Испытытвали ли вы когда-либо то, что называют dejavu - дежавю: нечто уже как-будто бы виденное, случившееся с вами раньше, прожитое... событие, запах, чей-то взгляд, знакомый, как бы уже когда-то бывший...Не просто промелькнувший и пропавший в мозгу, сознании, россыпавшийся, как роса по траве по древней твоей, сотни раз прожитой жизни. Нет, нечто реально случившееся, но забытое, подавленное и заваленное той горой выброшенного, уже ненужного хлама, что мы обычно называем жизнью. Если - да, эта история не покажется вам странной.

Часть 1.

Разбудил Идена телефонный звонок, и он явно не сулил ничего хорошего. Было 10 утра и звонила Ольген, новая секретарша Виктора. Ее голос, вечно писклявый, как у полузадушенной утки, вызывал у Идена приступ невольной тошноты, особенно в день, как сегодня, когда после вчерашней вечеринки, муть гуляла по всему телу, начиная с головы и кончаясь где-то в трясущихся ладонях и подворачивающихся ступнях. Хотелось схватить эту пищащую дуру и одной рукой придушить, выключив к черту эти бьющие по мозгам звуки, а другой рукой мять как тесто две белые торчащие, почти не прикрытые снежные вершины, чтобы они растеклись под его рукой, как вода. Ольген была из новых биснесс-иммигрантов. Датский знала в совершенстве. Но эти две белоснежные никогда почти и ничем не прикрырые вершины приводили в исступление каждого, видевшего ее. Потому Виктор и взял ее, по-видимому. Его семейная жизнь складывалась, кажется, не слишком удачно. Болтать он об этом не любил. Взял, вот, Ольген, и народ, пошушукавшись, как обычно в такой случаях, смирился.

Заговорила она сразу же о том, что уже 10 утра, а статью Иден обещал принести к восьми, чтобы она уже вышла в печать в завтрашнем номере. Все это он знал и без ее напоминания. Но тело ныло, статьи не было и говорить было не о чем.

- Завтра к вечеру принесу, - попытался рявкнуть он в трубку, как делал всегда, но голос тоже сорвался в какое-то хрюканье. "К черту"- пронеслось в голове.

- Но господин Иден, - пыталась продолжать Ольген, - господин Виктор сказал...

- К черту! - рявкнуть, наконец, получилось. - Завтра к вечеру! - и он бросил трубку.

За работу он не боялся. С Виктором они нельза сказать, что дружили, но знали друг друга еще с гимназии, и испытывали странную симпатию друг к другу. Правда, к Виктору испытывали симпатию практически все. Про себя, Иден называл его "костюм". Что бы Виктор ни одел, смотрелось на нем, словно он только что вернулся со светского раута, лобби или приема у министра. И так было всегда, еще со школы. Этот высокий светловолосый парень умел "выглядеть". Его уверенная осанка и чувство собственного достоинства невольно привлекали к нему. С ним всем "хотелось иметь дело", по профессиональной ли части, личной ли. Рядом с ним каждый чувствовал себя защищенным и уверенным, что все будет - высший класс. И практически всегда так оно и получалось.

На рычаг трубка не попала и запищала где-то под кроватью. Любой звук доставлял сегодня боль, потому пришлось снова приподняться и швырнуть дурацкий аггрегат на место. Так же и статью, хочешь - не хочешь, а писать было надо.

Иден с трудом содрал тело с кровати, долго отмокал в ванной. Проходя мимо второй спальни и гостиной, везде утыкался взглядом в остатки вчерашней оргии. Дотащился до кухни, брезгливо передернулся от отвращения. Подумалось, что хорошо бы вызвать Ольген, чтобы навела здесь порядок. Плевать, что подумают на работе. В конце концов, он одинокий мужик и имеет право. Корячиться с этим дерьмом самому не было ни малейшего желания.

Статья должна была быть о нынешнем наплыве иммигрантов в страны Евросоюза и о падении состоянии экономики и культурного уровня в связи с этим. Мнения по этому вопросу расходились. Народ, в основном, не возникал, но Иден понимал, что иная культура – есть иная культура. И законы у них свои. Хороши ли, плохи, но - другие, и подчиняться законам стран, их приютивших, они не очень-то собирались, основываясь, в основном, на собственные традиции. Хорошо, что Дания ужесточает правила иммиграции, делая страну менее привлекательной для беженцев, - такого было его мнение.

Очень хотелось пить. Попробовал попить воду из крана, но показалось бурдой из лужи. Решился. Напялил рубашку и брюки, и - туп-туп, не сильно напрягая разваливающееся тело, потащился к ближайшей кафешке: захотелось кофе. Знакомый говнюшник, но кофе здесь варили хорошо. Здесь он и девчонок цеплял не раз.

Несоответственно рабочему времени суток, кафе оказался не то, чтобы, забит людьми, но свободных мест оказалось не так уж много. Поводив глазами, выбирая где бы пристроиться, нашел местечко в углу за столиком у окна. Пока ждал кофе, бросил беглый взгляд на сидевшую напротив женщину. Ничего, лицо приятное, но не из тех, ради которых можно убиться. Так же и тело, красивое, но слегка полноватое, видно, рожала: расплывающиеся бедра.

Удивил легкий, еле уловимый запах ее духов. По журналистской привычке, не сильно стесняясь посторонних, спросил почти с интересом:

- Я хорошо разбираюсь в духах, а вот запах Ваших не разберу, что это?

- Это бабушкины, сейчас таких не выпускают, - голос оказался неожиданно мягким и глубоким, а глаза, когда она подняла голову... Он на секунду застыл под впечатлением... он даже не понял, чего. Запах ли, голос, зеленоватые почти изумрудные глаза. В голове, не отошедшей еще от вчерашнего запоя, стоял гул, как-будто рядом кружил самолет, в желудке ныло от тошноты. Но эта женщина...

- Простите, я журналист, - он пригубил принесенний, наконец, кофе, и ему чуть полегчало. Или показалось, что полегчало. - У меня профессиональная память на лица, но Вас я не могу вспомнить, хотя лицо кажется знакомым. Мы когда-то встречались?

Устремленный на него взгляд изумил еще больше: он когда-то знал это лицо и знал хорошо.

Легкая улыбка коснулась ее губ и угасла.

- Вы совсем ничего не помните? - Глаза смотрели грустно. - Да, мы встречались, и даже не в одной жизни.

От последней ее тирады, глаза его изумленно округлились под вскинувшимися бровями. «Ненормальная», - пронеслось в голове. Такие темы он не любил, но на споры не было сил. Показалось, что в голову врезался кружащий над ним самолет, а в желудке стало совсем худо. Захотелось встать и уйти. по крайней мере, вырвать в туалете.

- Я сейчас приду, - он с трудом оторвал от стула тяжелое тело. - Вы не обижайтесь, мне просто нехорошо.

Он медленно поднялся, но к туалету почти бежал, рвота стояла уже почти во рту. Отблевавшись и ошущая себя полным дерьмом, свалился прямо у писсуара, кажется, даже ударившись об него головой. Сознание вдруг уплыло к иным берегам.

Сознание опять отключилось.

- Вы слышите меня? - голос справа, кажется, уже узнаваемый, ее.

- Надо же так насвинячиться, - это уже слева, мужской, грубый.Он огляделся. Уже не туалет, какая-то подсобка. Рубаха снята, на нем - одна из тех, в которых работают оффицианты. «Когда же успели переодеть?» - пронеслось в голове. Он сидел на полу, приваленный спиной к какому-то механизму. Напротив - его бывшая соседка по столу и владелец кафе.

- Слушай, я тебя знаю, ты тут рядом живешь. Я дам тебе двух парней, они доведут тебя до дома, хочешь? А то и в полиции можно оказаться. - Владелец кафе смотрел брезгливо, но логика в его словах была. Иден кивнул.

- Я пойду с Вами, - неожиданно заговорила бывшая соседка. И предваряя его вопрос, кратко добавила: - Я медсестра. Он вспомнил бардель, каким выглядела сейчас его квартира, и отрицательно мотнул головой:

- Вам лучше не надо, слишком грязно.
И опять краткий смешок:

- Ничего, я и не такое видела.
Сил на спор не было совсем. Безвольно махнув рукой и повиснув всем телом на двух довольно тощих парнях, он потащил себя домой.

 

Где волоком, а где трясущейся походкой, но квартиры они достигли. Получив свои купюры, что Иден выгреб из кармана, мальчишки сразу исчезли. Бывшая соседка, кинув беглый взгляд на погром, царящий в доме, сразу все поняла. Помогла Идену сесть поудобнее на куске дивана, который она очистила от валяющегося мусора, и ушла на кухню. Странное ощущение нереального возникло снова, когда из кухни потянуло чем-то абсолютно незнакомым и знакомым в одно и то же время.

- Выпейте это , - протянула она ему кружку, возникнув около дивана.

- Вы хотите меня отравить? - Иден пытался шутить, но при его гримасе тошноты это получилось не слишком весело.

- Больше, чем Вы себя отравили сами, я уже не отравлю. Так что - пейте. - Без улыбки, она протянула ему кружку. Странный запах, смешанный с его собственной дурнотой, снова будили что-то в памяти, но не добудившись, исчезали где-то в глубине сознания, путая реальность с вымыслом: снова он висит на запутавшихся постромках парашюта, и эта девочка, срезающая мешающий парашют, и запах питья из термоса, из которого она наливает что-то...

- Сейчас Вы вздремнете на полчаса, - спокойно прозвучал голос неведомой знахарки/соседки из кафе за углом, я побуду здесь. Проснетесь, Вам станет легче.

Иден уже ничего не спрашивал. Откинувшись удобнее на спинку дивана, он крепко спал, посапывая, как ребенок.

Проснулся он резко и как-то сразу.Голова не болела совсем, тошнота ушла. Женщина осталась. Она стояла у окна и о чем-то думала. За окном темнело. Прошло не полчаса, а явно больше. Часть комнаты приобрела некий более цивильный вид. Женщина повернулась, ощутив его пробуждение.

- Ну что, лучше? - голос был спокойный и грустный, или ему так показалось.

- Да, намного лучше. - Он замолчал, пытаясь в темнеющем проеме окна разглядеть свою спасительницу. Лучи заходящего Солнца цеплялись за ее волосы и они золотились закатно-рыжим оттенком. Он вдруг понял, что произошло: она сняла платок, который покрывал ее голову раньше. На фоне заката, тело ее как-будто ужалось, и резкое, болезненное узнавание полыхнуло по сердцу так, будто противник на ринге со всей силой врезал в самую грудь.

- Анита! - вопль почти ужаса вырвался совершенно непроизвольно.

- Узнал. - Она отошла от окна и присела на очищенный ею, пока он спал, стул. Она села в полупрофиль, и теперь он узнавал ее всю, как помнил, как сохранила память. Анита, его золотая рыжая Анита,его первая и единственная, хотя после нее у него их было миллион, два миллиона! Три! Десять! Суки! Все суки! Начиная с этой стервы, сидящей здесь сейчас в качестве матроны и его невольной спасительницы, такой спокойной и уверенной в себе.

Злоба, которую, ему казалось он уже пережил, отжил, вспыхнула кроваво-густо где-то в паху и области сердца. Как-будто кто-то сдирал повязки с зажившей-было раны. И боль, только недавно освободившая его голову, забурлила, точно во время боя на ринге, когда бьют, бьют, бьют в одно и то же место, чтобы ты сдох от этой боли!!!!!!!!

- Чтоб ты сдохла! - вырвалось у него, - зачем ты здесь?

- Что ты кричишь? - удивилась она, – двадцать лет прошло, а ты такой же. Почему ты никогда не приехал за мной? - прозвучало вопросом на вопрос.

- Приехал? Куда? В Оксфорд? Где ты трахалась с этим... - кровь, бурлящая где-то внутри, казалось пошла горлом и он задохнулся ею.

- Мы поступили в Оксфорд с Питером и уехали вместе,да, но никогда до окончания университета мы даже не встречались! Я ждала тебя!  - Женщина, спокойная до того, неожиданно тоже разволнoвалась. - Ты не приехал! Почему? Я приезжала на каникулы - ты исчезал, какие-то бесконечные коммандировки... Твои вакханалии дома, после смерти матери, обсуждал весь город! - Она выкринула всю тираду так, как кричала тогда, на ТОЙ вечерушке, где он, абсолютно пьяный, как был, наверно, сегодня, повис на этой Кристи и не слезал с нее. - Зачем? Зачем? Ты сам все это сделал!

- Но ты ушла тогда с Питером!

- Неправда! Я хотела увести тебя и не могла оторвать от Кристи. Я убежала на отцовский катер, и там Питер нашел меня.

- И утешил, - горько сьязвил он.

- Да, утешил, но не так, как ты думаешь. Он гладил мои руки и волосы, и говорил, какая я замечательная.

- И все? - он изумился искренне.

- Не веришь? - Выражения ее глаз он не видел, но голос... - Почему ты никогда не доверял мне? Мне никто не был нужен, кроме тебя.

Солнце село. В комнате стало совсем темно, но включать свет не хотелось.

Силует Аниты четко выделялся на фоне окна, лица он практически не видел.
Его жизнь, четкая и ясная, какой он выстроил ее за последние 20 лет, неожиданно начала слоиться и рассыпаться, как карточный домик.
- Вы ведь поженились с Питером, не так ли? - он опять попытался съязвить, но прозвучало беспомощно и как-то по-детски.
- Мы поженились перед окончанием университета. Надо было решать, куда ехать работать. Мы хотели вместе. Ты не приезжал, моя жизнь тебя не интересовала, так что... - она замолчала на минуту, затем продолжила: И надо было как-то определяться с Иденом.
- Каким Иденом? - брякнул он, не подумав.
- Моим старшим сыном, - голос прозвучал с оттенком гордости.

- Твоим старшим? - странная мысль вдруг полоснула по сердцу, и закровоточила новая рана.

 - А твой старший сын случайно не мой? - вопрос опять прозвучал глупо.
- Случайно, он - твой, - раздался короткий смешок. - Но отцом он считает Питера. Однако, ты можешь познакомиться, если хочешь.

- Сколько у тебя детей?
- Трое, еще две дочки, близнецы.
- Значит, сын - мой, а у Питера - девчонки. - невольная гордость пополам со злорадством прозвучали в голосе, но снова кровь забурлила у сердца: он осознал, что и сын, все равно, - не его в действительности.
Стемнело совсем.
- Свечи есть? - спросила Анита.
- Да, в буфете, где всегда, - ответил он и оссекся. Помнить «где всегда» через 20 лет?

Но Анита поднялась и легко маневрируя в темноте располневшим своим телом, достигла буфета. Через секунду мягкий свет оживил их лица. Грязь комнаты разбрелась и запряталась по углам. Только два их лица отдала тьма. Они смотрелись иначе и, словно, знакомились друг с другом. Хотя, так оно и было в действительности.
- А интересно, у тебя остался шрам? - не успел он ответить, как ощутил легкое прикосновение на шее за левой скулой. - О да, остался! - ее голос вспыхнул в кратком смешке и угас.
- Я долго злился на тебя за него. Мальчишкам потом говорил, что получил его в драке.
- Да, приврать ты любил всегда. - Она коротко вздохнула. - Помнишь, мы тогда носили перчатки с набалдашниками на костяшках? Оттого и рубец такой жесткий. Кровоточило, небось?

- Я был готов убить тебя.

- Ты прилип к Кристи, и я не могла оторвать тебя от нее, - повторила она. - В тот день я хотела сказать тебе, что беременна.

- Она завела меня, и я не мог остановиться.

- Ты всегда ей нравился. Где она сейчас?

- Понятия не имею. Наверняка сохранила привязанность к самой древней профессии на Земле. - Вырвалось грубо и зло. Чтобы отвлечь ее мысли от своей злости, он переспросил:

- Значит, ты убежала и рассказала все Питеру?

- Да. Он там же предложил мне выйти за него.

- Вот как? Почему же ты не сказала мне?

- А ты бы женился? - Голос ее был ровный и спокойный опять.

Странная мысль впервые ударила его: он действительно вряд ли бы женился тогда, даже если бы узнал. Глаза Аниты внимательно наблюдали за его выражением лица.

- Вот видишь, - она поняла его мысли, - потому я и решила не говорить тебе. Кроме того, после той вечеринки мы, по-моему, так и не встретились больше. А через неделю мы уехали с Питером в Оксфорд. Мы никогда не виделись с тобой после той вечеринки, ты помнишь это?

Он вспомнил. Вспомнил, как валялся в полупьяном забытьи у Кристи, время от времени растекаясь на ее обворожительном теле. Вспомнил, как узнал об отьезде Аниты с Питером и клял ее, как только мог. Вспомнил всю боль того периода, как вымещал ее на всех встреченных девчонках, распиная их за свою обиду. Вспомнил бесконечные пирушки с парнями, куда звали девок только для одной цели. Вспомнил, что только смерть матери, о которой он узнал почти случайно, остановила его на время. Кровавые пузыри зарождались где-то в паху и лопались в районе сердца. Ему показалось, что еще секунда этих воспоминаний, и они лопнут в его мозгу, разможжив его вдребезги.

- Иден, Иден, - рука Аниты тронула его руку, - успокойся, прошло уже 20 лет.

- Я - дурак. Я - кретин. Сволочь и кретин.

Она смотрела нa него грустно.

- Обьясни, если можешь, почему ты так ненавидел меня? Хотя и любил? Не доверял? Ты был мой первый и единственный до самого замужества.

- Да? - не поверил он искренне. - Да вы же все - шлюхи! Все, без исключения! Начиная с тебя и моей матери! Шлюхи! - Он готов был метаться по комнате и выплевывать, выплевывать горячие эти кровавые пузыри. Они рвались из глотки и лопались где-то на грязном полу.

- А сколько раз ты изменила Питеру за это время, скажи пожалуйста? - Он зло уставился на нее.

- Никогда. - Глаза ее смотрели печально. - Вы двое - мои единственные. А что сделала твоя мать?

- Ты не помнишь? Она бросила нас с отцом, когда мне было 17!

- Так что? Твоей отец был далеко не подарок, как я помню, относился к ней плохо. Может, она полюбила? Человек не может один, так мы созданы.

- Шлюхи! Шлюхи! - Он сам не понимал своей злобы сейчас, когда ни в чем не повинная Анита сидела напротив и смотрела на него с состраданием. Хотелось крушить и бить эти диваны и кресла, неповинный буфет, весь этот мусор, явлющийся прямым свидетелем ЕГО оргий и вакханалий.

- Ты не простил свою мать! - Неожиданно осенило Аниту. - И из-за этого ненавидишь всех женщин!

А в голове все сильнее бурлили и лопались эти дурацкие кровавые пузыри. Свеча с Анитой отьехали куда-то в сторону, и снова он висел на парашютных постромках, и Анита, но не эта, а та девочка, бежала к нему, что-то крича на незнакомом языке, резала постромки, он валился в кусты, она поила его чем-то из термоса, и жутко, жутко болела голова.

Когда Иден пришел в себя, было темно и странно тихо, словно в уши вставили затычки.Неожиданно открылась низкая дверца, что-то вроде лаза. Он не мог вспомнить, где это у него в квартире есть такая. И почти по-пластунски, влезла эта девочка, что сняла его с парашюта, а потом волокла, на его же, кажется,парашюте по вязкой земле под непрекращающимся ливнем...

- Когда же пошел дождь? - С удивлением мелькнуло в голове. Он заметил, что голова болит уже не так сильно, и услышал слова девочки, но не понял ничего.

- Ида, - ткнула она пальцем в себя.

- Ида? - удивился он искренне. С трудом приподнял запястье на правой руке, ткнул пальцем в себя: Иден.

- Иден! – восхитилась она и даже слегка захлопала в ладоши.

- Ида - Иден! Ида - Иден! - смеялась она. Теплый платок, покрываюший ее голову, сполз за спину, и он увидел, что она совсем не маленькая, просто очень худой подросток. А волосы в полосе пробивающегося из лаза света, отливали золотом.

- Совсем рыжая, - пронеслось в голове.

Она что-то еще щебетала на каком-то корявом немецком, пока он вдруг не разобрал: «Россия, русская».

- Russin? - переспросил он по-немецки. - Она - русская? Незнакомая чужая девчонка у меня в доме? - Иден ничего не понимал.

- Ты - новая иммигрантка? Ты говоришь по-датски?

- Russland, - разобрал он, - это - Россия!

Опять заныло в голове. Ида подползла к нему поближе, и продолжая что-то незнакомо щебетать, размотала бинты на его голове, смыла и чем-то помазала особенно больное место, потом замотала голову снова.

-  Trinken, пей! - разобрал он.

Она снова налила ему что-то из термоса. Приятная теплота разлилась по телу, и он уснул.Когда проснулся, понял, что голова не болит совсем, и чувствовал себя крепче. Опираясь на локти, прополз под низким сводом до дверцы лаза, чуть сдвинул ее и осторожно глянул наружу. Вокруг, насколько хватало взгляда, стоял густой, кажущийся непроходимым, лес. Несколько крестьянских домиков вокруг, вот и все, что он разглядел. Обернувшись назад, понял, что он в каком-то сарае на сеновале. Сено приятно пахло, а холод, пробивающийся через лаз, освежал голову. Она не болела совсем. И он отчетливо вспомнил звонок Ольген. Она кричала, что открыт фронт с Россией и Виктору срочно нужен материал с фронта боевых действий. А поскольку у него, Идена, есть права пилота, Виктор предлагает ему... Он вспомнил, как радостно заныло в груди от предвкушения, от такой возможности... Ольген говорила что-то еще о намечающейся вечеринке, которую придется перенести, если он согласится, но он не сомневался ни минутки, так хотелось видеть все своими глазами. Он уверил ее, что недели на задание хватит, и перенесут они вечер только на неделю. Она предполагала, что вечер должен был обратиться в их помолвку, и была права: он собирался сделать ей предложение в тот день (И как женщины все чувствуют заранее, - подумалось ему).

Из-за каких-то неясных ему обстоятельствполет на фронт откладывался.Виктор не очень распространялся, что успех на фронте оказался не таким стремительным, как ожидалось, хотя между собой они это обсуждали. Но полет Идена из-за всех несогласовок, откладывался и откладывался, как откладывалась и их помолвка с Ольген. Он ясно вспомнил тот день, когда закончив работу, она вышла из-за своего стола, поправила у зеркала шляпку, подвела губки; как из кабинета вышел Виктор, и демонстративно взяв его под руку, Ольген, бросив надменный взгляд на Идена, отбыла с новым кавалером.

Почему-то обиду он не ощутил тогда. Если так легко бросает его из-за затянувшейся помолвки, то какого черта и жениться на ней, раз не любит, не умеет ждать.

Разрешение на вылет на русский фронт он получил только в конце сентября. Вспомнилось, как переживала мама, говоря о русских холодных зимах, а он успокаивал ее, уверяя, что вернется еще до наступления сильных холодов. Но вылететь удалось только 3 октября, и он уже сам волновался, собирая все теплое белье, что сумел найти у себя или купить в магазинах.

Тут он обратил внимание, что дверь ближайшего из домов открылась, и оттуда выбежала Ида. Она уже издали делала ему какие-то предупредительные знаки, почти грозила пальцем, чтобы он закрыл лаз и не высовывался.

Она влезла на сеновал совершенно сердитая.

- Пу, пу, - изображала пальцами револьвер, тыкающийся в его бок. Было щекотно, и смешно видеть, как она старалась пояснить ему то, что он уже и так понял: русская армия близко, и если его найдут... Единственное, он не мог понять, почему она, русская, прячет своего врага. Наконец, она поняла его недоумение, и тыча пальцем в себя, сказала: "Deutsche, я - немка, российская немка".

- И ты не знаешь немецкий? - изумился Иден.

- Я знаю немецкий, - обиделась Ида. - Здесь все так говорят.

Иден уже понял, что разговаривает она на своеобразном диалекте. Прислушиваясь внимательнее, разбирался больше в ее речи.Она пояснила, что немецкому учат в соседнем городке, а от них учительница немецкого переехала уже давно, потому что школа маленькая, и детей мало. пояснила, что на настоящем немецком говорит только ее бабушка и ее 2 подруги. А вся имеющаяся на хуторе молодежь, включая ее - человек 10, говорят на такой вот смеси, которую они называют немецким диалектом.

- Ну уж и диалект у вас, еле разберешь, - хохотнул Иден, стараясь не обидеть свою спасительницу.

- А сколько времени я у вас? - сам собой возник вопрос.

Что-то прикинув в уме, она ответила:

- Около трех недель уже.

- А что было со мной?

- Твой парашют завис на дереве, когда я увидела тебя. Ты был ранен в голову. Бабушка вытащила пулю и лечила тебя своими отварами. Знаешь, какая она у нас знахарка! Весь округ ездит к ней лечится! - В голосе Иды звучала гордость. - Раньше ездили, до войны, - поправилась с грустью.

- Ты - летчик? - Спросила она после минутного молчания.

- Немного и летчик, да. Но вообще-то я журналист. Я из Дании. Меня отправили с заданием описать состояние фронта. - Он подумал о маме, которая наверняка мечется в отчаянии, не зная, где он и что с ним. Кто еще мог волноваться? Может, Виктор? Он –настоящийпарень. Ольген? - "Стерва!" - злобно мелькнуло в голове.

Иная идея пришла ему в голову:

- Ты могла бы принести мне карту, чтобы я понял, где нахожусь?

Он хорошо помнил свой вылет. Помнил, как следовал с наступающей на восток армией, летел над линией фронта, документируя происходящее. Помнил, как залетел, видимо, на территорию врага и в него стреляли с земли, ранили в голову, как выбросился с парашютом. После этого, его полетом управлял ветер, и он не имел ни малейшего представления сейчас, где находится хутор Иды.

Она ушла и не было ее до самого вечера. Иден даже успел проголодаться, но беспокойство за девчонку занимало его сейчвс больше, чем собственный желудок
Наконец, он услышал знакамое почавкивание сапог по вязкой грязи, а затем постанывание присарайной лестницы
- Привет, - донесся до него легкий шепот.
- Привет, - ответил он и торопливо добавил: принесла?

- Принесла, - услышал он в ответ и в темноте ощутил нечто, тыкающееся ему в руки. Когда Ида зажгла огарок свечи, он понял, что она принесла большую карту, какие обычно вешают на стенах.

- В школе сняла со стены, - подтвердила она быстрым шопотом, - это - карта Советского Союза.

Он уже и так понял при свете скудного огарка, что это - крупномасштабная карта СССР.

- Другой не нашла, - зашептала она опять, чувствуя его разочарование. - Весь кабинет географии обыскала.

- Ладно, завтра посмотрю, - постарался он утешить девочку, - сейчас все-равно ничего не разобрать. А поесть ты не принесла? - удивился он, заметив, что в ее руках больше ничего нет.

- Нет. Ты знаешь, бабушка говорит, что идут большие холода, и тебя надо перевести в дом.

- Холода? Здесь довольно тепло в сене.

- Я знаю, что сейчас - тепло. Бабушка говорит, что зима будет очень холодная в этом году, а моя бабушка знает все. Ты что, не веришь нам? - голос Иды прозвучал обиженно. Он уже не видел ее лица. Свечка догорела, и они остались в полной темноте.

- Верю, конечно, но в доме - опаснее для вас. С кем ты живешь? - впервые ему пришла в голову мысль узнать что-то о ней.

- С бабушкой. А еще у меня братик и сестричка, близнята, Питер и Анитка, им 5 лет. Папу с мамой забрали на фронт сначала. Потом мама написала, что всех российских немцев переформировали в тыловые службы, она в госпитале нянечкой сейчас. А от папы давно ничего нет. Бабушка о нем каждый день свечки ставит. А еще, скоро нас будут депортировать. - Все это она выпалила почти на одном дыхании.

- Депортировать - куда? И почему? Вы же - "свои" немцы?

- Свои, да. Но такой вышел указ. Всех немцев депортировать, включая нас, поволжских. Из многих больших городов уже выселили, из Москвы, например, и Энгельса, если ты слышал о таком. Мы далеко от станции живем. Может, нас не тронут пока.

- Значит, это - поволжье. - Задумчиво сказал Иден. - А далеко Волга от вас?

- Папа возил нас туда летом на сельхозной машине. Он работал механиком. А что?

- Пока не знаю. Так, для информации спрашиваю. Так что, бабушка говорит, перебраться к вам сегодня? - Голодный желудок давал о себе знать. - Боюсь за вас, не пострадать бы вам из-за меня.

- Опасно, конечно. Но бабушка говорит, еще несколько дней, и станет очень холодно, - повторила Ида.

- Ну, хорошо, раз бабушка говорит, - в темноте Иден нащупал и сжал ладошку девочки. Она оказалась совсем маленькой, тонкие косточки легко утонули в его широкой ладони. - Веди, спасительница.

Пятясь задом, Ида проложила ему дорогу к лазу, начала спускаться сама. Потом методом "тыка" определяя лестничные перекладины, стараясь преодолевать головокружение, спустился Иден. Свежий воздух опьянил его. Он вдруг осознал, что уже почти месяц не дышал полной грудью. Преодолеть слабость в ногах все-таки не удалось, и он практически рухнул в грязь под лестницей.

- Ничего, ничего, - утешала его маленькая подружка, - сейчас передохнешь, и пойдем.

- Бабушка! - вдруг услышал он ее радостный возглас.

Иден почувствовал, что некто более крупный, чем Ида, и несколько сильнее, взял его левую руку, перекинул себе за спину.

- Ида, помогай, - расслышал он шепот и ощутил Идино плечо справа.

Он поднялся, и шатаясь, они побрели к дому. Со стороны могло показаться, что это три пьяные фигуры ищут пристанище. Хорошо, что "со стороны" висела густая, беззвездная, без единого просвета ночь российской глубинки, сокрывшая трех невольных преступников.

Оглядевшись, нашел себя на большой печи, укрытым теплым пуховым одеялом. Простая обстановка деревенского дома не удивила его: деревянный стол, лавки, буфет. Но все очень чисто, опрятно. Вышитые салфетки на полочках делали буфет королем всего пространства, а вышитую скатерть, с достоинством покрывающую стол - его прекрасной фавориткой.

Шущуканье за буфетом привлекло его внимание, и два светловолосых гномика, мальчик и девочка, вышли оттуда, держась за руки. Они были так похожи, что если бы не девочкины косички и платьце, отличить бы их было невозможно.

- Аааа, Анитка и Питер! - с улыбкой воскликнул Иден, - ну не бойтесь, давайте знакомиться.

Дети с удовольствием полезли на печку.

В комнате приятно пахло едой и чем-то еще, чего он не мог разобрать.

Вошедшим Иде и бабушке, когда они вернулись в дом, предстала веселящаяся компания трех приятелей, удобно развалившихся и играющих на печи.

Иден первый раз увидел Бабушку. Захотелось сразу же спрыгнуть с печи и поклониться или даже поцеловать руку этой странной деревенской леди, столько в ней было ненавязчивого достоинства, так несоответствующего простой обстановке.

- Лежите, лежите, - поспешно сказала она, поняв его порыв. И подойдя к печи, первая протянула руку для пожатия: София Карловна, - представилась она, - для Вас, если хотите, - бабушка София.

Иден молча кивнул, потрясенный видом, голосом, какой-то силой и покоем, исходящих от странной женщины. Сколько ей лет? Волосы - седые, заплетенные в косу, уложенную красивым узлом на затылке, но лицо - совершенно молодое, практичаски без морщин. Одняко самое удивительное у Бабушки Софии были ее глаза. Не зеленовато-изумрудные, как у Иды и близнят, и не голубые, как у многих немцев, а большие глубокие абсолютно синие. Иден без малейшей задержки понял, как тонули в этих глазах ее ровесники в былые времена, потому что и сам утонул в них на несколько мгновений. И в этот момент бессловесного общения с Бабушкой, он почувствовал, что она уже все знает о нем, до самого последнего ноготка.

Переведя взгляд на Иду, Иден поразился ее виду не меньше. Первый раз он видел ее при дневном свете. Прекрасная юная нимфа стояла перед ним. Шикарная грива абсолютно красных волос обрамляла правильной формы лицо. Черты его напоминали профили с греческих амфор. Ничего типично-немецкого как-будто не было в ее лице: ни крепкого высеченного подбородка, ни серо-голубых глаз. Простое деревенское платьице украшала вышивка, которая мягко поднималась на груди и спадала книзу, где витой поясок охватывал тонкую девичью талию. Иден даже представить не мог, что еще день назад представлял ее ребенком.

День оказался полон сюрпризов. Иден не сводил глаз с Иды, а она краснея под его взглядом, то обращалась к бабушке и близнецам, а то и вообще убегала в другую комнату.

Вечером при свете свечи Бабушка и Ида вязали, и Бабушка рассказывала близнецам сказку на таком немецком, на котором не говорил и сам Иден.

Трудно было даже представить, что где-то идет война, грохочут орудия и вольно гуляет смерть по плачущей от изобилия крови, сотрясаемой муками Земле.

Дни в семье протекали довольно однообразно: днем бвбушка и Ида готовили еду. Ида колола дрова для печи. Анита и Питер кормили двух козочек, которых перевели в сени от зимних холодов, прибирали в доме. Еще Бабушка варила то, что Ида гордо величала "лекарствами". Вероятно таковыми они и были, потому что иногда из первой комнаты доносились голоса на незнакомом языке. И Ида пояснила, что к бабушке приходят люди за советом и лекарствами. Как понял Иден из ее слов, бабушка не только лечила, но и рассказывала приходящим о пропавших близких. Бабушка была провидицей, а не верить ни Иде, ни тем более Софие Карловне Иден не мог, хотя уже со школьных лет привык иронизировать по поводу мистики в любом ее проявлении.

В обязаности Идена входило не высовываться из дома ни под каким видом, а сидеть на печи, прячась под одеяло, если в дом приходил кто-нибудь чужой. Даже по нужде приходилось идти в сени на горшок, которым пользовались и Анитка с Питером. Он краснел от одной мысли, что выливать это все будет Ида, и прятал от нее взгляд после каждого своего выхода в сени, как провинившийся школьник.
Зато радостью было, когда освободившиеся от трудов тяжких , близнецы взбирались к нему на печь, и он болтал с ними по-немецки (Только по-немецки! - требовала София Карловна), с удовольствием выгребая из начинающей уже ржаветь памяти игры детства, сказки, истории на иностранном для него, все-таки, немецком, хоть и знал он его в совершенстве.
Особенной радостью было, когда с вязанием или вышивкой на печь забиралась Ида. И под внимательно-задумчивым взглядом Софии Карловны, он учил всю компанию немецкому.
Отношения с Идой складывались странные. Иден готов был поклясться, что он, отнюдь не наивный, 32-летний мужчина, влюблен в эту девочку, как школьник. Его глаза непроизвольно застревали то на вышивке на ее грудках, то на тонком завитке надо лбом, то вдруг  вскидывались, столкнувшись с изумрудным всплеском в ее глазах.

Спать на печи укладывались так: у стены – Иден, рядом с ним – Питер, потом – Анитка, за ней – Ида. Бабушка приходила спать последняя. Она долго молилась при свечах, а потом ложилась с краю.

В одну из ночей, когда малыши уже спали, Иден повернулся, приобняв Питера, и рука его непроизвольно столкнулась с ладошкой Иды, обнимающей Аниту. Девушка отдернула было руку.

- Не бойся, - шепнул Иден, - отдай обратно. Я просто буду так спать.

И он действительно уснул под дружное сопение малышей, держа в ладони маленькую ладошку Иды.И так стало продолжаться каждую ночь: они засыпали, только держась за руки.

Эта идиллия могла продолжатъся, наверно, долго в мирке огороженном от мира большого, где рушились империи и кровь тысяч и тысяч людей жгла Землю. Пока этот мир сам не ворвался к ним.

В один из дней, не отличавшийся от других, Бабушка София сказала, обращаясь к Иде и Идену:

- Сходите в подвал, там два матраса со старым сеном. Вынесите их сюда, сено высыпьте на дворе, и набейте новым с сеновала.

- Но бабушка! И – он? – изумилась Ида. А как же...

- Делай, как говорю, - строго сказала бабушка. - И он пусть идет. Сено рассыпите по пути, матрасами покроетесь, никто не узнает.

- Ну, идем. - нерешительно сказала Ида. 
Она подошла к буфету, наклонившись, оттодвинула ковер, лежащий там, казалось, всегда. Отодвинула крышку, оказавшуюся под ним, и взяв в руки приготовленную свечу, спустилась по лестнице в подвал. За ней последовал Иден. 
Подвал изумил его. Бутылки большие и маленькие на стенных полках, бочки разных размеров, травы, сохнущие по углам - то ли химическая лаборатория, то ли святая святых ведьмы.
- Это бабушкины лекарства, - шепнула Ида. - И запасы еды.
Обилие незнакомых запахов слегка кружило голову. 
- Надо же, - только и смог сказать Иден.
В углу обнаружились два больших, набитых соломой матраса, о которых шла речь. Совместными усилиями Идена, Иды, бабушки и даже переживающих за успех предприятия малышей, которым разрешили только наблюдать издали, тяжеленные матрасы были вытащены наверх.
Как и велела бабушка, сено из матрасов высыпали по дороге к сараю, прокладывая тропинку в дождевой грязи, обилие которой сильно мешало обитателям необыкновенного домика.

Освобожденные от утомительного груза, Ида и Иден со смехом вбежали в сарай. День клонился к вечеру. Это был один из тех редких дней межсезонья, когда осень и зима не пришли еще к обоюдному согласию, кому же главенствовать, и осень по оставшейся привычке, взяла бразды правления под свое крыло. Вечер был необычайно тепл по такому времени года. Солнце спускалось где-то за лесом. И будто тоже не решив, что же с таким замечательным вечером делать, перебирало свою палитру, крася небо от охристового в пурпурный, в червленый, в фиолетово-сизый. А под конец, видимо, притомившись игрой, плеснуло по небу из своей чернильницы и утянуло оставшиеся лучи на покой, спать.
Налюбовавшись закатом, ребята вошли в глубь сарая. Повесив на крюк керосинку, Ида протянула Идену кусок ткани, показывая на себе, как надо завязать нос и рот, чтобы не дышать сенной пылью.
- Ну, давай начнем? - Нерешительно произнесла она.
- Погоди, - Иден протянул руку и снял повязку, закрывающее милое лицо, к которому он так привык за это время, которое даже в свете скудной керосинки казалось прекрасным и загадочным, родным.

Окрепшее его тело молодого мужчины оживало, оживало в полноте. И к этой девушке-подростку его тянуло со всей страстностью пробуждающейся любви. За все время, что он жил у них, ребята впервые оказались наедине.
Иден взял ее за руку и нерешительно притянул к  себе. Теплая ее ладошка привычно утонула в широкой его ладони. Второй рукой он робко, точно мальчишка, коснуся ее губ.
- Можно? - спросил тихо.
Ответили ее глаза, широко распахнувшиеся,  сверкнувшие изумрудом из-под платка. Она шагнула сама, прильнув то ли всем телом своим, то ли душой, ищущей у него покрова и защиты.
Он схватил ее на руки, точно пушинку, обнимая и целуя одновременно. На скользком сене ноги подскользнулись, и теплое чрево мягкой травы приняло их. И уже плохо понимая, что происходит, они слились в одно живое тело, тепло и нежность объяли их, унося за пределы этого сарайчика, над лесом, войной и скорбью, от всех пережитых волнений времени, в котором им привелось встретиться, в любовь и сказку их двоих.

Уже только под утро, набив матрасные чехлы свежим сеном, стараясь не шуметь, понесли они матрасы в дом.
Но бабушка не спала. Она даже не была в ночной одежде. Напряженная и грустная сидела она у молитвенного столика своего у погасших свечей.
- Входите, дети, - первый раз обратилась она так к ним обоим, оробевшим на пороге комнаты. - Садитесь, скажу что-то.
- Бабушка, мы, - начала было Ида.
- Я знаю, - ответила бабушка. И обратилась к Идену: Ты скажи.
Испуганный Иден рухнул на колени. Не взрослым мужчиной, военным журналистом, а нашкодившим школьником чувствовал он себя перед необыкновенной этой женщиной: Я прошу у Вас руки Вашей внучки, София Карловна.
- Встань рядом с ним, - произнесла та, обращаясь к Иде. Ида опустилась на колени. Ладони Бабушки мягко легли на их головы.
- Благословляю вас, хорошие мои, - ее голос звучал грустно.
- А теперь  садитесь и слушайте.

- Приходила вчера Людвига Францевна, моя подруга и старшая у нас. Пришел указ из Москвы депортировать нас. На сборы - сегодняшний день. Машины придут завтра утром.
Видя ужас в глазах Иды, добавила: Мы ведь ожидали, верно? И чемоданы почти уложены. Он останется, - указала бабушка на Идена. - Убьют сразу же и его, и нас, если с нами поедет. Иди, дособирай чемоданы, что надо, еду не забудь. Пусть близнецы помогают. Я сейчас приду к тебе тоже.
- Ты будешь жить в подвале, - повернулась она к Идену. - Еды там достаточно. Матрасы вы только что приготовили. Спустим еще переносной камин и дрова, выживешь. Сидеть будешь до лета, до июля! - Бабушка София смотрела строго. - Летом ваши подойдут к Волге, тогда сможешь до них добраться. От нас пойдешь строго на запад до широкой реки, это - Волга. Дальше пойдешь на юг, реку из вида не теряй, но прячься все время. Увидишь большой город - это Сталинград - близко не подходи, бои будут ужасные. К вашим надо будет переплыть на другой берег. Плавать умеешь?
Иден только кивнул молча, сглотнув слюну.
- Вот и хорошо. Доберешься до своих, покажи рану, просись домой на поправку, не геройствуй. Большое поражение ожидает ваших под Сталинградом. Останешься с ними - с ними и пропадешь. О ней думай, - кивнула Бабушка на Иду. - Ребенок твой будет  у нее, сын. Ты все понял?

- Да, еще важно. "По делам" будешь ходить поначалу в бак. В подвале не весь пол дощатый. В углу выкопаешь яму побольше для «нужды», сможешь пользоваться ею потом. Лопаты в сенях. Хоть и не слишком приятно, но безопасно. На улицу - ни-ни, чтобы никаких следов во дворе! - Бабушка серьезно смотрела на него. - И хотя пахнет в подвале сейчас и хорошо, но... сам понимаешь. Все выдержи - для нее. И вот тебе еще для аромата, - чуть улыбнувшись губами, она подошла к буфету, достала с полочки небольшой, красиво отделаный ларчик. Под крышкой оказались флаконы с духами, кусочки батиста. От необычного запаха духов даже закружилась слегка голова.
- Это еще от моей прабабушки осталось, баронессы фон Штульц. - Сказала София Карловна. - А тебе, кроме всего прочего, будет память о нас. Ну, все. Помогай  теперь собираться нам.
Иден молча взял флакончик и сунул его в карман брюк.
- Бабушка, а мы? - раздался тихий голосок Аниты. Почти не дыша, близнецы все это время простояли рядом, держась за ручки. - Мы вернемся?
Губы Бабушки на секунду горько сжались, но быстро поправив себя, она положила тонкие ладони на головки малышей, нежно прижала их к себе.
- Вернемся, мои хорошие, непременно вернемся.
И подняв глаза, встретившись взглядом с встревоженным взглядом Иды, глядя прямо ей в зрачки, повторила: Непременно вернемся!

«Христос, воскресе из мертвых,
Смертию смерть поправ,
И сущим во гробех живот даровав..»
                                  (Из православного Пасхального Канона)

Земля взрыдала. Пали небеса
На грудь и на лицо. В осевшем мраке
Разодрала;;сь Завеса в Храме, за
Которою Ковчег и Тора. В страхе
Не понял град Давида, в чем напа;сть.
Предсмертное «Отец, почто оставил?»
Еще рыдало к небу. Смерти власть
Торжествовала, да к недолгой славе.
Он вырвался! И предков за собой
Увел из бездны страшного шеола*,
Повергнув Жизнью смерть. И брак -  Любовь
Земли и Неба воссияла снова!

***

Я верю так! Хочу! Мне ведом страх
И близость «неопознаных явлений»:
Неведомые рыла в небесах,
Где отдыхает Босха чуткий гений.
Я верю в мир духовный. Много сил
Рвут душу и сознанье человека
За власть над ним. Сын Божий – победил
Незримою победой. Но до века,
До окончанья мира – быть тому:
Неотвратимо духов разделенье,
Добра и зла. И выбрать – нам. В плену
Ли быть у зла? Свободное решенье.
 

*Шеол (иврит) – ад

Начало

Мисюся ворвалась в нашу жизнь стремительно и неожиданно. Как и положенно харизматической личности.
– Здрасьте! Это – я!
Тем не менее, новость оказалась ошеломляющей и обескураживающей. Беременность? Третья?
Ужас, привнесённый этой вестью, поймёт почти каждая бывше-советская женщина… какого периода?
Да любого! – приходит немедленный ответ после мысленного обозрения просторов нашей 70-летней советской действительности.
Призыв к человечеству «Плодитесь и размножайтесь» с 1917-го года воспринимали у нас серьёзно только жители «отдалённых краёв и областей». По святой наивности и за неимением лучшего. То есть – противозачаточных средств. Для тех же, кто это лучшее имел, если помните, один ребёнок был – наследник. Двое – много. Трое – героизм.
Так я стала матерью-героиней. Благодаря Мисюсе.
Правда, к этой мысли ещё надо было приспособиться. С восьмимесячной Полинкой в одной руке и с учебниками для «маминой помощницы», первоклассницы Марьяшки – в другой.
А какие у нас варианты? Аборт? Дохристианское моё жизнепонимание спокойно соглашалось: «Давай». Зародившееся к тому времени чувство совести предостережительно останавливало: «Не убий».

Нравственный выбор

Мучимая сомнениями, выбралась на исповедь к духовнику. Так, мол, и так. Только что родила, восемь месяцев ребёнку. Можно ли аборт?
– Иди, – последовал неожиданный ответ. Благословение меня поразило.
– Можно?!
Насобирав необходимые анализы, отправилась на докторский приём, после которого и должна была быть назначена дерзаемая процедура…
Сижу. Мысли в голове… нет мыслей в голове. Кроме одной: сделаешь – не вернёшь. Никогда. И дурнота – неимоверная. Встала и ушла. Так в нашей жизни появилась Мисюсь.
Чеховскую Мисюсь – помните? Не ведаю, как у Чехова, моё же имяобразование оказалось следующим: Вероника – Ника – Мика – Мисюська. Малюсенькая. Малышка.
Малышкой она так для всех и осталась. Даже сейчас. Что поделать? Дочь меньшая. Всем любимица. «Всехняя» принцесса в нашем так неожиданно быстро разросшемся семействе.

Отступление

Может, имеет смысл довершить здесь историю несделанного аборта. О моём сомнении и размышлениях об аборте Вероника так и не знает до сих пор. И как-то на день матерей (ей было 6–7 лет) получаю поздравление от неё. Сначала обычное: люблю… желаю… А дальше: «Спасибо тебе, что ты дала мне жить, а то я была бы мёртвая сейчас».!!!
Совпадение? Интуитивние знание? Того, кого это не ударило по сердцу так, как меня тогда, ждёт ещё много, много откровений о жизни. Вот вам один из аргументов против аборта: ребёнок во внутриутробном состоянии уже ЖИВ и всё ЗНАЕТ.

Муж встал за спиной

– Ага, о себе начала писать! Может, и я там где-то появлюсь?
– Нет, дорогой, это не о тебе, и даже не обо мне. Это о Мисюсе. Ты там только подразумеваешься.
Но раз уж пришёл, представляю: Дмитрий. В обиходе – Димка. Муж. Единственный.

Говорящая кукла

Заговорила Мисюсь довольно поздно для девочки, в возрасте около полутора лет. Может, стресс, пережитый от страха за свою жизнь во внутриутробном состоянии. Может, нечего было сказать. Рядом носилась неугомонная Полинка, вокруг которой всё, если и не взрывалось, то летело, ссыпалось и крушилось.
Мисюся была куколкой, которую мыли, кормили и наряжали. Переносили и пересаживали. Укладывали. Заговорила она неожиданно и предложениями – сразу.
Представьте себе птичку, которая, пролетая, не просто бы пискнула: «Привет! Как дела!» (что само по себе эффектно), а усевшись на ветку и грациозно обмахивая себя крылышком, учтиво бы поинтересовалась: «Не подскажете, как долететь до ВДНХа?»
Реакция моя была аналогичной, когда эта неговорящая куколка с огромным бантом на кудрявой головке, отталкивая от себя тарелку, чётко и внятно произнесла: «Бойсе не хацю касю». Наконец-то ей что-то понадобилось от жизни! Это были её первые слова.
«Касю» она не хотела везде и всегда, но тут её мнение было ясно высказано. Ошеломляющая новость всколыхнула весь этаж и прилегающие к нему окрестности. Мисюся заговорила! У кого были маленькие дети, те меня поймут.

Философ на горшке

С удовольствием вспоминаю один из умилительных случаев, когда, собираясь с Вероникой к врачу (ей около 4–5 лет), я тороплюсь и нервничаю. Мы опаздываем, а ребёнку, что называется, «приспичило», и она спокойно сидит на горшке.
– Вероника, ты не можешь быстрей? Мы опаздываем! Доктор ждёт.
Ну как объяснить этой чудачке-маме, что «быстрее» – не получается! Даже если кто-то ждёт.
– Мам, но жизнь идёт, как она идёт, – пробует вразумить меня мой деликатный малыш. И соглашаешься, потому что, действительно, если такова скорость «жизненного процесса», в твоей ли власти его изменить?

Змей-Горыныч

Возрастная разница их с Полинкой всего 1,5 года. Но в детстве это колоссально, не правда ли? Даже для меня. В два года (и всегда) Полина казалась мне взрослой, а Мисюся (в свои два, и – всегда) – малышкой.
– Полиночка, отдай Мисюсе игрушку, она же маленькая.
– Полиночка, присмотри за Вероничкой, пока я готовлю обед.
– Полин, уступи, ты же старше…
Сказать, что в раннем детстве мои две малявки были нежно привязаны друг к другу – это ничего не сказать. Любили друг друга? Обожали? Нет, не то. Это было единое цельное существо на четырёх ножках и о двух головках (эдакий Змей-Горыныч), которого временами разводили по разным кроваткам. Всё остальное время они были – одна душа.
Оглядываясь с наслаждением на тот период, я часто припоминаю случай, когда в поисках яслей для малявок я пришла с ними в один из близлежащих садиков.
Директор повела меня показывать террриторию, которая оказалась не маленькой, и детей своих из виду я выпустила. Что не так страшно на безопасной территории. Страшнее оказалось, что Вероника выпустила из виду нас. Какой вопль о помощи вы ожидаете услышать от потерявшегося трёхлетнего ребенка? «Мама»?
Ошибаетесь!
– Поли-ина-а-а-а-а-а! – прорезало воздух.
Так вот.

Распад

В возрасте 5 лет Вероника пошла в киндергарден (подготовительный класс перед школой), а Полина – в первый, и нежная идиллия двухголового сиамского близнеца начала подходить к концу. Впрочем, она могла длиться ещё долго, но Вероника этот процесс ускорила. Она, как я называю, стала «откусывать от себя» свою старшую сестрёнку. Как откусывать? Да элементарно, кусаться!
– Дай ластик! – укус.
– Покажи картинку! – укус.
Нередко в тот период я видела Полинку со следами мелких зубов на руках. Тут надо отдать должное Полине: она поняла и вытерпела (а ведь всего годом старше). Её любящая душа приняла маленькую сестричку и в таком варианте. Но своего Вероника добилась: тандем распался, идиллия кончилась. Дети повзрослели. Двухголовый Змей-Горыныч превратился в две совершенно независимые яркие уникальные индивидуальности, одна – по имени Полина, другая – Вероника.

Дизайнерство

Безукоризненный вкус и тенденции к творческому самовыражению начали проявляться у Мисюси уже года в 4–5. Она сама научилась (с небольшой помощью мамы) конструировать и перешивать свою одежду. Украшала пуговками, бантиками и шнурочками кофточки, маечки, юбочки. Моделировала и создавала собственные сумочки из старых штанишек, кофточек, косыночек.
Вязала шапочки и шарфики. Делала украшения.
Её будущая карьера как дизайнера ни у кого не вызывала сомнений.
Но… изысканность вкуса она сохраняет и сейчас, а вот специальность выбрала другую.

Творчество

А в средних классах школы Вероника увлеклась скрипкой.
– Должна же я знать о себе всё, на что способна, – её слова.
Репетировала она долго и помногу (по свидетельству её сестёр). Но слышать мы могли её только на концертах. Дома же, лишь заслышав ключ в входной двери, она сразу прекращала играть.
А ещё был у нас стихотворный период. Стихи, добрые и весёлые, публиковались в школьных журналах сначала, а потом и во всеамериканских сборниках. Но этот пыл как-то быстро угас.

Спорщица

К 17-ти годам Вероника превратилась в очаровательную сероглазую берёзку. Её безукоризненный вкус привносил неожиданную элегантность и шарм даже в безалаберную американскую одежду. Глядя с умилением на это хрупкое создание, никто не мог бы и предположить, какая сила духа скрывается в сием нежном существе.
Вероника оказалась несгибаемой спорщицей.
Учась ещё в старших классах, она выдвинулась на лидирующую позицию в «debate team» (дебатной команде). Никакого смеха. Всё абсолютно серьёзно. Ученики разных школ собирались вместе, чтобы обсудить важные жизненные ситуации и мировые проблемы.
Вспоминаете наш КВН? Но там – шутки и юмор, а здесь – серьёзнейшие размышления на предложенную тему и умение доказать свою точку зрения.
Не раз и не два Вероникина команда оказывалась победительницей.
Так вот, переспорить Веронику оказалось так же невозможно, как, скажем, телевизор. Попробуйте встать рядом с телевизором и доказать ему… абсолютно любое, на ваш выбор. Вы будете говорить своё, а телевизор – своё. Этим и закончится ваша беседа.
Право женщины на аборт – свобода её выбора.
Право выбирать жизненного партнёра согласно своей сексуальной ориентации – свобода выбора.
Право на эту особенную «сексуальную ориентацию» – свобода выбора.
И так далее. И не спорьте!
Аргументировать это сложно. Мне – сложно. Допустим, в случае с абортом я приведу в пример её же саму: дети внутриутробно чувствуют и всё понимают. А гомосексуализм? Тут главным аргументом может быть только Библия. А если для кого-то Библия – не аргумент и не доказательство в первой инстанции, – что тогда? Свобода выбора.
Так растят в Америке детей: человек свободен. И так же ответственен за свой выбор. И должна сказать, этот выбор не всегда направлен в негативную сторону.

Донор

– Вероника, я умоляю тебя этого не делать.
– Мама, это совершенно не опасно.
– Как же, не опасно. Это не простая сдача крови. Человека (тебя) 5 дней колют лекарством, чтобы повысить уровень белых кровяных телец. А потом в течение 8 часов перекачивают кровь из одной руки – через машину для откачки белых кровяных телец – в другую руку. Это и само по себе тяжело, и может оказать негативный эффект в дальнейшем на твоё здоровье. Зачем ты это делаешь?
– Мама, эта девочка больна раком крови, а у нас абсолютное совпадение типов крови. И ты знаешь, у неё отрицательный резус-фактор, как и у меня, а это очень, очень редко!
– Вероника, я прошу тебя! Пожалей хотя бы бабушку. Она в совершеннейшей панике от этой твоей идеи.
– Нет. Бабушке я позвоню, постараюсь всё объяснить, но делать я это буду.
– Вероника, я очень прошу тебя!
– Мама, не волнуйся, всё будет хорошо.
Такие или почти такие разговоры начались у нас месяца 2–3 назад, когда мы узнали, что младшая наша дочка решила стать донором белых кровяных телец для 14-летней девочки, больной раком крови. Раньше это была целая операция над донором; брали пункцию костного мозга и вводили больному. Теперь процесс упростился и кажется менее опасным. Тем не менее, уровень белых телец нужно предварительно искусственно поднять. И это достигается введением специального препарата на протяжении 5 дней. Человек, естественно, ощущает недомогание. И каков будет эффект по окончании, какое влияние он окажет на будущее здоровье донора – всё это ещё в процессе изучения.
– Доченька, я очень прошу тебя!
– Мама, ты же понимаешь: то, что я делаю, гораздо важнее моего здоровья.
Вот, собственно, и всё. Предварительную подготовку она прошла и кровь сдала. Ей и её сестре как сопроводителю был предоставлен персональный самолёт в Вашингтон, а также личное сопровождающее лицо по городу. Осталось только добавить, что всё это время в госпитале с ней неотлучно находилась Полина, средняя её сестричка.

Профессия

Да, у вас, вероятно, возник закономерный вопрос: чему же она решила посвятить свою жизнь, какому делу?
Ещё не поняли? Помогать людям, конечно! Как? Это вопрос техники. В данном случае – заботиться об их здоровье.
Дома появилась куча учебников и литературы по медицине. А слова! Изобилие устрашающих терминов, от которых темнеет в глазах: катетер, аппендико-весикостомия, хайпаксия, сагитал скафоцефалия… язык сломаешь. И не починишь.
– Как прошли занятия, Мисюсь? – речь идёт о практике в больнице.
– Хорошо! У нас замечательный куратор! Она столько нам показала сегодня, и я сама сделала… – дальше идут описания сделанных ею процедур и мои бесконечные «что?» и «как?», перемежающиеся моими же охами и вдохами. Не стану уточнять подробности процедур. Наше будущее медицинское светило растёт на глазах, и мы все за неё радуемся.
– Ну, и как тебе это, не страшно делать? И ответственно же!
– Мам, я – не ты. Мне не страшно!
– Вероника, как же это получилось? Ты никогда не лечила кукол, не мучила лягушек. Игра «в доктора» никогда не была твоей самой любимой, а только одной из…
– Ну и что, мам? Так бывает. И потом, я лечила лягушек! Вся дача приносила мне их на излечение.
– Серьёзно? – делаю я круглые глаза. – И как лягушки?
– Мама! – укоризненно смотрит на меня дочь. – Мне нравится помогать людям. Я хочу и могу это делать. И буду.
Свобода выбора. Плюс характер.
Что скажете, друзья? Если за это время вы не влюбились в мою младшую дочку, это может означать только одно: я плохая рассказчица.

Болезнь

Так, на этой высокой ноте, первоначальный вариант рассказа заканчивался. Вероника закончила университет, сдала экзамен, чтобы иметь право работать самостоятельно, получить лайсенс на работу медсестры.
Несколько месяцев спустя, если помните, у нас случился ураган «Сэнди», который смыл половину нашего острова, залил, переломал сотни домов по всему Нью-Йорку, мирно лепившихся вдоль побережий в разных районах города.
Вероника, уже настоящая медсестра с удостоверением, пошла добровольцем (то есть бесплатно) работать на одной из амбулаторных машин, курирующих разные части пострадавшего нашего острова.
Люди! Проблема была – люди, потерявшие всё, что имели (своё жильё), оказавшиеся бездомными, в приютах, полуразмытых домах, без всякой материальной и всякой другой помощи. Так вот, город выделил амбулаторные машины, чтобы специалисты разных категорий могли этим людям помогать. Очень у многих не было ни средств, ни специальной страховки, чтобы восстанавливать свои дома. И эти люди впали в депрессию. Увеличилось количество сердечных заболеваний и многих других, совсем не весёлых проблем.
Так вот, Вероника со всем свойственным ей энтузиазмом пришла к одной из таких машин и начала там работать как специалист. Поначалу бесплатно. Потом, видя её самоотверженность, её взяли на два платных дня (в остальные дни она тоже работала, но бесплатно). Потом ставку её увеличили до трёх платных дней. Потом взяли на полную ставку. И тогда пришла беда.
Как радостно, с какой горячностью рассказывала она о некоторых ситуациях на работе. Например, как после двух месяцев уговоров ей удалось убедить одну из пострадавших женщин, находящуюся в глубокой депрессии, пойти на приём к врачу. Своим напором и энергией она вдыхала силы и веру в тех, кто уже потерял всякую надежду на помощь города и частных страховых компаний.
Беда случилась с ней самой. По профилю своей работы ей приходилось мыть и подмывать неходящих людей. И хотя специальные перчатки и другие подсобные принадлежности в Америке не проблема, проблемой оказались опять же – люди. Когда, подмывая то одного, то другого неходящего «старикашку», она вдруг слышала: «Девушка, а ты не могла бы ещё подвигать ручками вверх-вниз, а?»
А женатый коллега, работающий с ней вместе, вдруг начал к ней приставать. Она долго молчала, но в какой-то день не выдержала, сорвалась, убежала с работы и сказала, что больше не только туда не вернётся, но и слышать больше не хочет слово «медицина» и всё с этим связанное. Все годы, усилия, деньги, потраченные на обучение, улетели в трубу. И даже это оказалось только полбеды. От пережитых стрессов она заболела психически.
Когда в первый раз я увидела её безумные глаза, грязные нечёсаные волосы, клочьями свисающие по лицу, мне стало плохо. Моё солнышко, моя умница, красавица, упрямица, сидела передо мной, как девка, живущая на улице, где-то под мостом или забором. Потрясённый маленький зверёк, а не прекрасный лебедь, какой она была ещё пару дней назад.
«Вероничка, поешь», – придвигала я к ней еду. Я видела, что она голодна, а есть не может. Какой-то маленъкий кусочек жевала, жевала и никак не могла проглотить. Моё сердце рвалось на куски.
На счастье её и наше, к тому времени она оказалось влюблённой в парня-музыканта, на чьи концерты бегала, не переставая. Парень жил (и живёт) недалеко от нас, к нему она и убежала, когда с ней случился этот стресс. Парень (давайте будем называть его по имени, Майк) оказался добрым, отзывчивым и глубоко верующим человеком.
«Ребята, вы что, уже поженились?» – без всяких предисловий спросила я.
«Что Вы, я так не могу, – растерялся он. – У неё есть своя комната».
Потихоньку она стала восстанавливаться. Человеческими стали глаза и весь её вид. Но болезнь не ушла. В хорошем, спокойном состоянии она была прежней Вероникой, умницей-красавицей. У папы своего на дне рождения все загадки отгадывала первой. Но если что-то волновало или беспокоило её… об этом трудно рассказывать. Медуза-Горгона? Баба-Яга? Амазонка, только без оружия, а не то…
Месяц назад они обручились. У обоих пока нет работы.

Какого конца вы ожидаете от этой истории? Я – хорошего. Я верю и прошу верить вас, что она поправится и найдёт свой путь помогать людям, как хотела. И вы верьте. А наша общая вера может творить чудеса, правда?