миг человек понял, звериная злоба поддаётся его, непонятному самому себе, натиску, размягчаясь словно воск на солнце. Не опуская взгляда, Кологрив сделал шаг, ещё шаг. Волк присел, помотал головой, отошёл в сторону. За вожаком последовали остальные.

В избушке Кологрив, весь в поту, с помутившимся взором, лёг на овчины, и не вставал до утра. Утром Велимудр напоил горьковатым отваром, и ни о чём не расспрашивал, ибо не зря получил своё прозвище. Да Кологрив и объяснить ничего бы не смог. Он почувствовал внутреннюю силу и воспользовался ею, откуда она взялась, не ведал. Не только звери подчинялись взгляду молодого волхва, но и люди. Как-то, глядя на мучения ловца, которому Велимудр вправлял сломанную кость, Кологрив успокоил того, велел заснуть, и ловец уснул. Люди уважали Кологрива за его дар, но одни смотрели на него с почтением, другие с потаённым страхом.

Сыновья князя Владимира, приезжавшие в Новгород на княжение, изгоняли волхвов из окрестностей, рушили святилища. Велимудр с Кологривом ушли к Русе. Пятнадцать лет минуло, как старый волхв перебрался в Навь. К той поре бывший кмет постиг все волховские хитрости.

 (Продолжение следует).

Служители богов
(Окончание)

Кологрив процедил настой сквозь холстинку, слил в сулею, захватив маленькую ложечку, вышел из избушки. Веселина управилась с рыбой, сидела в ожидании на лавке, потирая от нетерпения ладошки.

- Возьми, - волхв протянул молодухе сулею и ложку. – давай по одной ложечке три раза в день перед едой. Запомнила?

Молодуха кивнула, волхв продолжал:

- Зелие горькое, гляди, чтоб не выплевал.

Веселина робко посмотрела на волхва.

- А ты наговор творил над зелием, мне что говорить, когда давать его буду?

- Сотворил, сотворил, как же без наговора, - успокоил Кологрив. – Ладе-богородице молись, она детям в болезнях помогает. Дитя оздоровеет, Ладе требы принеси, а мне – сулею не забудь вернуть.

Веселина поклонилась в пояс.

- Хранят тебя боги, Кологрив!

- Ступай, дитя ждёт. Правь славь, живи по правде, - напутствовал волхв.

Веселина убежала, Кологрив занялся хозяйственными делами: засолил рыбу, поставил вариться уху, развернул мережи, рассыпал былие для просушки.

На следующий день вечером пришли гости – варники Храбр и Молчан. Кологрив сидел на лавке, вырезал из липы ложку. Для настоев, отваров ложки надобны разные, особенно детям. Иная глупая баба думает, чем больше дашь чаду зелия, тем лучше. Не понимает, в зелии мера надобна, иначе не пользу,  а вред принесёт. Ежели медов, пива человек в меру выпьет – развеселится, песни запоёт, в пляс пустится, а без меры – в свинью обратится, коратися примется, в буйство впадёт. Возьмёт баба с зелием мерную ложку, да и забудет отдать – сегодня некогда, завтра отдам, а завтра не скоро наступает. Кологрив особо не серчал, люди есть люди.

Гости поздоровались, Храбр протянул завязанную в плат полосьмины соли. Кологрив поклонился, принял поминок.

- Благодарю. В самый раз, последнюю на рыбу извёл.

Мужики посидели рядком, поговорили о приближающемся Перуновом дне, зашли на святилище, помолились Роду, родным богам, посмотрели бычка, не догадывавшегося о своей участи. Молчан разговаривал, как хомут клещами на лошадь тащил, сегодня и Храбр хмурился, скрёб в раздумье щёку.

- Что за желя одолела? – волхв похлопал понурившегося мужика по плечу.

- Такое дело, Кологрив, схорониться тебе надобно. Грустко нам без тебя будет, да ничего не поделаешь, уйти тебе надо. Уходи в леса, шалашик поставишь, поживёшь до зимы, холода настанут, вернёшься. К той поре и беда уляжется. Не сомневайся, с верными мужиками, да вот хоть с Молчаном брашно принесём, не помрёшь. Вся Руса просит, уходи, Кологрив, схоронись. Побьют тебя, тяжко нам без тебя станет жить.

Волхв убрал руку с плеча Храбра, смотрел оторопело.

- Он правду сказал. Уйди, Кологрив, схоронись, - изрёк сумрачно Молчан.

- Да вы что, мужики! Кто меня побьёт? Против попа котор не чиню, церкву жечь не подбиваю. За что меня убивать? Да и поп наши русские святые дни с вами празднует.

- Вот то-то и оно, что с нами святые дни празднует. Сказывал рядец посадницкий, новгородский епископ Константин хочет нашего попа убрать, а нового поставить.

- Чем же поп Прокопий епископу не угодил? Епископ в Новгороде, поп в Русе, чем  помешал?

- Веру Христову поп Прокопий плохо блюдёт. Церковный староста Фёдор доносит епископу, дескать, дозволяет поп мирянам святые дни справлять. И сам с мирянами празднует, меды пьёт, жертвенное ест. Жертвенное по церковному – нечистое, и есть его великий грех. Ныне, на Купалу, поп в коло встал, песни пел. То попу не след было делать, да медов изрядно выпил. Теперь епископ его непременно уберёт. Про тебя староста донёс, колдун ты, на христиан порчу наводишь, звериный язык знаешь, как захочешь, с волками разговариваешь, и те тебя слушают. Потому хочет епископ живота тебя лишить, так рядец сказывал.

- Попа-то нового нашёл епископ?

- Нашёл. Муж летами зрелый, но не старый, веру Христову блюдёт изрядно, и на волхвов гневлив. Сам из наших, новгородских. С новым попом епископ пошлёт новгородских дружинников, нашим не доверяет. Дорогу к святилищу в Русе все знают. Непременно придёт сюда поп с дружинниками, святилище разорят, и тебя убьют. Схоронись Кологрив, от беды.

Услышанная новость погрузила волхва в задумчивость. Взяв в руки ложку, снял ножичком тонкую стружку, оглядел изделие, оставшись доволен, положил поделку на лавку.

- Пожду ещё, - молвил Кологрив твёрдо. – Перунов день справим, тогда решу.

-  2  -

В послеполуденное время к городу Русе со стороны Новгорода подъезжали два десятка вооружённых всадников. Лошади шли рысью, в нескольких верстах от города обогнали дровяной обоз. Во главе отряда ехали два мужа крепкого сложения в наброшенных на плечи синих коцах. Лес кончился, дорога вышла на выруба, впереди показался город.

- Стой, Андрей! – приказал вершник ехавший на соловом жеребце. – Перейду в возок, негоже верхи в город въезжать.

Дружинники подали коней в сторону, освобождая путь к следовавшему в хвосте отряда возку. Спешившийся вершник снял коц, перевязь с мечом, облачился в поданный служкой подрясник, рясу, надел медный наперсный крест, чёрное наглавие, влез в возок.

В сан отец Глеб был рукоположен три года тому, но приход получил впервые. До получения прихода нёс в отдалённые веси Новгородской земли слово божье. Крестное знамение при крещении накладывал напрочно, ибо десницу имел крепкую. Со словом божьим ездил в обозах вирников под охраной метельников, ходил и сам, для защиты имея меч, подарок стрыя, да бронь под рясой, дважды спасавшую живот от смертоносных стрел упрямых язычников.

Въехав в городницы, отряд разделился. Возок с иереем подъехал к церкви, находившуюся недалеко от ворот, дружинники отправились к посаднику.

Встречали нового иерея отец Прокопий, пономарь Емельян. За старостой Фёдором отправили причетника, тот пришёл позже. Рядом с городницами церковь гляделась жалко, невысокая, словно приплюснутая, с грязной, подёрнутой зеленцой лужей у паперти. Отец Прокопий вёл себя раболепно, чуял за собой вину, пономарь ершился.

- Жители местные погрязли в язычестве, крепка в Русе бесовщина. Чтоб слово божье донести до жителей, надобно в доверие к ним войти.

- Это как же вы в доверие входили, слово божье несли? Нечто спьяну, медов нахлебавшись, или когда плясали на бесовских игрищах? – громыхнул отец Глеб. – Ладно, архиерей Константин милостив, отца Прокопия сана не лишает, но приход отбирает.

- Куда ж мне теперь, в Новгород ехать? – робко спросил провинившийся поп, ёжась под взглядом молодого священника.

- Останешься при церкви, будешь помогать мне службу вести. На обоих на вас архиерей наложил епитимью. Надлежит вам поститься до самой святой пасхи, месяц ежевечерне читать перед сном десять псалмов, начиная с семьдесят седьмого. Глядите ж, в другой раз архиерей накажет строже.

Церковь отцу Глебу не понравилась. Не понравилась не столько малыми размерами, - в тесноте до сдавления дыхания поместится не более полусотни прихожан, - дух приниженности, заурядности витал в божьем храме. Неухоженность чувствовалась во всём помещении – полы грязные, затоптанные, в притворе, алтаре углы, как в одрине у худого хозяина паутиной затянуты, в притворе плесень по стенам ползёт. Фёдор, мужик медведеобразный, угрюмый, с насупленными бровями, грубым лицом, заросшим чёрной бородой, ходил следом, гундел до надоедливости:

- Волхв Кологрив воду в Русе мутит. Жители не в церковь Христову, а к нему кажен день бегают, кто с хворями, кто за советами. На Перунов день телка в жертву приносили, жертвенное ели. Все градские дела волхв ведает, обо всём доносят. Слыхал я, и посадник Мирошка к волхву хаживает. Вёрст шесть от града капище бесовское с идолом стоит, там же волхв и живёт. Про то капище все знают, и отец Прокопий, и посадник. Знать, знают, а делать ничего не делают. Извести бы волхва, требище перекопать, а идола сжечь. Волхованием, наговорами бесовскими Кологрив людий от церкви отвращает.

- А что церковь божья грязью заросла, тоже ковы волхва? Так я скажу, в том твоя вина, староста!

Отец Глеб вперил гневливый взгляд в Фёдора, ткнул пальцем в грудь. Оробевший от неожиданного оборота, староста изогнулся, словно добрый тычок в грудь получил, рот раззявил.

- Ты не бегай за мной, как голодный пёс за костью в хозяйской руке, не скули, - громыхал иерей. – С волхвом я сам разберусь. Покличь баб, да чтоб к вечеру церковь вымыли и выскоблили. Увижу паутину, на уды тебе намотаю и пинком из церкви вышибу. Вечером службу вести буду, горожан собери.

Вечером отец Глеб читал прихожанам «Первое послание к коринфянам святого апостола Павла». Не бубнил скороговоркой, читал проникновенно, на словах: «Не можете пить чашу Господню и чашу бесовскую; не можете быть участниками в трапезе Господней и в трапезе бесовской», - стены церковки испуганно вздрагивали.

Послушать нового попа собралось человек тридцать. Из-за скудости освещения лица, одежда прихожан остались не различимы. Всё же отец Глеб заключил, что нарочитые люди Русы на вечерню не ходят, ибо после службы прихожане поторопились покинуть церковь, и под благословение никто не подошёл.

Утром верхи приехал посадник Мирошка. Иерей, заложив руки за спину, ходил по церковному двору. Двора и не было вовсе, церковь стояла на неогороженном пустыре, на котором рядами лежала скошенная на сено трава, вились две заросшие тропки. Не частыми гостями были здесь горожане.

Спешившись, посадник снял кукуль, подошёл  под благословение.

- Прости, отче, не встретил тебя. В отъезде вчерась был, глядел дроводели для варниц. Шибко много леса соль забирает. Сегодня приглашаю к себе отобедать, сейчас телега с припасами подойдёт.

Иерей насмешливо посмотрел на посадника.

- Отчего ж не отобедать, отобедаю. Медов-то не одну ендову приготовил? О делах поговорим, град свой покажи, потом за стол сядем.

- Добро, покажу град Русу. Сейчас отрока пошлю, возок подгонят.

- Пеши пойдём, - отрезал отец Глеб. – Хочу всё досконально посмотреть. Я в Русу не на обед приехал.

Всё интересовало иерея, сколько жителей в городе, сколько из них солеваров, ковачей, гончаров. И про градские сборы спрашивал, сколько мыта город собирает, какой прибыток от соли имеет.

«Экий дотошный поп, - думалось посаднику, - во всё нос суёт. Этот не даст спокойно жить, никак церковную десятину проверяет. Пусть проверяет, десятину город исправно, без воровства платит».

Поп уже давал указания:

- Объяви всем нарочитым людям, старцам градским, сотникам, старшинам, гостям, чтоб чад своих мужеского пола, коим десять лет сравнялось, присылали в церковь. Отец Прокопий будет учить их грамоте и слову божьему, какую плату вносить, потом скажу. С малолетства надо вере и страху божьему учить, тогда не побегут на капища бесовские. Да гляди, чтоб все исполнили, сам проверю, на ослушников епитимью суровую наложу. Избу для сего найди, пока на вольном воздухе будут учиться.

Посадника, мужа не робкого десятка, так и подмывало ответить самоуверенному иерею, чтобы тот сам своими поповскими делами занимался. Да не ответишь так. Этот от своего не отступится, что задумал, добьётся. В Новгород с жалобой поедет, а князь за веру крепко спросит.

Отец Глеб с удовольствием поглядывал по сторонам, виденное радовало глаз. Город жил в достатке, на улицах мостовая кладь лежит, избы добротные, не худые, за тынами сады видны.

- Се что за ручьи? В колодцах воды нет?

- То копаные речки, - объяснил посадник. – По ним рассол из солёного озера к варницам течёт.

- Что, так и есть – солёное озеро? – удивился иерей.

- В озеро солёная вода из копанок набирается, - продолжал объяснять посадник, довольный, что может чему-то поучить самоуверенного попа. – Копанки не глубокие, сажени по полторы. В тех копанках рассол ключом бьёт, и наверх вытекает. В варницах из рассола соль на огне выпаривают. У нас говорят: «Из воды родится, на огне вырастает». Да вот, зайдём к Храбру, сам увидишь, как соль варят.

Во дворе кроме избы стояли несколько одрин. К одной из них подходила копаная речка, из оконцев под самой крышей одрины валил дым. Трое работников, занятых приготовлением дров, скинули кукули, подошли к попу под благословение.

- Заглянем в варницу, - позвал Митрошка.

Посреди варницы на железных подставках стоял котёл с бурлящим варевом. Один людин черпаком мешал варево, второй подкладывал дрова в очаг. Мельком глянув на вошедших, варники продолжили своё занятие.

- То повар Храбр и подварок Молчан. Вишь, в чрене рассол кипит, не могут отойти. Ты их, отче, прости, что под благословление не подошли. Чрен без присмотра не оставишь, соль мигом пригорит.

В корчинице, куда заглянули напоследок, сюда отец Глеб сам завернул, иерей, к изумлению посадника, отобрал у ковача изымало, выхватил из горна поковку и брякнул её на наковальню, крикнул подмастерью:

- Бей!

После, вымыв руки, попенял ковачу:

- Что ж ты, недотёпа, глядел, ай, не видел какие искры сыплются?

Хоромы посадник имел не маленькие, двухъярусные с просторными сенями, высоким крыльцом с резными столбиками. День был не постный, на столе всего хватало, и жареного, и вареного. Иерей ни от чего не отказывался, ни от ухи из озёрной рыбы, ни от пряжёного мяса, не отказался и от чары с мёдом.

- Мёд, Митрошка, я с тобой пью, - говорил отец Глеб назидательно, - да медами от меня не откупишься. Почему церковь Христова в небрежении? С отца Прокопия о том спрошено, но и твоя вина в том есть.

- Церковную десятину Руса исправно в Новгород отправляет, - оправдывался посадник. – Как ею распорядиться, то архиерея забота.

- Десятина десятиной, о том мне ведомо, проверил. Почто прихожане церковь святую обходят, а на бесовское капище торную дорогу натоптали? Почто в церкви крыша худая, двор не мощённый, не огороженный? Улицы замостили, а для церкви клади не хватило? Церковь у городниц приткнули, а надобно ей стоять посреди города на взгорке, чтоб со всех концов видно было. Сейчас, вот мой наказ, чтоб за седмицу крышу поправили, а к осени двор замостили. Руса – город богатый, найдёте куны для церкви. По вечерам посылай бирича с парой кметов по улицам, сзывать горожан на вечерню, по воскресным дням – на обедню. Сам ежели в церковь не ходишь, епитимью наложу. Завтра с утреца пришли вожатого, к волхву схожу.

Посадник потеребил ус, без твёрдости, даже с некоторой просительностью в голосе, молвил:

- Не трогал бы ты волхва, отче. Он против веры христовой не науськивает, и городу от него польза. Горожан письменам обучает, от хворей излечивает. Главное, Правь блюдет. Сам подумай, как без Прави жить-то? Татьба начнётся, сын на отца пойдёт, которы, раздряги. Волхв-от, он правде учит.

Посадник бы долго говорил в защиту волхва, отец Глеб по столу стукнул.

- По заповедям Христовым жить надо. Тоже мне – Правь блюдёт! В обедню прочитаю вам Нагорную проповедь, в ней обо всём Христос сказал. Чтоб церковь полной была, - отец Глеб постучал согнутым пальцем по столу. – Против веры, говоришь, не науськивает? А кто требы в Перунов день приносил? Почто людие не в церковь божью идут, а на бесовское капище, кто их приманывает? Молчишь? То-то! С волхвом сам разберусь, ты делай, о чём говорено было. Про чад не забудь.

Отец Глеб посидел, задумавшись, глянул в глаза посаднику, сказал убеждённо:

- Разом с бесовщиной кончать надо, разом, не мудить! Уж тридцать с лишним лет, как Новгород крещён, а бесовщине конца краю не видать.

«Однако похаживает Митрошка к волхву, - думал иерей, после беседы с посадником. – Что ж с простых людинов спрашивать, коли лучшие с бесовщиной расстаться не могут».

Посадник внял его словам, на вечерне прихожане заполнили церковь битком, даже на паперти стояли. Стараниями пономаря освещение улучшилось, в первых рядах прихожан стояли нарочитые люди. От ужина иерей отказался, выпил лишь грушевого узвара. Спать попадья постелила в истобке бобыля-пономаря, стеснять семейство отца Прокопия отец Глеб не захотел. Следовало подумать о жилище для своего семейства, но эту заботу отец Глеб отложил, сперва хотел навести порядок в церковных делах. Вчера, с дороги, уснул сразу, сегодня же на новом месте не спалось.

Везде иерей встречал одно и то же. Такое как в Русе, видывал десятки раз. Стоит оставить народ без настоящего пригляда, так и тянет его к бесовщине. Кресты носят, молятся, в избах иконы висят, а под ними снопы стоят, на полках обереги расставлены. Перед свадьбой невесту моют, так из бани банника выгоняют, молодым дают испить из чаши со срамным амулетом, покойника из избы выносят не через дверь, а стену разбирают, чтобы навьи дорогу в дом не нашли. За советом не к попу, к волхву бегут, жертвенное едят, языческие праздники блюдут, а в церковь палкой не загонишь. Волхованию в Русе завтра же положит конец, забудут, где и было то бесовское капище. Коли дали ему приход, наведёт порядок, роту соблюдёт. На будущий год надобно церковь Богородицы ставить. Добро бы каменную поставить, но то долгое дело, пока деревянную построит. Церковь построит просторную, высокую, на взгорке, чтоб со всех концов была видна.

Не давая себе в том отчёта, отец Глеб думал именно о церкви Богородицы. Не лежало у иерея сердце к богу-отцу. Неприятие вседержителя пряталось в глубине души и исподволь руководило поступками. Бог-отец жестокосерден, коварен. Ради славы своей морил народ египетский, насылал всякие мучительства на невинных людей. Авраама извёл душевными муками, принудив принести в жертву чадо своё. Сказано, ни един волос не упадёт с главы без ведома бога, стало быть, знал об истинности веры Авраама, однако принудил отца  зарезать сына. Что с того, что в последний миг остановил занесённую руку с ножом? Каково было Аврааму вести сына на заклание, какие муки терзали его? Жестокосерден бог-отец, жестокосерден. Сынов Ароновых Надава и Авиуда сжёг лишь за то, что не по его указу кадильницы разожгли. На Содом и Гоморру за грехи низвергнул огонь, а дочерям Лотовым попустил спать с отцом своим, и понести от него.

Богородица милосердна, заступница перед богом за людий, рабов его. Когда на кресте распинали сына их, она страдала, не бог-отец. Ведомы Богородице людские страдания, потому и заступница за них.

Богохульственных мыслей отец Глеб не имел, так чувствовала душа его.

-  3  -

Тело становилось лёгким, казалось, налетят Стрибожьи чада, подхватят на свои крылья и унесут берёзовым листком. Тело становилось невесомым, но веки отяжелели, волхв с трудом открыл глаза. Над ним склонился поп, смотрел в глаза вопрошающе, словно тщился понять неведомое, скрытое внутри. Но, чу! То не поп смотрел на него. То любушка его ненаглядная смотрела голубыми, бездонными счастливыми глазами. «Да вон же, позади тебя в колыбельке лежит!» «Как челядо назовёшь, Якун? Кого здравим-то?» «А пускай Просинцем будет…» Вместе с памятью последним всплеском вернулись силы. Волхв воскликнул:

- Просинец! Сынок!

Поп дёрнул головой, словно в лик ледяной водой плеснули, с удивлением смотрел на умирающего волхва. Тот тихим голосом спросил:

- Ведом ли тебе ковач Добрыга?

Поп, не отводя взгляда, медленно ответил:

- Ковач Добрыга то дед мой. Просинцем меня дома звали. Откуда знаешь про то?

- Отец я твой, сынок.

- Отец? Мой отец новгородским ротником был, его Добрынины дружинники вместе с Богумилом в Перыне зарубили.

- Рубили, да не убили. Волхв Велимудр выходил.

- Что ж ты домой не вернулся, тятя?

- Раненый с коня упал, голову о камень расшиб, память потерял. Не помнил ни кто я, ни имени своего, ни рода. Куда идти было? В глаза твои заглянул, мать твою, а жену свою Веснянку вспомнил, такие же глаза.  Жива ли она, отец мой Добрыга, мать живы ли? Говори скорей, ухожу я.

Торопился узнать о родовичах своих Якун-Кологрив перед тем, как в Навь уйти, держался из последних сил.

- Отца твоего Добрыгу пять лет тому варяги, дружинники князя Ярослава зарубили. Дома в корчинице дед с Беляем оставались, мы с Рудинцом крицы варили в дманицах. Стрый Ставр на купище ушёл. Варяги в ту пору всякую татьбу в Новгороде чинили, князь им потатчиком был. К нам заявились. Жена моя Чернава с челядом во дворе были. Варяги молодуху увидали, схватили, в одрину потащили. Дед с Беляем из корчиницы выскочили с варягами сцепились, тут и Чернава вырвалась, топор схватила. Деда варяги зарубили, Беляя с Чернавой изранили шибко, челядо ногами истоптали, избу едва не сожгли. Конец бы подворью пришёл, да уличанские мужики набежали, прогнали варягов. Роту я христовой богородице, деве Марии дал, коли выживут мои жена с сыном, стану славить её сына Христа, в попы пойду.

- Выжили, значит, - прошептал Якун.

Просинец опустил перед отцом на колени, сжал в ладонях отцову десницу.

- Не знал я, что ты и есть этот волхв. Эх, кабы знать!

- Не кори себя, сынок! – шептал Якун. – Ты роту дал. Так Макошь наши нити спряла, да Недоля на них свои узелки завязала. Оба мы роту дали, да разным богам.

Просинец обернул лик к небу, вздел вверх руки.

- Господи, почто допустил такое, по моему наущению убили отца моего! Нешто веру мою испытываешь? Так верен я тебе! Почто в муки меня ввергаешь? За что, чем прогневил я тебя?

С уст попа готовились сорваться проклятья жестокосердному христианскому богу, но мудрый волхв удержал сына от непоправимого шага, ибо дружинники зоровавшие святилище с любопытством наблюдали за непонятными действиями честного отца. Якун, делая последние усилия, дотянулся до сына, потянул того за руку.

- Не гневи своего бога, Просинец. Ты роту дал. Об одном прошу, спаси дощечки и берёсты, на них память наша записана. Словишины гусли сбереги…

Силы окончательно покинули Якуна, лишь глаза говорили о том, что душа ещё не покинула тело. Благодаря усердию сотника Андрея пламя охватило избушку волхва. Предсмертная воля отца двигала Просинцем. Бесовщина должна сгореть в беспощадном очистительном пламени, но воля умирающего отца, се святое. По людским законам не исполнить её – великий грех. Надвинув поглубже  наглавие, прикрывая лицо рукавом, Просинец шагнул в жар. Избёнку наполнял дым, застилавший глаза, не теряя присутствия духа, упрямый новгородец шарил рукой по стенкам, полкам. Грудь разрывалась, глаза лезли из орбит. Языческая реликвия нашлась в конце полки, в углу. Как тридцать два года назад, израненный отец, выбираясь из пылающей Перыни, Просинец прижал дощечки к груди, и опрометью, теряя над собой власть, бросился вон из ибушки. Хватая широко открытым ртом воздух, повалился на землю. За спиной ухнуло, над осевшей лачугой взметнулись искры, с удвоенной силой загудело пламя. Дымилось наглавие, прожжённая на спине ряса.

- Воды на него! – выкрикнул сотник.

Удивлённые дружинники исполнили приказание. Отец Глеб сел. Отдышался, обтёр опалённую бороду, огляделся. Гусли вынес толстощёкий парень, отойдя подале от огня, оттопырив оттопырив от усердия губы, дёргал за струны. Просинец вскочил на ноги, выхватил гусли из рук опешившего кмета, приняв обычный для себя вид сурового проповедника, велел борзо принести ведро воды. Вновь опустившись рядом с отцом, положил рядом гусли, спасённые дощечки,  сжимал десницу, с мукой глядел на побледневший лик, шептал:

- Я спасу тебя, отец, спасу.

Дружинник принёс ведро воды, неловко поставил на землю, хлюпнув на поповскую рясу. Просинец резво поднялся, время уходило, требовалось торопиться. Андрей с изумлением наблюдал за отцом Глебом, тот делал совсем не то, что по разумению сотника должен был делать. Сложив персты, трижды перекрестил воды – на поверхности, в глубине, у самого дна, трижды дунул, сотворил молитву, окропил волхва освящённой водой

Крест Просинец приложил уже к холодеющим отцовским устам. Свершив таинство, резко, предупреждая всякие вопросы и возражения, объявил сотнику

- Преставившегося раба божия Иоанна похороним в Русе. Заберите тело с собой.

Прихватив гусли, дощечки, ни на кого не глядя, отец Глеб твёрдой поступью, молча пошёл по тропе в город.

2013 год.

Александр Коломийцев

Дачники

рассказ

Ольга Семёновна и Раиса Валерьевна ругались, опускаясь до матерков и переходя на личности. Ольга Семёновна – рядовая дачница, пенсионерка, Раиса Валерьевна – человек при должности, председатель дачкома. Человек при должности всегда прав, разговаривать с ним должно с благоговением, пенсионерка по скудости ума не понимала простых истин. Сегодняшней ночью неизвестные злоумышленники совершили набег на участок Ольги Семёновны и обобрали клубнику, гордость и рукотворное сокровище дачницы. Посягательство на взлелеянное неустанными трудами и заботами творение, Ольга Семёновна воспринимала подобно осквернению собственной чести и достоинства. Убитая нежданным горем жертва грабежа поведала о случившемся соседям, но, несмотря на трёхкратное повторение, давление в котле не спало, и Ольга Семёновна явилась к председательше высказать своё мнение о ворах, охране и правлении. Пришла не вовремя. Раиса Валерьевна чаёвничала с родственницей. Ваза с крупной сочной клубникой, стоявшая на столе, подействовала на посетительницу, словно красная тряпка на быка. С полуслова Ольга Семёновна перешла на крик, слова извергались сами собой, без всяких усилий с её стороны. 

- Викторией лакомитесь! А я своим внучкам и ягодки сорвать не могу. Столько надсажалась, всю вёсну к деревне на выгон ходила, коровьи лепёшки собирала, все грядки на карачках обползала, каждую травиночку-былиночку повыдергала.  А теперь что? Себе охрану на наши денежки поставила, а мы, значит, как хочите. Так, да?

Раиса Валерьевна в негодовании вскричала:

- Женщина, да вы кто такая? Что вам от меня надо?     

- Ах, она меня ещё и не признала. Деньги собирать, так всех знат!

- Погодите, вы Ольга Семёновна? Вы так кричите, в ушах звенит, совсем с толку меня сбили. Вы толком расскажите, что с вами приключилось?

- Викторию ночью обобрали, чего не сорвали, то вытоптали. Вот чё приключилось. Нам на что такая охрана нужна – ворота стеречь, да участок госпожи председательши караулить.

- Знаете, нечего тут орать на меня. Сами виноваты. Я вам всем сразу сказала, три человека для охраны мало. Как один человек ночью за такой территорией уследит? Так вы деньги на охрану пожалели, а теперь виноватых ищете.

Распалясь, женщины наговорили друг другу кучу любезностей. Довольная собой, Ольга Семёновна отбыла восвояси. Последнее слово осталось за ней, лицо украсила торжествующая ухмылка.

Остаток дня Ольга Семёновна приводила в порядок клубничные гряды, подрезала потоптанные кустики, рыхлила почву, поливала. Нервы её успокоились. Враг определился – председательша, которой она «задала перцу». Вечером появились новые слушатели, в лице ближних соседей – Виталия и Анны. Супруги были лет на 25 моложе пенсионерки, находились в возрасте между 35 и 40 годами. Виталий работал охранником в большом магазине, пышненькая Анна – продавщицей в ларьке. Ольга Семёновна несколько заискивала перед молодыми соседями, особенно перед Виталием, и в разговорах обычно поддакивала. Виталий иногда подвозил пожилую дачницу на своей «королле». Путь на дачу Ольга Семёновна проделывала тяжкий. Скорый – на трёх автобусах, более спокойный, но и долгий – на трамвае, потом на автобусе. Уезжала с дачи последним или предпоследним рейсом, когда автобусы бывали переполнены. В августе-сентябре, садоводы возвращались домой не с пучочками петрушки-укропа, а с набитыми сумками, езда в общественном транспорте превращалась в пытку, и снисходительная любезность Виталия приходилась весьма кстати. В огородных делах пенсионерке помогал старший сын, но работал Вадим на «северах», дома бывал наездами. Невестка, по её самоличному признанию, сады-огороды на дух не переносила, хотя всякие соления, изготовленные свекровью, кушала с большим удовольствием. У дочери была своя семья, матери помогала редко. Младший сын, Валентин, в 28 лет пребывал в холостяках, и «дача» в его представлении соединялась с «шашлычком и коньячком».

Анна полола морковку, Виталий, вооружённый пятилитровым опрыскивателем, боролся с колорадским жуком. Ольга Семёновна внимательно оглядела грушу, росшую у забора, потёрла костяшками пальцев подбородок, невзначай опёрлась об изгородь, и поведала Анне свои злоключения. С другого края участка откликнулся Виталий.

- За такие дела ноги выдёргивать надо.

- Или руки отрубать, - согласно поддакнула Ольга Семёновна.

- Если мои сливы обтрясут или картошечку выкопают, точно, и ноги повыдергаю и руки поотрубаю. Среди недели приехали, жука потравить, сколько бензина уходит. И какой-то урод выкопает мою картошку!

- Он с этой картошкой с апреля возится, - пояснила Анна. – В Интернете вычитал про какое-то снадобье, раствором специальным обмывал, торфом пересыпал, теперь не надышится на неё.

- А я ведь в милицию-полицию ходила, - продолжала Ольга Семёновна, с нетерпением ждавшая паузы.

Виталий хохотнул.

- Ну и чё менты сказали?

- А то и сказали, у нас тётка без твоей виктории забот хватает, охрану нанимай, пускай стережёт. Я им, вы бы, мол, сынки, на машине своей пару раз за ночь дачи объезжали, да хоть бы фарами для острастки светили. Дак куды там! Машин нету, людей не хватает, бензин пожгли. Чуток не взашей выгнали.

- Ну, а ты, Семёновна, чё хотела? Станут менты простым людям помогать? Ты б им отслюнила тысчёнок с десяток, они бы, может, подумали.

- Скажешь тоже, где ж я таки деньжища возьму? У меня пенсия полтыщи до десяти не дотягиват.

Ольга Семёновна поохала, занялась поливом. Из разговора соседей поняла, те после дачи собираются заехать к друзьям.

Выехав на трассу, Виталий глубокомысленно заметил:

- От этого ворья житья не стало. Ну, все воруют, от горшка два вершка, а туда же. Сегодня двух пацанов прихватил, шоколадки стырить хотели. Рассопливились, заканючили, чуть на колени не падали – дяденька, дяденька…

- И что ты, в милицию сдал?

- Да отпустил, пожалел. Мы, говорят, не воры, мы на спор. Ладно, чё уж там, зверь я, что ли.

Анна коснулась руки мужа, сжимавшей руль.

- Добрый ты у меня.

О том, что принудил воришек звонить родителям, чтобы те принесли по тысяче, сообщать жене Виталий не посчитал нужным.

Наталья говорил про себя: «Мы люди небогатые, но и не нищие. В гробу я видала горбатиться из-за ведра помидоров, да пары вёдер картошки. Белые люди на даче отдыхают, а мы чем хуже, негры, что ли?» Сажали, конечно, по грядочке петрушки, огурцов, лучка, десяток корней помидоров. Укроп сам произрастал. Зато на их даче имелся душ, лужайка и качели. Домик построили двухэтажный с застеклённой верандой на втором этаже. Не доставало только водоёма. На местную речушку Змеёвку Наталья ходить брезговала, но приходилось подчиняться желаниям детей. «Выгуливать» погодков – сына и дочку,  Наталья обязала мужа. Сейчас погодки сидели на заднем сиденье старенькой «семёрки» и потихоньку ссорились. Заводилой выступала десятилетняя Светочка.

- Как приедем, на качелях качаться стану.

- Ну и качайся, а я купаться пойду, - отрезал старший брат.

- А тебя одного не отпустят.

-  Тогда я смартфон возьму.

- Смартфон я возьму.

- Ты же качаться будешь.

- Ну и что. Я со смартфоном качаться буду. Ты у окошка сидишь, значит, я смартфон возьму.

- Не надо было вперёд лезть, сама бы у окошка сидела.

- Вот тебе.

Светочка ущипнула братца, ответом послужил тычок локтём. Завязалась толкотня с вскриками и всхлипами. Сенбернар Жужа, восседавший у левого окна, повернул голову, осуждающе посмотрел на молодых хозяев. Мир установил отец.

- Не прекратите, высажу, и пешком пойдёте.

Выбоины сменялись колдобинами. Сотоварищи-соперники по езде с препятствиями усиливали нервозность, детская грызня раздражала.

- Давай не будем портить друг другу настроение.

Наталья жила предчувствием отдыха. Сейчас примет душ, расстелет на лужайке плед, бездумно полежит часок.  На два дня можно отрешиться от нервотрёпки, гонки за химерами, бесконечного напряжения – не случится ли что-нибудь с детьми, не начнутся ли сокращения. Просто лежать и смотреть на облака, заходящее солнце.

Мимо проплыла бетонная стена стройбазы, пыльные тополя с серыми листьями, стая бездомных собак с высунутыми языками, тряхнуло на последней рытвине, машина пошла ровно. Глава семейства Георгий предвкушал, как удивит детей нежданным подарком. В багажнике лежала коробка с радиоуправляемым вертолётом. Он даже улыбнулся, представив ликование детей.

В редком сосняке резвилась местная детвора.

-       И как родители отпускают детей так далеко от дома. Столько всяких уродов развелось. Да разве удержишь ребёнка в четырёх стенах?

Георгий свернул с трассы, через полсотни метров подъехал к воротам, показал пропуск сторожу. Их участок находился в глубине дачного посёлка, на боковой уличке.

Жужа, обрадованный свободе, носился взад-вперёд, дети с визгом догоняли пса. Георгий выкладывал из багажника поклажу. Наталья окликнула мужа.

- Гоша, ты, что не запер калитку? Какой ты рассеянный.

- Ничего подобного, я всегда запираю. Это ты, наверное, за чем-нибудь возвращалась, торопилась, и забыла закрыть.

Георгий не успел запереть машину, в глубине дворика раздался крик жены.

- Да у нас кто-то был! Гоша, я боюсь, Гоша!

Георгий соображал быстро, схватив монтировку, благо, багажник не успел закрыть, бегом бросился к дому. Дверь открывали варварским способом с помощью гвоздодёра. Злоумышленники давно убрались, оставив после себя следы Мамаева нашествия. Из ценных вещей пропали телевизор и переносная газовая плитка. Наталья поставила на ножки опрокинутую табуретку, села, опустив руки на колени.

- Я здесь не останусь, поехали домой. Я понимаю, украли, но курочить зачем?

Георгий ходил кругами по кухоньке, сжав кулаки и бранясь сквозь зубы. Успокоившись, присел на стол.

Как многие нерешительные, даже слабовольные люди, Георгий из кожи вон лез, дабы выглядеть твёрдым, предприимчивым мужиком. Посему, скрывая очертания безвольного рта, поджимал полные губы, напрягал скулы, говорил сурово и отрывисто. Внутренне содрогаясь, принимал решения, соответствующие облику настоящего мужчины. Но душевный склад не позволял довести задуманное до конца, в результате выходило нечто раздвоенное, ни к чему не годное. Как, если бы сидя в лодке, одним веслом грёб вперёд, другим – назад. Стараясь привить детям черты, которых не имел сам, играл перед ними роль «сурового отца», за что получал нарекания от жены. В мужском обществе, насилуя себя, поддерживал мнения жестокосердные, безжалостные, даже те, которые считал неверными. Но вся жестокосердность и безжалостность с его стороны исходила в болтовне.

- Ладно, поехали. По дороге заедем в милицию, напишем заявление, хотя бесполезно, но всё-таки.

Настроение испортилось у всей семьи, даже дети притихли и сидели молча. Вертолёт вернулся в багажник. У сторожа Георгий узнал адрес опорного пункта местного участкового. Наталья в полицию не пошла, осталась сидеть в машине.  

Муж общался с участковым полчаса. Вернувшись, пристегнулся, с тяжким вздохом положил руки на руль.

- Никого они не будут искать. Участковый на меня, как на осеннюю  муху  посмотрел. У него таких заявлений пачка лежит.

- Ты-то написал?

- Написал, конечно, толку-то. Ущерб и до десяти тысяч не дотягивает. Они такой чепухой не занимаются. Я ему – новый телевизор, хотя переносной, больше десяти тысяч стоит…

- А он что?

Георгий махнул рукой.

- В общем, спасение утопающих, дело сами утопающих. К чему только такое спасение приведёт? Завтра замок куплю, брусков, приеду, дверь отремонтирую, приберусь.

- Ладно, не переживай. Я вот подумала, все живы, здоровы, и, слава богу. Остальное мелочи.

Георгий покосился на жену. Настроение у Натальи сменилось, лицо уже не выглядело, словно наступил конец света.

Владимир Григорьевич Ключников был крепким мужиком лет пятидесяти пяти с неувядаемым румянцем на щеках. Когда к нему прилипло прозвище «Помидор», он не помнил, возможно, в школе, а, может, позже, в армии. Как новые друзья-товарищи узнавали о прозвище, оставалось только догадываться. Почти всю свою жизнь Ключников проработал небольшим начальником – мастером, завскладом, механиком. С грехом пополам в своё время Владимир Григорьевич закончил восьмилетку и поступил в ПТУ, со временем окончил вечернее отделение техникума. Трудовую деятельность начал на котельном заводе, но работать на крупном производстве ему не нравилось, и, когда появились кооперативы, быстренько перешёл в один из них. В разговорах  «за жизнь» Помидор нередко повторял, что умные люди устраиваются и при «социализьме», и при «капитализьме». Людей, не умеющих устраиваться, Помидор считал никудышными, и глубоко презирал. «Устроившись», Ключников клевал по зёрнышку, и знал меру, очевидно, поэтому дел с правоохранительными органами никогда не имел.  Единственный сын Ключникова,  не выдержав гнёта отцовского воспитания, давно покинул отчий кров, и связей с родителями не поддерживал. Человеком Владимир Григорьевич был бережливым, денег на ветер не бросал. На дачу ездил на доисторическом «Урале». Надо сказать, мотоцикл содержал в исправности. Заводился «Урал» «с полуоборота», и по хорошей дороге уверенно держал скорость в 70 километров, большего владельцу и не требовалось. Знакомцы, близких друзей Помидор отродясь не заводил, подшучивали:

- Григорьич, у тебя ж водятся деньжата, чего машину не купишь? Бабу свою простудишь, осенью, дождь, ветер, а ты её на мотоцикле прёшь!

Помидор фыркал и отвечал:

- Ништяк! Не нравится мотоцикл, пускай на трамваях ездиит. Ваши иномарки – одно баловство. Я на своём «Урале» за одну ходку поболе вашего увезти могу. А заради форсу деньги не трачу, я их не на машинке печатаю.

Деньги Помидор не печатал, и по возможности обходился без них.  Участок имел увеличенный – 12 соток. К своим 6 прикупил столько же соседских. На расширенном участке разводили с супругой то, что даёт прибыль – помидоры и картошку. (Торговлей занималась Аксинья Фёдоровна).  В страду – копка огорода, обработка картошки, Помидор нанимал бомжей. Расплачивался с ними «жидкой валютой». Для её производства держал в баньке «аппарат». Поскольку плата за электричество по счётчику увеличивала накладные расходы, будучи мастером на все руки, во время перегонки продукта цеплялся к электролинии «крокодильчиками». «Жидкой валютой» расплачивался и со сторожами. Охранял участок свирепого вида пёс по кличке «Джек». В отсутствие хозяина пса кормили сторожа, перекидывая пищу через забор. Благодаря Джеку, ночные посетители обходили владения Ключниковых стороной.

В августе Помидор разругался с соседями. На присоединённом участке росла персиковая слива. Бывший хозяин посадил дерево не совсем удачно. Слива разрослась, ветви её свешивались через забор. Вечерком супруги приехали накопать молодой картошечки, собрать побуревшие помидоры.

- Гляди-ка, три дня не приезжали, слива-то созрела! К соседям нападала, - сообщила супругу Аксинья Фёдоровна, обойдя участок.

- Вот, блин, я и забыл про неё, - ругнулся супруг. – Сейчас гляну.

Ветви гнулись под тяжестью  зрелых плодов, на морковных грядках сквозь зелень ботвы желтели падалицы. Помидор подставил скамейку, перебрался через забор.

- Подай вёдра, - велел жене.

- Падалицу-то не бери, поди, сопрела.

- Ништяк, - отвечал практичный супруг. – Гнильцу обрежешь, повидлу сваришь. Чё добру пропадать.

Не обращая внимания на морковку, Ключников собрал всю падалицу, снял плоды с веток.

В выходной соседи попытались устроить скандал.

- Григорьич, - позвал сосед, подойдя к ограде. – Ты сливу собирал?

- Каку сливу? – изобразил удивление Помидор.

- Вот тут ты через забор перелазил, видно же.

- Ну и чё? – пошёл в наступление Помидор. – Моя слива, я и собираю. Думал, ветки на твою сторону выросли, так твоя?

- Да собирай ты свою сливу, нужна она мне. Ты зачем грядки мне потоптал!

- Вот горе-то, подумаешь, пару раз оступился. Сразу крик подымать?

- Да где ж, пару раз оступился? Смотри, сколько потоптал! Сказал бы, я бы собрал, да отдал тебе.

- Совести у тебя, Владимир Григорьич, нету, - вступила в разбирательство соседка. – Небось, кабы на твой участок зашли, да по грядкам потоптались, в драку бы полез.

- А ты попробуй, зайди, - хохотнул Помидор.

Переваливаясь на коротких ногах, на выручку к супругу поспешила Аксинья Фёдоровна. Подобно супругу Аксинья Фёдоровна имела приземистую равновеликую во всех измерениях фигуру, но, в отличие от Владимира Григорьевича, по-женски округлую. Туповатое лицо её со склеротическими жилками на одряблых, по-бульдожьи отвисших щеках приобрело сварливое выражение.

- И чё раскудахталась! Чё у тебя за морковка? Хвостики мышиные, а не морковка! Вот делов-то, на грядку наступили! Вот люди, за всякую ерунду скандалят. Ты морковку-то вырасти вначале, а потом ори.

Торжествуя победу, Кпючниковы занялись огородом.

Ближний перекрёсток загородила крикливая сходка. Ключников матюгнулся сквозь зубы, остановил мотоцикл. Подойдя к собранию, спросил недовольно:

- Чего галдите? Проехать дайте.

Ответили вразнобой.

- Воруют…

- Дачи обносят, вот, обсуждаем.

- Тебе хорошо, у тебя, вон, какой сторож.

Семёновна, баба голосистая,  перебивала всех:

- Кого зазря галдеть! Мужики вы, или нет? Собрались бы, поймали, да накостыляли так, чтоб неповадно было. Кого ждать-то? Кто нам поможет?

Мордастый Виталий с хохотком кивнул на Помидора:

- А вот у Григорьича Джека взять, да с ним и ловить ворюг.

- А он тебя самого не загрызёт? Ворюг этих надо, как крыс отвадить. Был у меня случай. Крысы на складе развелись, ничё не помогало, и капканы ставил, и травил, их только больше и больше становилось. Вот мне и посоветовали. В ловушки изловил трёх штук, в мешок посадил, бензином облил, да поджёг. Визжали, хоть уши затыкай. С тех пор все ушли. Вот и с этими крысами также надо.  Парочку отловить, да вломить так чтоб визжали до потери пульса, другим наука будет, в другой раз не сунутся.

- Ну, это вы уж того! – пробормотала молодушка, кутавшаяся в наброшенную на плечи куртку.

- Дядя зло шутит, Наташа, - успокоил женщину муж, положив супруге ладонь на плечо. – Со злости чего не скажешь. А, действительно, - продолжал, обращаясь к собравшимся, - собраться, кто может, в отпуске, или отгулы возьмёт, или успеет утром на работу добраться, посторожить, да поймать этих негодников да в милицию сдать.

- Посторожить придётся, куда денешься, - согласился Виталий, - а ментам сдавать… - Виталий насмешливо фыркнул. – Своими силами обойдёмся, надёжней будет.

Сходка пошумела с полчаса и разошлась, не придя ни к чему конкретному, приняв расплывчатое решение сторожить с завтрашней ночи, кто сможет.

Дабы не обнаружить себя, машины оставили у ворот, под присмотром сторожей. Сами схоронились под кустами шиповника. Вадим, приехавший на побывку, добрался с Виталием. Вадим виноватил себя перед матерью за редкую помощь. Приехав на побывку, заглянул в отчий дом, подивился грудам помидор на подоконниках. Оказалось, спасу нет от ворья, чуть побуреют, тут же прибирают. Теперь кающийся сын готов был «бошки поотрывать» материниным обидчикам. Виталий горел жаждой мести. На днях выкопали десятка полтора кустов «картошечки», такого кощунства самодеятельный аграрий стерпеть не мог. Выкапывать картошку пора не пришла – и ботва зелёная, и кожура тонкая, не  загрубела. При копке, перевозке побьётся, до Нового года не долежит – сопреет. Гоше, словно  разболевшийся зуб, не давал покоя Наташин взгляд. Тогда, после  ограбления, Наташа приехала на дачу вместе с ним. Он чинил дверь, жена мыла с содой пол, окна, стены. Он удивился – стены-то, зачем мыть? Наташа посмотрела жалостно, виновато, ответила с надрывом:

- У меня такое чувство, будто над нашим домиком надругались.

Такой взгляд любимой женщины не забывается.

Помидор, вкупе с верным сторожем, включился в предприятие из практических соображений. На сходке одна дачница, имени её не знал, та обреталась далеко от его участка, пренебрежительно отозвалась о Джеке:

- Что с того, собака дачу стережёт? Псина не человек, хоть волкодав, хоть дворняжка. Сосиску с отравой бросят, и все дела. Был сторож, и нету сторожа.

Подумалось, глупая баба правду говорит. Сам приучил Джека брать еду из чужих рук.

Кошачий визг заставил вздрогнуть. За забором послышалась возня, Джек вскочил на ноги, зарычал, готовый броситься наводить порядок. Помидор успокоил пса, через несколько минут возня стихла. Ветерок шевелил листья груши, росшей у забора, несколько плодов с шумом упали. Вадим пошарил в кустах, нашёл одну, принялся есть. Виталий недовольно прошипел:

- Тише ты, чавкаешь, за сто метров слыхать.

- Вкуснятина, - отозвался северянин.

Как не стерегли тишину, скрип калитки прозвучал неожиданно. Метрах в двадцати наискосок через уличку скользнули три тени. По телу Гоши прошла мелкая дрожь, и само оно покрылось липким потом. Последний раз Георгий дрался в двенадцатилетнем возрасте, и хотя вышел победителем в той давнишней драке, воспоминания о ней вызывали неприятное чувство.

- Чё зубами стучишь? Боишься, что ли? Не боись, нас больше, - прошептал в ухо Виталий.

- Тише вы, - шикнул Помидор, взявший на себя начальствование. – Пошли!

Вадим распахнул калитку, Помидор спустил собаку, выкрикнув:

- Взять!

В неразберихе Виталий с Вадимом погнались за одним злоумышленником, второго взял Джек, третий, давя помидоры, огурцы перемахнул через забор на другой участок. Ключников отогнал пса, поднял за шиворот ночного грабителя, потащил к калитке. Второму удалось сбежать. Ударив ногой в пах Виталия, примеривавшегося к избиению, шустрый ворюга дёрнулся из рук Вадима, врезал по челюсти, и был таков.

- Ну, а ты чё столбом стоял? Сопля, блин.

Морщась от боли, Виталий обругал Гошу, от нерешительности не знавшего, что делать. Ключников стращал пленника.

- Гляди мне, побежишь, пса натравлю, разорвёт, как Тузик грелку.

Оклемавшийся Виталий жаждал мести. Свалив пленника наземь, принялся топтать ногами. Тот не сопротивлялся, лежал, скрючившись, закрыв руками лицо.

- Будет тебе, - хладнокровный Ключников  остановил свирепеющего с каждым ударом напарника. – Держите покрепче, чтоб и этот не сбёг, сейчас устрою гадёнышу экзекуцию.

К Виталию с Вадимом вернулось спокойствие. Покуривали, поплёвывая и стряхивая пепел на поверженного противника. Ключников, уже без пса, вернулся через четверть часа, сжимая в руке какой-то предмет. Присев на корточки, Помидор поставил предмет на землю, им оказалась ручная газовая горелка. Повозившись пару минут, щёлкнул зажигалкой, синеватое пламя, распространяя тепло, ровно гудело.

-Чё стоите? – Помидор снизу вверх посмотрел на сообщников. – Держите его, руку придавите.

Вор дёрнулся, попытался подняться, завопил:

- Мужики, вы чё, рехнулись!

Вадим пнул в спину, придавил коленом, Виталий наступил на левую руку, ближнюю к Ключникову. Струя пламени упёрлась в человеческую плоть, вызвав конвульсии. Вор задёргался, завопил благим матом.

- Да держите вы его, - выкрикнул Помидор, правой рукой ухватил за волосы истязуемого, вдавил лицо в землю.

Царапая губы, нос, щёки, давясь попавшей в рот землёй, мусором, грабитель пытался вывернуть лицо, но ухватистая мясистая ладонь держала крепко.

Пахнуло горелым человеческим мясом. Гоша, прижав руки к груди, округлившимися глазами смотрел на инквизиторскую пытку. Лёжа на диване, подобные сцены он наблюдал сотни, тысячи раз. Реальная кровь, пытки, смерть воспринимались ирреально. Он не участник, он – созерцатель. Зло наказывалось злом. Несоразмерность этого второго зла, выступившего возмездием за первоначальное, требовало морального оправдания, иначе они – преступники. Какой же он, любящий, заботливый муж и отец, преступник!  Так ему, сволочюге, и надо, не будет рот на чужое добро раззевать. Сколько они крови попортили. Сколько из-за них слёз пролито. Так его, так! Другим неповадно будет. Наташке он ничего не расскажет. Не стоит ей знать об изнанке жизни, крепче спать будет.

Вымышленные действа щекотали нервы, яви воспротивилось само естество. Зажимая ладонями рот, Гоша бросился к кустарнику.

Вадим отпрянул в сторону.

Захваченный общей идеей – «крыс надо наказать», он поступал, как все, не отдавая  отчёта в собственных действиях. Звериный вопль страдания, ужаса отрезвил и вернул контроль над собой. Он хотел накостылять, чтоб красной юшкой умылся. Но жечь живого человека…

- Вы чё, мужики, хорош, припугнули и хватит! Рехнулись, что ли? – решительно шагнул к озверевшему кату, рванул за плечо. – Прекрати немедленно, в милицию сообщу.

Помидор, злобно ощеряясь, поднял руку с горелкой, направил пламя в лицо.

- Рот закрой, слюнтяй! Иди и не вякай! Ты сам участник, вместе на нары пойдём. Станешь вякать, где, мы дачу твоей мамки сожжём вместе с ней, понял, нет? Или ты на свои севера больше не  поедешь?

Бормоча ругательства, Вадим пошёл прочь от творимого на его глазах кошмара.

Виталий, оскалившись злобным псом, выпучив глаза, давил дёргающееся тело в землю. Чужая боль хмелила Ключникова, гримаса извращённого наслаждения обезобразила лицо. Пламя калечила человеческое тело.

- Давай другую руку, эта готова, - шумно, прерывисто дыша, палач отодвинулся в сторону.

- Слушай, он, кажись, того, крякнул, - испуганно проговорил Виталий.

Ключников перевернул вора на спину. Тот лежал, не шевелясь, с закрытыми глазами, с искажённым страданием лицом. Помидор проверил пульс, склонившись, послушал дыхание.

- Не, кажись, живой, сомлел только. Ты, вот, чё. Подгони машину, увезём, куда подальше.

Через четверть часа бесчувственное тело, с замотанной тряпкой рукой, затолкали в багажник «короллы». Содеянное доходило до сознания Виталия, вселяя в него испуг. Исступление исчезло, на его место пришла холодная злоба. Покажет этот урод на них, и прямая дорога на зону. Своё добро и защитить нельзя.

- Вместе поехали, я как его один выволоку. Слушай, очухается, ментам нас сдаст. Придушить его, что ли?

Помидор сплюнул, матюкнулся, устроился рядом с водителем.

- Посмотрим.

Машина рванула с места, торопясь избавиться от ужасного груза.

2016