Поцелуи

Закончилась зачетная сессия, и было решено ехать в Звенигород на биостанцию встречать Новый год. Обвешанные рюкзаками, скатками спальных мешков и другой поклажей встретились на Белорусском вокзале и загрузились в электричку. Путь был дальний, электричка холодной, но всем было так весело, что, казалось, даже вагоны мчат по рельсам, подпрыгивая. Запасливые москвичи достали термосы с горячим чаем, приготовленным заботливыми мамашами, а общежитские – сухари и сушки. Пассажиров в вагоне было мало: в последний день года большинство уже сидело по домам, готовя салаты и наряды. Дружно горланили песни, вовлекая в песнопения попутчиков: «Звенигород» и, конечно же, любимую и совершенно дурацкую, но слова которой знали все – про речку и овечку, у которой отвалился хвост. За два часа пути перепето было много. Выгрузились в Звенигороде и дальше пошли пешком. Начинало смеркаться, снега было много, по узким тропинкам среди огромных елей с прежним задором и песнями двинулись сначала через Верхний лагерь биостанции, потом - Нижний, где единственный из всей компании ответственный человек договорился о ночлеге. По дороге все его хвалили за заботу, но когда увидели комнатенку три на четыре метра, чуть не поколотили, так как в ней могла поместиться только поклажа, да и то не вся, которую везли с собой. Но у молодости не бывает проблем и неудобств.

Захватив самое необходимое: вино, колбасу, хлеб и теплую одежду, все двинулись в лес, подальше от биостанции. По дороге проходили мимо вольеров с пингвинами, и все попадали в снег от хохота – настолько неожиданно было видеть этих, хотя и полярных, птиц под заснеженными огромными елками. Вид у них был отнюдь не королевский: несчастные птицы то ли от неволи, то ли от голода выглядели такими замученными, что их было жаль; хотели накормить их хлебом, но тут выполз откуда-то замшелый дед и наладил всех метлой. Двинулись дальше, морозец крепчал, а лес становился все мрачнее. Девчонки повизгивали от страха, мальчишки прокладывали дорогу и  наконец вывели на поляну, которая выглядела как декорация к сказке «Двенадцать месяцев»: почти круглая по форме, окруженная огромными заснеженными елями, нижние лапы которых тонули в сугробах, и небо над ними было сказочным, ясным, почти черным и сплошь усеянным звездами. Полюбовались на эту красоту, но собрался все-таки экспедиционный народ, имевший помимо романтических фантазий много полезных навыков, поэтому довольно быстро утоптали снег, толкаясь и падая, словом – весело, и посередине  поляны разложили огромный костер. Сразу потеплело, ну а когда налили в кружки – жизнь совсем наладилась, и по новому кругу пошли песни, воспоминания о недавних зачетах, старые байки летней практики. Хороводили вокруг костра (цепочка постоянно рвалась, потому что отлучались то за едой и вином, то для личных «разговоров»), читали стихи. Жаром пыхало от костра, изнутри тоже все  порядком согрелись, было так хорошо, что не имело значения, наступил ли Новый год по часам и минутам: для них он начался с пригородной электрички, даже раньше, когда они решили встречать его в заснеженном лесу.

Ей было тепло, но совершенно промокла одежда и обувь, и, если одежду можно было подсушить, поворачиваясь боками к огню, то с обувью было хуже. Набросав лапника под ноги, она повесила мокрые варежки на рогатину, придвинулась поближе к костру и протянула холодные руки к огню. Полдня шума и суеты давали о себе знать: ей захотелось побыть в тишине, полюбоваться мохнатыми елями, понаблюдать за огромными языками пламени, поднимавшимися высоко в небо, с их концов срывались искры, летевшие еще выше и исчезавшие в темноте.

Она смотрела на свои руки и не верила глазам: ее ли это руки, она ли сама? Игра света и тени, всполохи огня превратили их в диковинных птиц: узкие изящные ладони объединяли длинные, казавшиеся прозрачными, пальцы в крылья. Эти крылья трепетали так же, как языки пламени и тянулись за ними вверх. Она разводила кисти в стороны и вновь соединяла их, протягивала ладони к огню и сама любовалась ими и, как оказалось, не одна она наблюдала за этим волшебством, сотворенным огнем. Ее одногруппник, первый ловелас на курсе, но такой милый и обходительный, что ему все и все прощали, оказывается, тоже предавался мечтаниям поблизости от нее и неожиданно хриплым, с придыханием, голосом сказал: «Твои руки – чудо!» Потом он обхватил ее, прижал спиной к себе, согревая, взял ее руки в свои, и они, объединив их, протянули к огню. Он гладил ее пальцы, рисовал узоры на ладонях и запястьях, соединял и разводил ее ладони в стороны, как бы подталкивая – летите. Этот танец рук был завораживающим, чудесным, волнующим. Вдруг он слегка отодвинулся вместе с ней от костра в полутьму. Они как будто остались одни посреди зимы, темных деревьев и сугробов – и он поцеловал ее. Сначала они неуклюже тыкались холодными носами, губами, наконец приладились друг к другу, крепко прижались... дальше поцелуй их был бесконечен. То есть она действительно не могла вспомнить, что было кроме их поцелуев в лесу, в электричке, в метро – ей казалось, что закончились они только у дверей ее комнаты в общежитии. Засыпала она счастливая и радостная: как, оказывается, это чудесно – целоваться!.. «С учителем повезло», – хихикнула она почти во сне.

С отрешенным видом проходила она дня три, но потом пришла в себя и, к счастью, не стала выискивать поводы для новых встреч и поцелуев с ним, да и экзаменационная сессия возвращала с небес на землю.

Шло время, оба были заняты учебой, встречались на лекциях и семинарах, перекидывались парой-тройкой фраз и расставались, не делая попыток укрепить отношения. Потом пришла весна, все сидели за учебниками: курсовые работы, зачеты, экзамены (сессия была очень трудной), но к волнениям экзаменационным примешивались волнения весенние, и однажды он постучал в ее дверь и предложил, как он сказал, «прогуляться на пару поцелуев». Она зарделась от откровенности такого предложения, но пошла с удовольствием, так как надо было передохнуть, да и воспоминания о зиме сохранились. Они гуляли напротив китайского посольства в сквере, где бушевали цветами яблони, и почти под каждой яблоней, то есть практически без перерыва, он слегка приподнимал ее, прижимал к себе и целовал... целовал... целовал... Пьянящий аромат цветов, белые и розовые лепестки, сыпавшиеся на них от малейшего ветерка, восхитительные поцелуи, словом, голова шла кругом, тем не менее, через пару часов они вернулись каждый к своей книге.

Потом пришло лето, и началась практика в Пущино-на-Оке. Они жили в общежитии, окна которого выходили на широкий луг и реку. Практика была интересной. Кроме полевых работ, их возили на экскурсии по историческим и памятным местам, вечерами танцевали до упада или смотрели кино в деревенском клубе и, конечно же, бегали купаться, на ходу зазубривая латинские названия и характеристики слоев почвенных разрезов.

Однажды он спросил ее: «Сплаваем за Оку на пару поцелуев?» Пловчиха она была так себе, и река с быстрым течением была довольно широкой, но на другом берегу ее ждали потрясающие поцелуи, и она решилась.

На противоположном берегу был заповедник, и посторонние там не ходили, а если и появлялись, то только на определенных дорогах и в определенное время, поскольку в заповеднике содержали и разводили зубров и бизонов. Из окна общежития они облюбовали для встреч огромную липу, стоявшую особняком, и плавания начались.

Они тайком или под любыми предлогами удирали от друзей, не подозревавших о происходящем, и из разных мест огромного пляжа добирались до заветного дерева. Первый заплыв был для нее страшен, но ей хотелось сдержать обещание, и ее ждали – она одолела реку. Едва отдышавшись, она помчалась к липе, макушка которой была чуть видна за высокой травой. Он ждал ее и, подхватив на руки, мокрую и скользкую, стал взахлеб целовать посреди душистых заповедных трав. Ярко светило солнце, жгло их спины, трава была не только пахучей, но и ужасно кололась – ничего этого они не замечали, захваченные поцелуями.

Долго оставаться на этом берегу было нельзя, их могли искать, каким-то образом им удавалось контролировать время и отрываться друг от друга. Обратно плыли вместе, он старался быть рядом и развлекал ее разными шуточками. Никогда во время этих свиданий они не говорили о себе или своих отношениях: то ли на эти разговоры не хватало времени, то ли это не было нужно никому из них.

    Так они и плавали и целовались... Не каждый день, конечно. Продолжалось это до конца практики и уже больше никогда не повторилось: ни зимой, ни летом, ни весной

Давайте жить дружно!

 Начинался вечер в театре спектаклем, о котором много говорили в Москве, и на который ей с подругами удалось попасть. Постановка  была действительно замечательной:  о любви с переживаниями, слезами, хорошим концом, актеры играли проникновенно и трепетно. Но во время второго акта у нее вдруг заныло в правом боку, и к концу спектакля она почти подвывала от боли. Поэтому пришлось отменить прогулку по ночной Москве и отправиться домой, ну а из дома, под завывание сирены «скорой» - в городскую больницу, где вечер и закончился на операционном столе. Вот так: с корабля на бал, то есть, наоборот: с бала – в мучительное плавание, к счастью, благополучно закончившееся. Пройдя длинный адский  круг приема в заведение: осмотр, заполнение медицинской карты и подготовки к процедуре, она наконец оказалась в огромной стерильной операционной, где стоя на холодном кафельном полу в одной комбинации, изнемогая от боли и поджимая поочередно босые стывшие ноги, ей пришлось еще немного подождать. А в это время два хирурга, больше похожие на разбойников с большой дороги, чем на спасителей, неспешно  делились новостями  личной жизни. От вида одного из них она содрогнулась: лохматый, коряжистый (что в высоту, что в ширину), с крупными волосатыми руками, еще и говорил он густым басом. Именно к нему-то под нож, вернее, скальпель ее и отправили.

Операция проходила под местной анестезией, и она не только слышала разговор врачей, речь шла о каком-то Барьере, который «…подлец, не одолел ни одного препятствия», но и чувствовала, как копаются в  животе. Затем из нее что-то потянули со страшной силой и болью и она «отключилась».

Очнулась от холода на голом матрасе в полутемной обшарпанной палате, напоминавшей застенки инквизиции или каземат, едва прикрытая не свежей простыней. Рядом на стуле сидел ее мучитель и подробно с иезуитскими деталями рассказывал, как ей повезло: что еще чуть-чуть и  воспалившийся аппендикс разорвался бы, и последствия были бы непредсказуемы. Ей хотелось пнуть его ногой и заставить замолчать, но сил хватило только на вопрос: «Кто такой Барьер?». Доктор оторопел, потом промямлил: «Лошадь» и удалился. «Чертова кляча, она не только дрянной скакун, но из-за разговоров о ней, и я чуть «копыта не откинула!» - успела  подумать и снова уснула.

Проснулась, проспав как убитая, только на следующий день: за окном сияло солнце, по карнизу барабанили капли от таявших сосулек,  от чего  «каземат» уже не выглядел так устрашающе. Чувствовала она себя вполне бодрой, ничего не болело и даже не верилось в то, что пришлось вытерпеть накануне, но тут в палату вошел хирург, дал команду подниматься и пройтись по палате. Она попыталась возражать, сказав, что ей не во что одеться, но получила от злодея ответ: мол, никого не интересуют детали ее туалета и телосложения (свои капризы она может приберечь для дома), а  здесь надо выполнять рекомендации лечащего врача для ее же пользы. Ругая его про себя последними словами, всё же спустила ноги с кровати и попыталась встать. Голова закружилась стремительно, и она буквально рухнула обратно на постель. А на понукания доктора преодолеть себя, ответила только, что он - грубиян, и чем мучить ее, лучше бы распорядился принести ей постельное белье.

Весь день она дремала и только жадно пила воду, которую приносили соседки по палате. Лишь к вечеру пришла нянечка, и ласково приговаривая: «Ничего, милая, Господь управит!», - застелила постель чистыми простынями, уложила и, бормоча молитву, подоткнула со всех сторон одеяло. А на следующий день пришли  подруги: умыли, причесали, одели красивенько, тарахтели  и хохотали без умолка. На этот шум и веселье в палату заглянул  вредный доктор и приказал тише выражать восторги, потому как здесь не кордебалет, а лечебное заведение, на что веселые подруги ответили, что этому заведению не помешает чуточку веселья и оптимизма. Пряча улыбку, она  ехидно думала: «Получил, злодей! Не на тех напал со своими указаниями!» Выздоровление шло довольно быстро, и с каждым разом, когда ей удавалось вступить в перепалку (по любому поводу) с доктором, становилось всё лучше. А уже через пару месяцев после выписки из больницы  и думать забыла не только о зловредном хирурге, но и о самой операции.

 Как-то, уже  в начале лета (надоело сидеть в душном офисе) она вызвалась  отвезти срочные документы высшему начальству в Москву. Электричка шла медленно, со всеми остановками, но она наслаждалась видом и запахом бушующей цветами сирени и яркой свежей зеленью травы, мелькающих за окном. На одной из станций отправление электрички почему-то задержалось. Она разглядывала людей на платформе, как вдруг взгляд натолкнулся на двух  мужчин, и, узнавая своего доктора и его приятеля, стремительно приблизила лицо к стеклу. Ее инстинктивное движение не осталось незамеченным (много позже, когда ей для успешной торговли пришлось изучать невербальный язык, она припомнила этот пример  безотказного действия языка телодвижений) и уже буквально через минуту эта парочка сидела на скамейке напротив неё.  Первые минуты ей было очень неловко под пристальным взглядом новых попутчиков, но потом догадалась, что они вряд ли узнали бывшую пациентку, просто их привлек её цветущий вид и распрекрасный наряд, в столицу же ехала. План мести за плохое обслуживание в больнице возник почти мгновенно. «Попался, голубчик! – подумала она. – Теперь держись: пришла моя пора!» И припомнив все навыки обольщения, уже сама стала посмеиваться и откровенно строить глазки. Завязался разговор, но за время, оставшееся до прибытия на конечный пункт, успели только обменяться сообщениями: она - едет в Москву по делам, они - возвращаются с работы домой. На вокзале приятель доктора, наскоро попрощавшись, испарился, а он сам шел за ней, как привязанный. В метро толпа внесла обоих в вагон и буквально приплюснула друг к другу, и тут она вдохнула  исходивший от него крепкий вкусный запах сигарет. И этот запах «пробил» ее, изгнал из головы мстительные мысли, и она неожиданно для себя увидела в нем просто мужчину. Поэтому не отказалась от предложения проводить ее, подождать пока закончит дела, и прогуляться в парке им. Горького.

В парке, в котором она не была со времен студенчества, они походили по малолюдным в будний день аллеям, потом зашли в пивной ресторан, единственное открытое к этому времени заведение. Развлекал он ее рассказами о медицине, но из-за своего полного кретинизма в этой сфере жизни, она воспринимала их, как фантастические бредни. Конечно, она знала, где располагаются сердце и другие органы, которые могли и болеть, но о названии этих болезней понятия не имела, а из великого множества существующих  лекарств помнила только название анальгина, наверно потому что на первую букву алфавита. Она, разглядывая его и покорно слушая неинтересное повествование, даже нашла некий шарм в его устрашающей внешности: решив - основательный мужик. Привлекательной была только его очевидная увлеченность и знание профессии, что конечно не оправдывало грубых манер в прошлом. Упорный кавалер и домой ее проводил, но она, жестокосердная, даже ни разу не пожалела его: далеко ведь (!)и не посочувствовала: после дежурства ведь (!).

На следующее утро её разбудил звонок. Сквозь сон, не понимая, звонит телефон или будильник, но твердо зная, что был выходной и никаких ранних звонков и подъемов быть не должно, сопротивлялась такому «насилию» сколько смогла. Но звонили так настойчиво в дверь, как оказалось, что пришлось встать и с всклокоченными волосами и в мятой пижаме пойти открывать. Остатки сна слетели с нее, лишь она приоткрыла дверь: на пороге, держа в руках какую-то коробочку (позже выяснилось, что электробритва),  стоял доктор. От неожиданности она попятилась, разрешая войти, а доктор бормотал что-то о своем решении заночевать на работе (близко же от неё!), навестить, а через два часа ему заступать на дежурство (не ездить же домой: туда-сюда!). «Ах, ты…», - начала она «закипать», а разглядев рисунок на коробочке у него в руках, рассвирепела окончательно. «Нашел себе плацдарм! Ну и манеры! В больнице электричества нет что ли?» - молча, злилась она, и окончательно утвердилась в своем решении отплатить ему не только за дурные манеры, но и за перенесенные страдания и неудобства. Не приводя себя в порядок (такому и такая сойдет!), провела его на кухню,  усадила за стол и  даже соорудила (бедненькому) яичницу, из всех имеющихся в наличии яиц. В отведенные ей  два часа,  кавалер рассказывал о неудавшейся личной жизни, о семье, в которой  никогда ничем не радовали, не баловали и даже кормили очень редко. Она, про себя, изумлялась такой откровенности едва знакомого человека, думая, что она ему не опора для ненормированного использования, но сочувственно кивала головой,  изо всех сил сдерживая желание вытолкать за дверь. Она же - «не такая», она же – добрая чуткая. Тягостный визит наконец закончился: доктор отправился на очередное дежурство.

В течение следующей недели он часто звонил ей на работу и домой, но она, сославшись  на небольшую простуду и недомогание, отказывала в свидании: на «крючке» он сидел еще недостаточно надежно. И накликала себе – правда, засопливела. А в воскресенье она уезжала со своей начальницей в командировку. Он пришел провожать с пакетом набитом лекарствами: пилюлями, капельками и примочками. «Ну, конечно, в больнице же работает! Урезал «пайки» пациентам», - недобро подумала она. Её начальница, увидев кавалера, оценивающе его оглядела, а уже в купе поучала: «Мужчина должен открывать дверь в дом женщины ногой», а почему, она уже сама знала: «… потому что его руки должны быть заняты подарками».  У начальницы был пунктик – поскорее выдать ее замуж за приличного человека, посмеиваясь, она думала, что именно «приличные» таким образом и открывают двери.

За время недельной командировки она успела выздороветь, из головы выветрились воспоминания о духмяном, так впечатлившем её сигаретном запахе «основательного мужика», ей категорически не хотелось продолжать не только сам «эксперимент», но и любое общение с ним.  Продумав последнюю акцию возмездия, она пожертвовала своей элегантной  юбкой (дресс- код) и в поезде укоротила её маникюрными ножницами до совершенно неприличной (по самое «не балуйся») длины, прихватив подол на живую нитку. А перед самым прибытием в Москву, навела макияж и пышнее взбила прическу.

Доктор встречал на перроне, без цветов, конечно, и опять с какой-то коробочкой в руках. Она содрогнулась: неужели электробритва (!?), и некоторое чувство неловкости за свои действия, которое все же испытывала, испарилось мгновенно. Вся такая «оголенная, восхитительная и недоступная» она, проходя мимо и равнодушно, как на фонарный столб, взглянув на него, произнесла: «Вы меня больше не интересуете!», и поцокала каблучками дальше. Эх, рановато огласила «приговор», пришлось самой нести свою дорожную сумку до дому.

Танки для Таньки (страницы из дневника)

     6 января. Хватит лениться! Надо хотя бы попробовать встать на лыжи и одолеть один круг по любимому полю за лесом. Пусть глаза отдохнут, а ноги поработают.

Снежная равнина…

Лыжня чуть видна

Танька…

Что она ищет так рано

В зимнем лесу?..

14 февраля. День святого Валентина. Праздник католиков прижился у нас. Да, есть о чем вспомнить и с печалью, и с радостью. Замечательно!

Угли камина

Мерцают загадочно.

Дымок сигареты вьется.

Мечты и фантазии

Улетают далеко отсюда.

3 марта. Ах! Русская баня у меня – праздник. Скорее для головы, чем для тела!

Лежит

На полкЕ.

На бедре

Листик березовый.

Жар тела кто остудит?

26 апреля. Конец апреля, значит, в лесу уже должны быть грибы: сморчки и строчки. Ура! Сбегаю в лесок на часок!

Проталины на снегу.

Нет следов.

Звонкая песнь птиц притихает.

Танька!

Что она ищет так рано

В весеннем лесу?..

2 июня. Сегодня вскопала последний кусочек целины под клумбу и газон! Терпение и труд всё перетрут! «Свой уголок я убрала цветами….»

Изгиб тела

Ритмический…

Лопата

Не мешает

Манящим движениям.

25 июня. Я зачарована красотой утра! В розетке листочка манжетницы роса…

Туман…

Ветви не шелохнутся.

Утренняя свежесть.

Танька?..

Что она ищет так рано

В летнем лесу?..

20 июля. Навыки, полученные в детстве не искоренить. Зачем мне двадцать пять трехлитровых банок соленых огурцов? Буду дарить!

Изнемогающая,

В красном переднике.

Утираешь пот…

Останутся ли силы

После засолки?..

15 сентября. Осень. Моя любимая пора. Прогуляюсь в лесок на часок! Ну его, шитьё!

Прозрачные ветви.

Одинокий гриб.

Опять Танька!

Что она ищет так рано

В осеннем лесу?..

2 ноября. Как не хочется возвращаться в город… Но – дела… А ведь и они могут быть интересными! Пока-пока, мой дом, мой лес, моё поле!

Улетела

Последняя стая.

Ворон сидит одиноко.

На кого опустились в дороге

Твои перелетные руки?

Абрикосовый рай

 Последний ее любовник был молоденьким, романтически настроенным атлетом, с хорошими мозгами (что было для нее немаловажно, так как глупых мужиков она считала ошибкой природы) и во всех остальных отношениях – чудесным парнем. Вихрь их отношений пришелся на пору созревания абрикосов, которыми они закусывали шампанское при встречах. Встречи эти происходили чаще всего у нее на даче, но, кстати, абрикосы там не росли.

В разговорах с подругами она не очень распространялась о своем новом увлечении, да и сама не слишком задумывалась об этом, решив, что раз уж «привалило», надо попробовать. Это он дал название: «Абрикосовый рай» их гнездышку, что было трогательно и романтично, но по прошествии некоторого времени, хотелось еще чего-то подобного: такого же трогательного или романтичного, а возможно - талантливого или просто - умного. Не то, чтобы она заскучала, просто в ее возрасте, преимущество отводилось поступкам и беседам, а близкие отношения были только сопровождением, фоном. Она стала пристальней наблюдать за ним, как учитель за подающим надежды учеником, или мать за ребенком: каковы успехи? И ей показалось, что он стал интересничать и прилагать усилия, чтобы заинтересовать и ее, но все какими-то пустяками. Честно говоря, это ее встревожило и расстроило: неужели она ошиблась в его уме и таланте? Каким образом она дала понять ему, что разочаровывается, было не ясно, она не говорила ему об этом ни прямо, ни намеками и недовольства не выказывала. Но однажды, в очередное их свидание, он вдруг сказал ей, что написал небольшой рассказ об их отношениях. Прежде всего, она обрадовалась (не ошиблась!), а еще ей было приятно,  что смогла вдохновить на такое творчество (значит - все серьезно, все – настоящее). Ей захотелось тут же прочитать сочинение, однако он не захватил его с собой, как бы из неловкости и неуверенности в ее реакции на его творение. Она пыталась выспросить у него сюжет и имена действующих лиц, но он только загадочно улыбался и даже не сообщил название рассказа. Словом, она была не только по-настоящему заинтересована, но и заинтригована.

Всю следующую неделю до намеченного свидания этот рассказ не выходил у нее из головы, и она периодически умилялась, вспоминая о своем кавалере: какой талантливый, какой необыкновенный умница, и несколько раз напоминала ему, чтобы он не забыл его привезти (бедный мальчик!). Почему-то ей казалось, что рассказ этот будет просто замечательным. Наконец день и час настал, они встретились, и она, не делая никаких «реверансов», не проявляя нежности и прочих положенных в таких обстоятельствах чувств, и при этом не испытывая никакой неловкости за свое нетерпение, сразу же попросила дать ей прочитать рассказ. Он, молча, протянул ей несколько листков, и она тут же уселась на веранде перед вазой с абрикосами (этот ритуал соблюдался неукоснительно, благо абрикосы еще не отошли) и бокалом шампанского. Быстро пробежав глазами текст, опустила листки на стол и стала смотреть на свой сад, пытаясь определить какое из ощущений, охвативших ее, главное: удивление, радость, восторг? Бесспорно, написано было талантливо. В рассказе не было ни одного слова о любви, за исключением самого названия, поясняющего сюжет, а речь шла об очень серьезном оружии и о том, как вся эта мощь действует: как выходит из шахт, как ищет цель, как стремительно достигает ее и сметает с лица земли. Еще никогда ей не приходилось читать ничего подобного, и даже краем уха она не слышала о таком захватывающем сравнении любовной страсти с разрушительным действием военной техники. Словом его милитаристский рассказ произвел на нее сильнейшее впечатление.

Все это время он спокойно сидел рядом с ней, наблюдая. Наконец она повернула к нему свое сияющее лицо, сказала: «Умница!» и бросилась к нему на шею. Восторги продолжились уже в постели, где она со всем пылом обновленного чувства благодарила его за талант. Потом они лежали, беседуя, доедая оставшиеся абрикосы и допивая шампанское.

 На гребне этого восторга отношения их продолжались, однако, сколько она не расспрашивала о его творческих успехах и планах на будущее, всегда получала один и тот же ответ, что он очень занят и пока у него в этой кутерьме не тот настрой для творчества. Ее это расстраивало, но на самом деле ей было достаточно того, что она знала: он может, он талантлив. Еще ее «подпитывали» его многочисленные SMS сообщения и письма по электронной почте, в которых она была самая…, самая…, самая… Пустячок, как говорится, а приятно.

 Абрикосы давно уже закончились. После них были вишни, и груши, и яблоки, и другие фрукты-ягоды. Они не стали придумывать новое название для их гнездышка, им нравилось прежнее, оно было узаконено приятными часами, проведенными в нем. Потом фрукты остались только в плетеных корзинах у нее в погребе, наступила зима, следом весна, гораздо реже они заглядывали в свой «Абрикосовый рай», но каждое свидание оставляло чудные воспоминания.

Случайно, и неожиданно для нее самой, она как-то рассказала о своем рыцаре одной из своих подруг, вернее в интереснейшей беседе о новинках  в поэтических сборниках, вдруг упомянула о написанном им рассказе (все же не хватало ей событий на ниве его таланта). Потом увлеклась и подробно пересказала его, по ходу комментируя и проводя параллели. Вначале внимательно слушавшая ее подруга, вдруг как-то задумалась, а затем спросила, уверена ли она в его авторстве? Недоуменно поглядев на нее (какие сомнения и почему?), она потребовала объяснений. Бедная подруга не знала, как быть: не хотелось разочаровывать ее (вдруг она сама ошибается), но слово было уже произнесено, надо было только поделикатней, не травмируя чувства увлеченной женщины, поведать причину возникшего у нее подозрения. Чуть помедлив, подруга ответила ей, что никогда не читала ничего подобного (у нее разгладилось лицо), но видела своими глазами все описанное в рассказе, и потащила ее в гостиную (встреча происходила в доме подруги), усадила в кресло, а сама стала перебирать старые видеокассеты. К счастью, их, как и видеомагнитофон не успели сплавить на дачу, нужная кассета отыскалась довольно быстро, ее вставили в приемник и включили проигрыватель. Фильм назывался «Голый пистолет» и самые первые его кадры привели ее в шок, она видела то, о чем читала. Оставалось только порадоваться таланту ее поклонника в литературном изложении увиденного. Ее разочарование в нем было столь велико, что она едва не расплакалась, а мелькнувшую было мысль о спасительном совпадении или одинаковом видении…, тут же отогнала прочь. «Бедный мальчик! До чего я его довела своими ожиданиями», - думала она. (Ох, женщины, привыкшие брать всю вину на себя!) Эта жалось к нему в считанные минуты, как кислота или ржавчина, разъели ее восторги и увлечение им. Не имело больше смысла продолжать смотреть фильм, который она просто возненавидела.

Они вернулись на кухню, где совсем недавно так уютно сидели, ее подруга налила в рюмки коньяку, а она провозгласила тост: «За талант!», не уточняя, какой и чей именно.  

 - Мама, а как пахнут ландыши?
    -У них особенный запах… Погоди, я укрою тебе ноги пледом, прохладно.
    - Оставь, ты же знаешь: для моих ног всё равно… Особенный? Когда весной ты первый раз открываешь окно, ветерок в лицо нежный, пахучий… А какого они цвета?
    - Белого. Почему ты спросил о них?
    - Слышал сегодня песню по радио: «…Ландыши, ландыши - светлого мая привет». Цвет белый помню - как снег… А я их видел? Тогда, давно?
    - Вряд ли. Ты бегал по лужам, набивал камнями карманы и прыгал со скамеек в сквере.
    - Прыгал… Бегал… А что еще я умел делать сам?
    - Много всего, что умеют мальчишки.
    - Но всё же, расскажи!
    - Я так часто об этом рассказывала. Ты ведь не забыл?
    - Нет, конечно. Рассказы твои помню, а ту машину… страшное – нет. Замечательное слово: сам! Теперь-то сам я мало что могу… и ничему сам с тех пор не научился.
    - Это неверно! Ты…
    - Да, знаю, что ты скажешь. Но ведь и знаю обо всем только по твоим рассказам!.. Мама, это… навсегда?
    - Что с тобой сегодня? Ты себя жалеешь?
    - Так хочется сказать тебе правду, но не уверен, будет ли это правдой, ведь я не понимаю, что это…
    - Попробуй.
    - Сегодня под нашим окном болтали девчонки… Глупости какие-то: я ждала… он пришел… сердце замирало… У них были такие звонкие, радостные голоса. Стало жаль, что я не могу их увидеть… Мама, никогда?
    - Какого ответа ты ждешь? Мы ведь не раз говорили об этом.
    - Знаю, надо верить…
    - Да, верить!
    - Представь, почему-то подумалось, что на них белые платья. На этих девчонках.
    - Чистый цвет.
    - Да!.. А потом мне тоже стало радостно! Наверно, передалось от них.
    - Ну, давай рассказывай! Мне от тебя тоже передалось: я уже вижу этих девчонок и чувствую их волнение!
    - Ма, смеешься надо мной, что ли? Спасибо! Ты всегда так говоришь, что я думаю, что все смогу! Сам!
    - Сможешь! Уже совсем скоро я принесу тебе ландыши, ты сам ощутишь и навсегда запомнишь их аромат... Как и все…

Электричка

Толпа, сдавившая её со всех сторон, внесла в вагон электрички, немного протащила по проходу между рядами сидений и очень удачно, без ущерба для здоровья, выдавила прямо на чудом освободившееся место. Немного отдышалась, устроилась поудобнее, осмотрелась.

Напротив – господин с газетой в руках, пригляделась: сборник кроссвордов. У окна, в шуме и духоте, свесив голову и слегка завалившись набок, похрапывают парни, восполняя недосып.

Через пару рядов картежники азартно звучно лупят картами о лежащий на коленях кейс.

- А мы эту чёрненькой, козырненькой… И эту, падлу… и – эту… Врёшь – не возьмешь!..

- Ребята, вы бы потише! И не ругались бы…

Чуть дальше молодёжь в два яруса на коленях друг  у друга. Шумно весело обсуждают что-то. Вылавливают из большого общего пакета чипсы. Окружающего и окружающих не замечают, не интересно.

Командировочные, наверно, в деловых костюмах. Перебирают бумаги. Отстранённы: к окружающим отношения не имеют…

В дальнем  конце вагона, возвращавшиеся с рынка хозяйки смачно закусывают и отмечают удавшуюся торговлю. Разговаривают в полный голос, периодически окликая товарок, сидящих в другом конце вагона.

- Семёновна, на каком рынке нынче были?

- На Измайловском…

- А мы на Выхино. Чего на дорогу тратиться и с корзинами в метро биться… Место конечно дороже обошлось… но мы не в обиде и не в накладе…  Торговали чем, на что спрос был?..

Мамаша с детьми. Те  жалостливо или скандально выпрашивают всё, что проносят мимо. До крика спорят меж собой из-за покупок, жалуются матери. Та шепотом выговаривает им или увещевает…

В тамбуре несмотря на запрет и угрозу штрафа – курят, дым пробирается в вагон через щель неплотно прикрытой двери.

К следующей остановке пассажиры каким-то образом  рассредоточились по вагону, немного освободив проход. На следующей остановке - новая  плотная волна путешествующих.

- Молодой человек, вы поставили свой рюкзак мне на голову!

- Извините, мамаша! В тесноте, да не в обиде!

- Какая я вам мамаша!? Причём здесь теснота? Полки свободные!

- Извини, бабуля! Ехать недолго!

- Какая я вам бабуля! Уберите немедленно!

- Мадам, вы самолётом летайте или на такси ездите!

Но рюкзак перевесил на другое плечо, шибанув им стоящего рядом.

Один за другим потянулись «коробейники» с увесистыми сумками…

Носки… шоколадки… чудесные черпаки-трансформеры (налить, подцепить, перевернуть)… очки  с диоптриями и без – всё «фирменное и без надбавок». Следом просители всех возрастов: от детей до седовласых старцев; молодые крепкие и на костылях или с белой тростью… протискиваются меж стоящих в проходе.

Первым неожиданно и громко вступил в вагон дедок с аккордеоном, то ли навеселе, то ли от природы жизнелюбивый с чем-то зажигательным. Часть пассажиров встрепенулась, остальные  – без какой либо реакции: продолжают разговоры или дремлют.  Откликнулись весёлые и уже хмельные хозяйки, подпевают и щедрой рукой ссыпают мелочь в полиэтиленовый пакет, висящий у него на сгибе руки.

- Семён, давай «На сопках Манчжурии»!

Видимо не первый раз встречаются: репертуар известен. Просто «Семён» выводит с пафосом и удовольствием. Выигравший картёжник кидает свой куш ему в пакет, заказывает новую песню и начинает следующую раздачу карт.

- Бродяга, судьбу проклиная, тащился с сумой на плечах…

И сам «тащится» дальше, в следующий вагон.

- Пиво, вода, мороженое…

- Родимые, простите… помогите… Сыночку на операцию… У меня и справка есть… Простите… помогите…

Хозяйки напряглись, жалостливо всхлипнули, сыпанули и ей мелочи в кулёк. Больше никто не откликнулся.

Тётка в белом фартуке с обвязанной шарфами коробкой жареных пирожков размером с подошву сорокового размера, истекающих маслом. Опытно лавирует меж стоящих в проходе. Предлагает с салфеткой. Сервис…

Мальчишечка лет шести-восьми, смуглый лохматый цыганенок или какой другой инородец, с маленькой гармонью, энергично растягивает меха, извлекая один аккорд. Голосок тоненький звонкий, поёт что-то о маме любимой, потерявшейся навек. За ним  девочка постарше, сестра или «сторож», с пакетом для подаяний. Господин с кроссвордом кривится и делает попытку отодвинуться от просителей… но некуда: зажат сидящими рядом.

- Братья и сёстры, подайте на храм… Спаси и сохрани вас Господь…

Ещё ходоки: две дамы, старушками назвать язык не поворачивается, преклонного возраста в затёртых пальто и шляпках стародавнего фасона, дребезжащими голосами выводят дуэтом романс…  Получают несколько монет… добавкой к пенсии.

Очередность и разнообразие просителей и предложений поражает. Еда, напитки, предметы повседневного спроса от лейкопластырей до крема для обуви, музыкальные и поэтические выступления, книги, журналы…  Друг друга не перебивают, ждут своей очереди. Покупают и подают, сидящие на скамейках… В этой электричке или в жизни им повезло больше? При деньгах и душевный отклик не утратили?

Вся страна в этом вагоне… в этой электричке…

Завтра возвращаться… Хочется сменить вид транспорта, но не из-за неудобств: душа надрывается… и стыдно… и обидно…

ВАЛЕНКИ                                                                           

        В начале января она поехала на дачу проверить хозяйство и немного отдохнуть. Стояли морозные солнечные дни, снежные сугробы искрились и переливались всеми цветами радуги. С удовольствием топила печку, расчищала от снега улицу перед домом и тропинки к местам общего пользования, развешивала кормушки для птиц, каталась на лыжах. С наступлением сумерек садилась у камина, читала, смотрела телевизор или вязала. По нескольку раз в день заходила соседка, сидела у нее, рассказывая (порой - часами, повторяя одно и то же многократно) о своей прошедшей молодости, нынешних делах и заботах, планах на весну по посадкам в огороде.  Она слушала ее в пол-уха, изредка поддакивала и согласно кивала головой, понимая, что та наконец нашла слушателя в безлюдный период.                       

Однажды соседка заметила, что чистить снег в городской обуви неудобно, да и непрактично: обувь быстро промокает и портится – надобно бы валенки. «Да, - подумала, - валенки. Зима, снег скрипит под ногами…» Так бывало в детстве, когда она приезжала зимой в деревню.  И вспомнила, что кто-то из друзей завез к ним кучу ненужной (на даче – сгодится) обуви, в том числе – валенки.  Утром забралась на чердак, порылась в обувном ящике и нашла их. Валенки-то были, но с большими дырками на обеих подошвах.  Практичная соседка помогла и тут, сказав, что в соседней деревне живет мужик, который их отлично подошьет, и объяснила, как его найти: главная улица (что и была-то единственной на всю деревню), голубой дом, у калитки большой дуб и колодезный сруб. «Наверно, в этой деревне адресов нет. Просто название и фамилии жителей», - подумала она и отправилась.         

Солнце сияло, снег искрился, потому с удовольствием прошла через небольшой лесок, вышла к деревне и довольно легко отыскала нужный дом: голубой, с деревом и колодцем. С трудом отворив заваленную снегом калитку,  пробралась к дому, поднялась по ступенькам и постучала. Под крыльцом вяло тявкнула собака. Никто не отозвался, и вновь постучала, громче. Ответа не было, но оживилась собачонка и,  побрехивая уже злобно, стала вылезать из-под крыльца, поэтому, опасаясь быть покусанной, она открыла дверь и шагнула сначала в темные сени, а затем в избу. Дальнейшее воспринимала, как кино.

Посередине большой полупустой комнаты стоял босой мужичок в галифе с красными лампасами и длинном кожаном пальто, из-под отворотов которого видна была голая грудь. От такого зрелища - онемела, да и он довольно долго разглядывал ее молча и вдруг спросил густым басом: «Что угодно, сударыня?» Она окончательно стушевалась, полагая, что попала не по адресу, потому что ей казалось: деревенские мужики не могут так изъясняться. Все же, нервничая и заикаясь, изложила причину своего прихода. Тот велел показать валенки, сказал, что сделает все в лучшем виде, и снова ожидающе посмотрел на нее. Она все никак не могла понять, что ей следует делать, чего он от нее ждет? Мужичок прояснил все вопросом: «Принесла?» - «Господи, он о деньгах», - подумала, порылась в кармане куртки и протянула ему сотню, тут же спрятав ее обратно. Выражение глубокой обиды и возмущения на его лице прояснило: она принесла не ту «валюту», которую  ожидали, и стала лепетать, что, конечно,  принесет бутылку, но надо сходить в магазин или к соседке за «домашней». «Неси скорей! Душа горит!» - пророкотал мужик, и под этот рокот она выскочила из избы и помчалась по тропинке к своему дому. Уже почти у своего палисадника вдруг завалилась в сугроб и стала хохотать как сумасшедшая, вспоминая его напутствие, наряд и манеру речи. Отсмеявшись и отдышавшись, пошла к соседке, купила у нее бутылку самогонки и, так же поспешая, отнесла умельцу.                               

ЧТО НАДО ЭТОЙ ЛЮБВИ?

Полюбите нас «черненькими»

Был конец зимы, - самое отвратительное время в Москве, - под стать погоде было её настроение и внешний вид. Может быть, у всех жителей города была зимняя депрессия, или авитаминоз, или  апатия,… но казалось, что у нее – все сразу.

Как-то, сидя в офисе, вяло перебирая бумаги и отвечая на бесконечные служебные звонки, она в очередной раз подняла трубку телефона, и оказалось, что звонит знакомый  друзей, уехавших далеко и надолго. Это ее слегка взбодрило. Когда же он сказал, что привез от них небольшой подарок и хотел бы встретиться, чтобы передать его, она, находясь в состоянии равнодушия к окружающей действительности, забормотала что-то невразумительное о своей занятости, о невозможности попасть без проблем куда-либо в Москве вечером, о плохой погоде для встреч на улице.

Вдруг она услышала громкий и четкий голос своей начальницы, которая буквально по буквам продиктовала ей фразу, которую надо было произнести. Начальство есть начальство, даже когда дело касается личных дел, и покорно повторила за ней следующее: «Спасибо за звонок, буду рада встретиться. Перезвоните, пожалуйста, через час, я подумаю о месте встречи, которое будет доступным и удобным для нас обоих». Конец речи. На другом конце провода затихли и... согласились перезвонить.

И тут началось нечто невообразимое. Начальница  кричала ей, что она совсем уже довела себя «до ручки», что в таком молодом возрасте не иметь никаких желаний – просто позор, коллеги наперебой уговаривали пойти прогуляться и отвлечься, одна из них уже звонила по телефону в поисках кафе неподалеку от офиса, куда можно было бы попасть без труда. Она отнекивалась и сопротивлялась, как могла, и на это были потрачены остатки ее сил; наконец прослезилась из-за неизбежности похода куда-либо и трогательной заботы сослуживцев и согласилась. Коллектив, разумеется, победил.

Но теперь очень остро стал вопрос о том, как привести ее внешний вид в более-менее приличное состояние. Дверь в кабинет заперли на ключ, начальница решительно сняла с себя платье, которое было на два или три размера больше необходимого, но фасон позволял с помощью пояса и украшений приблизить его к норме. Она едва успевала снимать, надевать, поворачиваться, словом – терпела. Потом дошла очередь до ее великолепных волос, закрученных в какую-то гульку. Из них, открывая красоту, соорудили прическу, которую она для себя даже не придумала бы, а если и придумала, то не решилась бы показаться с ней на люди. Затем ей подкрасили ресницы, губки, подрумянили щечки и выпихнули в коридор для апробации производимого впечатления. Впечатление, очевидно, было большой силы, так как ребята из соседнего отдела «сделали стойку» как при виде незнакомого и привлекательного объекта. В курилке, куда она добралась на дрожащих ногах, все подвинулись, уступая место у окна, считавшееся привилегированным. На нее нашло какое-то отупение, она только слабо улыбалась в ответ на вопросы и похвалы. Эксперимент удался!

Позже, при воспоминании об этих событиях, ей становилось очень смешно, потому, что поняла: коллег тоже задела крылом депрессия, и они рады были отвлечься и немного повеселиться, при этом верила в их искреннюю заботу.

Когда она вернулась в отдел, где ее нетерпеливо поджидали, начальница картинно сбросила накинутую на плечи шаль. Чужая юбка, длина которой больше подходила для пляжных шорт, держалась на её широкой талии при помощи резинки, зацепленной за пуговицу, а между поясом и джемпером, сидевшем неуклюже и повторявшим весь рельеф ее телосложения, был широкий зазор, в который проглядывало дорогое заграничное белье... Все просто покатились от хохота. Работа была сорвана, но тонус у всех резко повысился, хорошо еще, что был практически конец рабочего дня…

В назначенное время она была в оговоренном месте и оглядывалась по сторонам, чувствуя себя не в своей тарелке, так как поверх распрекрасного наряда и прически надела свое старое пальто мышиного цвета и вязаную шапку такой же нерадостной окраски. К тому же она забыла расспросить о внешнем виде посланца и вздрагивала всякий раз, когда кто-то подходил к ней ближе, чем на метр.

Она прождала довольно долго, не решаясь уйти скорее из-за гнева пожертвовавшей свой наряд начальницы, чем из любопытства и желания получить гостинцы. Наконец перед ней остановился совсем молоденький парнишка с увесистым пакетом в руках. Черты его лица поразили: это был какой-то инопланетянин или мальчик с Фаюмских портретов: огромные темные глаза, четкие дуги тонких бровей, изящный небольшой нос и губы, собранные, как для поцелуя. Одет он был совсем не по московской погоде, очень легко, это почему-то насторожило ее.

Пока она, как  дурочка, разглядывала его, он успел назвать себя и опознать ее, как он сказал – «по глазам». «Ну и наплела про меня подруга», – подумала. Словом, знакомство состоялось, и она повела его в кафе неподалеку, где для них заказали столик сердобольные подруги. По дороге он рассказывал о ее друзьях, их дружеских отношениях, совместной работе и о причине его поездки в Москву. Она задавала вопросы, слушала его, но что-то не давало покоя, тревожило. Только уже в кафе, когда он стоял, ожидая ее пальто, поняла, что видела его у метро, то есть не его лицо - просто обратила внимание на одежду не по сезону.

Следующее открытие было воистину унизительным: поняла, что, прежде чем подойти к ней, тот долго разглядывал ее в таком непривлекательном виде и решал, стоит ли вступать в контакт с такой теткой. Эти мысли в несколько секунд пронеслись у нее в голове и на последней секунде апатия со всеми своими «родственниками» испарилась, а сама она превратилась в совершенно другого человека: была у нее такая способность – становиться несгибаемой в критические минуты.

Свое старое пальто и шапку она подавала ему, как королева, позволяющая придворному оказать услугу, и стояла перед ним с гордо поднятой головой в великолепном бирюзовом платье – тоненькая, изящная, в облаке сияющих волос. Бедный мальчик! Пришла его очередь изумляться и поражаться, с этой минуты он не отрывал от нее глаз и готов был выполнить не только любое ее желание, но и усыпать лепестками роз каждый след от ее ног. А она пожелала выбрать в меню самые замысловатые блюда, даже не понимая, что они собой представляют (лишь бы подороже), и французский коньяк «Наполеон» из-за названия, подтверждающего ее боевой настрой. Говорила с ним нараспев, с усмешкой на губах (мол, видели мы таких) и слегка прищурив глаза. Когда-то давно, в телефонном разговоре, похвалили  тембр ее голоса, и теперь, надеясь, что в живой речи красота этого тембра проявится, – добивала своего, уже поверженного противника, его переливами. Она «поклевала» с каждой тарелки, которую ставил перед ней официант, и даже попробовала многоцветное мороженое, залитое шоколадом, которое терпеть не могла, и опасалась одного – как бы ни захмелеть с непривычки. Словом, сидела голодная, но довольная собой. Мальчик оказался откуда-то с Памира (ой, мамочка!) из очень уважаемой театральной семьи. К ее сожалению, он был эрудированным человеком и интересным рассказчиком. Она даже один раз дрогнула, и чуть было не передумала преподавать ему «уроки», когда начал читать наизусть «Евгения Онегина» – так восхитительно он декламировал, но все-таки не поддалась.

Домой вернулась к полуночи в отличном настроении и навеселе, он привез ее на такси в их захудалый пригород, в одной руке у нее был огромный букет, большущая коробка любимых конфет и бутылка «Наполеона», а в другой – пакет с подарками от друзей.

По дороге домой была холодна с ним и неприступна, как горы Памира и лишь милостиво согласилась подумать – сможет ли выкроить минутку для встречи еще раз.

Полюбите нас «черненькими», а не то...

Двадцать восьмое мая

 День предстоял трудный, насыщенный событиями: День пограничника, День огурца и, святое – День рождения тещи. Еще и Пахомий Великий… это уже перебор конечно: никто в монастырь не собирался, совсем даже наоборот – намеревались хорошо повеселиться.

Чтобы заработать от жены «бонусы» на вечернюю традиционную гулянку защитников границ отечества, с утра пораньше Василий отправился на огород – поливать огурцы и заодно обкосить дорожки между грядок. Огурцы он уважал в любом виде: с грядки, в салате, а уж квашенные – это отдельная  статья, основной закусон  в гараже: подпол-то под ногами.

 Покончив с огородными делами – смотался в райцентр, купил букет роз для тещи, умудрившейся родиться в День пограничника, обожавшей  цветочки и травки любого достоинства, включая сорняки. Своеобразные «клумбы» в утилизированных автомобильных шинах, пластмассовых банках, битых вазах и прочих черепках во дворе, палисаднике и на штакетнике создавали большие трудности для свободного передвижения и, особенно, при скашивании разросшейся травы. Теща твердо помнила, что у неё растет среди бурьяна, следовала за косцом почти впритык, мешая замаху, а в случае порчи, даже незначительной, своих любимцев -  поднимала скандал с использованием ненормативной лексики, поминая подобные прегрешения последнего десятилетия, а то и двух. Букет попросил завернуть в три яркие целлофановые обертки, которые теща любила не меньше цветов, и использовала позже многоразово. Сначала приколачивала гвоздями в виде вееров в каком-нибудь углу или на стене в доме, позже они перекочевывали на забор огорода, где под солнцем сияли всеми цветами радуги, а от ветра хрустели и хлопали, пугая птиц и порой саму дизайнершу. Букетом – угодил, рюмочку получил, праздник начался.

Впереди было главное – погранцы. На самом деле, в селе из всего мужского населения всех возрастов в пограничных  войсках служили всего трое, включая его друга и соседа Лёху, жившего над ним этажом выше, но фуражки с яркими зелеными околышами  были почти у всех. Дополнялся праздничный наряд тельняшками и кителями, чаще всего наброшенными на плечи со временем раздобревших на два-три размера защитников отечества.  Уже с раннего утра то у вокзала, то у магазинов с напитками мелькали бывшие служивые в этом экзотическом обмундировании не понятного рода войск.

С давних пор были облюбованы два места неподалеку от села: у озера и в лесничестве, куда путая следы, тайно пробирались участники, груженные поклажей. Существовали и традиции: для первого тоста водку наливали непременно в граненый стакан до краев, в армрестлинге всегда должен был побеждать погранец, а не приглашенные, которые кроме этого еще и лишались возможности рассказывать байки из своей воинской службы. Нарушителей правил тут же «замачивали» в озере, Бог миловал, до сих пор ни разу эти купания не заканчивались бедой. Правила не распространялись на десантников, праздник которых был следующим, да и опасались связываться с этими бугаями. Домой тела «утомившихся» вояк вывозились заранее назначенными для этого женами или детьми, при этом как-то забывалось об особой секретности  проводимого мероприятия.

В нынешнем году  Василий с другом Лехой праздник отмечали в разных компаниях. Василия, как зятя матери пограничников (имелся в виду день рождения его тещи) и гармониста, был приглашен «свадебным генералом» на озеро. Поэтому, как только кончилось застолье у тещи, стараясь не замечать сурового взгляда жены, прихватив тещину гармонь, он испарился. К месту дислокации прибыл уже в сумерках. Веселье было в разгаре: братание завершилось, победители состязаний «отдыхали» у кромки воды. Оставшиеся в строю, разгоряченные событием и выпитым, служебные байки, быль-небыль, вперемешку с анекдотами выкрикивали в полный голос не только собеседникам, но и вслед разбегающемуся зверью и забравшимся в ил и водоросли рыбам, отголоски этого веселья были слышны и в селе. Смирившиеся с традиционными гуляниями жены облегченно вздыхали: живы. Василий, махнув ритуальный стакан, взял в руки гармонь. Начали с героических и военных, а через час-полтора  продолжили частушками с матерком, и в какой-то момент то ли от его энтузиазма и напора, то ли от старости меха лопнули. Гармонь пискнула последней нотой, а его самого прошиб холодный пот, и от мысли: «Теща!», -  он даже на миг протрезвел.

Леха, с превеликим трудом к утру добравшись до родного дома и автоматически сосчитав ступеньки до поворота к квартире, открыл дверь и, найдя кровать, свалился на нее кулем, успев пробормотать: «Ок... сан, подвиньсь». Затем облапил жену и захрапел. Лежавшая рядом жена, заворочалась, ощупала его и вдруг заорала дурным голосом. Он тут же был скинут с кровати и, валяясь на полу, насколько мог уворачивался от тумаков и закрывал уши от дикого крика. «Ошалела!» – метались его мысли. Но тут свет из окна упал на его супругу, и он понял, что профиль «его» жены раза в два-три больше действительного. В изумлении он, все еще не понимая, вопрошал: «Ксана? Ксана?» и пытался откатиться к входной двери. В ответ несся визг: «Сволочь, пьянь, вот я скажу Ваське, он тебе башку-то оторвет!» Причем тут его друг, он никак не мог понять, но, когда «супруга» схватила первое, что попалось ей под руку, а это была лопата, почему-то оказавшаяся в прихожей, тут уж хмель слетел с него при первом же ее замахе на него, а дверь на выход сразу нашлась. Он метнулся по инерции вправо на лестницу, но там была... стена, а слева наступала с лопатой чумовая баба, он кинулся на четвереньки и ужом проскользнул между ее ног, кубарем скатился по ступенькам, успев сосчитать до пяти и удивиться их малому числу. Вслед ему порхали его брюки и рубаха и камнем летели башмаки. Добравшись до гаражей напротив дома, он с ужасом смотрел на женщину у подъезда, воинственно размахивающую лопатой, которой успела разок «благословить» его по спине. Это была... не его жена, а друга Василия!

Разбор «полетов» друзьям удалось провести только вечером в спасительном гараже, где оба скрывались от разгневанных жен.  Продвигался он медленно, так как оба были в крепком похмелье. Поправляли здоровье пивом. После второго литра «Жигулевского» Василий подвел итоги: «На кой хрен столько пьем?! Надо завязывать!», - но продолжили «лечение» и обмен впечатлениями вчерашнего праздника. Причем Василий, деликатно подбирая вопросы, пытался выяснить, до какой степени «родства» дошло у друга с его женой, а тот в свою очередь прояснял, в каком месте заночевал Василий и не ошибся ли, как и он, дверью. Оба тяжело вздыхали: впереди маячили «траурные» дни: супруга Лехи, как правило, дня два-три пилила его с утра до вечера и загружала работой по дому, жена Василия – молчала, как каменная… Да еще склеенная прозрачным скотчем тещина гармонь, которую надо было незаметно вернуть на стул в зале под кружевную салфетку.

дорогой, любимый, единственный...

Дорогой, любимый, единственный!
Я жду тебя, когда ярко светит солнце, ветер качает ветки деревьев и за окном дерутся воробьи, а ты идешь по дороге, высокий, стройный, загорелый. Ты улыбаешься мне, машешь рукой.

Я жду... Моросит мелкий дождь, падает на темную холодную землю, затаившую до поры свое богатство, и только яркие ягоды рябины оставляют надежду на то, что все еще впереди. И ты, такой крепкий, надежный, уже у моего порога.

Я жду, родной. За окном темнота, и только неприкаянный фонарь мечется из стороны в сторону под порывами ветра, как моя пустая, одинокая душа.

Красивая, нежная, ласковая...  зажгу свечи, надену твое любимое платье, распущу волосы, включу музыку… Я рожу тебе детей - мальчишек и девчонок. Буду купать их, стирать им штанишки, читать сказки и ходить на родительские собрания. Я научу их любить тебя и гордиться тобой. Они вырастут хорошими, талантливыми людьми. А ты будешь рядом - моя надежда и опора.

Я жду, любимый... Снег падает крупными хлопьями, ветер завьюжит и разукрасит мое окно причудливыми узорами, а ты в мой именинный день принесешь розы или пучок петрушки. Я налью  горячего чаю в твою любимую чашку и буду слушать рассказ о делах, друзьях, проблемах. Я буду уважать твое дело, любить твоих друзей. Я подставлю свое плечо в трудную минуту и порадуюсь твоим успехам. Это ты – гордый, сильный, целуешь мои руки, нежно шепчешь, что я единственная, что я твоя жизнь. И я расцвету в твоих руках, и сердце мое рассыплется на миллионы кусочков, переполнившись любовью и нежностью.

Я жду, единственный....  Капель радостно звенит, а шмели трудятся над цветущей ивой. Пусть лица наши в морщинах и волосы поседели – мы сидим с тобой на припеке и смотрим, как  внуки шлепают по лужам. Их чумазые мордашки напоминают нам, какими мы были давным-давно. Моя рука в твоей крепкой, надежной руке. Мы вместе и любим.

Я жду...

Цитата от ТатЛоб (27-06-2014 09:25):

Татьяна, Здравствуйте!
Прочла Ваши "Валенки" очень занимательный с юмором рассказ. Главное валенки починили ко времени. Ничего будут и следующие зимы, а вот такая встреча наврядли:)
Творческих успехов и новых друзей на сайте.

Мелочи жизни

Им было уже довольно много лет – зрелость, как говорится. Промелькнули юность, молодость, и бальзаковский возраст помахал вслед рукой, но они по-прежнему, правда довольно редко, встречались, и тогда были не женами, мамами и бабушками, а молоденькими девчонками, как когда-то собиравшимися вместе попить чайку с карамельками и поговорить обо всем на свете. «Наполнить душу радостью» – так это у них называлось. Каждая выносила из этих встреч покой, умиротворение, слегка приободрялась и продолжала дальнейший путь.

Темы их разговоров с течением времени, разумеется, менялись. Остались позади обсуждения профессионального самоутверждения, неладов с мужьями и приятелями, они уже притерпелись к доставшимся им невесткам и зятьям, а у внуков выросли все зубки – первые шаги их были сделаны давным-давно, и они вовсю гоняли на велосипедах. Собственные проблемы со здоровьем были еще не настолько велики, чтобы тратить на их обсуждение драгоценное время встреч. В каждой из них открылись неожиданные таланты – кто-то пел, кто-то танцевал или «вышивал крестиком», они увлеченно занимались своим творчеством, и – даже если успехи были не столь велики – интересно было просто поговорить об этом и строить планы на будущее. Эти планы по большей части не выполнялись, но сам процесс их составления приносил большую радость.

В одну из чайных посиделок кто-то предложил вспомнить о своих коротких, не имевших продолжения встречах или событиях. «Пока всё не забыли», – сказала одна. «Пригодится для книги», – сказала другая, остальные воодушевленно согласились, после этого все замерли, пытаясь вспомнить хоть что-нибудь, потому что, действительно, многое уже выветрилось из памяти. Эту «минуту молчания» они потом, смеясь, не раз вспоминали.

Начала самая наблюдательная из них, но говорила не о себе, а о других. Это был целый перечень парней, которые положили глаз на ту или другую из ее подруг и, чтобы привлечь внимание, придумывали причины для встреч: тут были предложения о «чашечках кофе», розыск редких книг, перетаскивание тяжелых предметов, мелкий ремонт бытовой техники, включая утюги, кофемолки и фены. Оказалось, что ее подруги помнили об отремонтированных приборах, а самих умельцев, за редким исключением, – нет. Зато все вспомнили, как на спор соблазняли самого непробиваемого – одного из друзей мужа самой рассказчицы. Вот он-то, хоть и стал, чуть ли не светилом науки, имя победительницы не забывал до сих пор…

Еще она в красках описала, сколько сил и фантазии было потрачено на то, чтобы одна из них подружилась с кем-то, а та однажды удрала от кавалера, спрыгнув из трамвая буквально на ходу. «Да не было этого!» – возмущалась героиня сюжета, рассказчица же уверяла: «Было-было!» (господи, как все хохотали!).

Вспомнили, как однажды ночью грохотал, падая со стола, по полу лук, разложенный для просушки, и вся компания, собравшаяся тогда на даче, утром удивлялась необычно виноватому и задумчивому виду их всегда веселой и говорливой подружки.

Припомнились ребята, с которыми познакомились на ночных съемках фильма «Вся королевская рать», куда они ходили, чтобы подзаработать в массовке. Мальчишки учились в другом институте, но жили неподалеку от них, и дружба с ними продолжилась, и даже случались романы.

Вспомнили, как однажды гуляли в центре Москвы вдоль ярких красочных витрин магазинов и, проверяя свои чары, по очереди (бесстыдницы!) строили глазки проходящим мимо мужчинам. И как две подруги объединили усилия по охмурению кавалеров, друживших между собой, и поехали за тридевять земель в дом отдыха, в котором барменом работал один из них. Вечером горели свечи (какое-то неимоверное их количество), на стойках стояли громадные банки с конфетами, гремела музыка, а утром была отваренная в мундире картошка и селедка, разложенная ломтями на листе лопуха. Один эпизод этой вечеринки вспоминался подругами довольно часто (в свое время об этом приключении было доложено на посиделках) – бармен сделал многоцветный коктейль в огромном фужере – в таких иногда держат рыбок, на дне фужера лежал большой кубик для игры в нарды, а сверху, на засахаренном крае, красовались большие белоснежные хризантемы. Он преподнес коктейль своей симпатии – полюбоваться, а затем... вылил. Коктейль назывался то ли «Игрок», то ли «Надежда», словом, уже непонятно было, кто кого охмуряет. Сами героини во время этих рассказов притихали (может, наслаждались воспоминаниями, может, пытались вспомнить), а остальные – дополняли подробностями.

«Ну вот, нам теперь почти не о чем и рассказывать!» – радовались слушательницы. Но вспомнили общими усилиями как, отдыхая после экспедиций в университетском лагере в Пицунде, проспорили парням десять порций сухого мороженого, но так запудрили им мозги, что те сами купили его и еще добавили трехлитровую банку местного домашнего вина, потратив на все целых два рубля из оставленных на обратную дорогу денег.

Еще припомнили, задыхаясь от хохота, как, нарядившись бабками, ходили «колядовать» по квартирам бывших однокурсников. Первой посетили семью, в которой с мужем у одной из них был когда-то романчик; сфотографировали их в халатах, с перекошенными от недовольства лицами и – уже глухой ночью – отправились кататься на лыжах по чуть припорошенной снегом пашне; вернулись в синяках – довольные и счастливые.

Всех удивил и даже поразил рассказ самой серьезной и добропорядочной из них. «Наверно, это не вписывается в прекрасные воспоминания, – начала она, – но благодаря этому знакомству или связи, считайте, как хотите, я повидала столько замечательных мест и познакомилась с потрясающе интересными людьми». «Помню-помню, – сказала зачинщица беседы, – это было, когда однажды я, на последнем месяце беременности, с огромным животом, вечером пробиралась со станции по колдобинам, чтобы посидеть с твоим сыном, а ты возила в ресторан какую-то делегацию…»

Никакого увлечения и даже симпатии в той истории не было - внешний вид героя был для нее скорее отталкивающим: небольшого роста, тощенький невзрачный человечек с пышными вульгарными усами (предметом особой его гордости) и большим самомнением. Его действительно прекрасные манеры вызывали почему-то раздражение. Интерес к окружающему миру и событиям в нем, и обыденность собственной жизни, завели ее в эти отношения – без особого удовольствия, скорее от жалости к нему и скуки. Их объединяла общественная работа, совместные проекты в ней и редкие сабантуйчики после их воплощения. Всякий раз он напоминал ей, что, если бы не он, то вряд ли она побывала бы там-то и познакомилась с тем-то. Это было противно, но она знала, что, хотя и выполняет при нем роль куклы на этих мероприятиях, но сама по себе интересная собеседница (тем более для людей, которым некогда ходить в театры, на концерты и выставки). К тому же она была молода, красива, неплохо одевалась и тогда уже прекрасно усвоила, что достаточно широко распахнуть глаза и молча слушать, чтобы произвести впечатление умной, понимающей  особы. Это была такая игра: кто кого переиграет, он ли – посулами или она – равнодушием. Знакомство вяло продолжалось несколько лет. От резкого и решительного отпора ее удерживало только то, что встречались они довольно редко.

Случай высказать все, что она о нем думает, представился, когда они оба уже обзавелись семьями, и ему вдруг взбрело в голову предложить ей провести время. «Как в старые времена», – сказал он. С большим удовольствием, помня о его попреках и своей брезгливости, она отчитала его по полной программе в самых скандальных и грубых выражениях. Подруги ахали и возмущались такой скрытностью, сама же история только удивила – так неожиданны были эти поступки для нее.

Конечно, эти воспоминания они одолели не за одну встречу, потому что периодически переключались на обсуждение рецептов пирогов, оладий, масок для лица и успехов детей и внуков. Время пролетало как один миг, и продолжение воспоминаний откладывалось до следующего раза. Вот такие мелочи жизни, о которых вроде бы и забыли, но, оказывается, они всплывают из нашей памяти и за давностью лет обрастают подробностями, которых, возможно, и не было.

Прекрасные воспоминания о молодости...

Самая счастливая в Европе

В середине лета ее отправили в командировку в город Иваново. Стояла страшная жара, работы было много, а средствами передвижения были мотоцикл с коляской и пожарная машина лесной охраны. И, как обычно, в гостинице отсутствовала горячая вода, а холодная «навещала» жильцов лишь изредка. К концу недели так вымоталась, что мечтала только о том, чтобы своими руками разбить мотоцикл, а леса и перелески сжечь дотла.

В тот вечер вернулась в гостиницу поздно – усталая, голодная и злая, но с чувством выполненного долга: оставалось написать отчет и повидаться с местным начальством. Она кое-как умылась из графина, натянула свои суперпятнистые майку и джинсы и, вся камуфляжная с головы до пят, отправилась в ресторан. В те годы рестораны в периферийных городах были в основном при вокзалах и гостиницах, поэтому посетителей  было много, и все уже успели изрядно «отдохнуть». От такой картины обозлилась еще больше, но отчаянно хотелось есть и особенно пить, поэтому прибавилось и решимости. Недолго думая, направилась к столу, за которым сидели два парня, и попросила разрешения присоединиться к ним. Много позже она поняла, что интуитивно выбирала место из соображений не только своей безопасности, но и привлекательности соседей по столу.

В небольшом перечне блюд в меню остался салат оливье, который, очевидно, категорически отказывались есть завсегдатаи этого заведения, и еще нечто сомнительное на ее взгляд. Но воды можно было заказать неограниченное количество, что и сделала, попросив принести ее поскорее. Официантка не «скакала» по лесным колдобинам бессчетное количество километров или тоже успела «отдохнуть» и поэтому покачивала бедрами в противоположном конце зала, не обращая на ее просьбу внимания. Она начала тихо «звереть», и, очевидно, пятнистость ее наряда передалась лицу, потому что один из парней предложил ей воды из их графина. Благодарно кивнув, вцепилась в стакан, изо всех сил стараясь не захлебнуться. Чувство жажды слегка отступило, но оставалось чувство голода, поэтому тайком поглядывала на тарелки соседей, да и на них самих тоже. Пожалуй, она произвела на них впечатление: беседа их слегка «увяла», и они начали предлагать ей хотя бы немного перекусить. Что было с ее головой в тот вечер или, вправду, – «голод не тетка», и нахально поела колбаски и овощей из их закусок, а когда наконец к ней подплыла официантка с водой, то практически «послала» ее саму выпить эту воду где-нибудь подальше.

Слегка подобрев от съеденного, обнаружила, что соседи ее очень хороши собой. Один высокий, стройный, темноволосый. Другой – крепыш со светлой шевелюрой и потрясающими зелеными глазами. Блондин был редактором местной молодежной газеты, а брюнет кем-то из ЦК комсомола (была такая столичная «контора» в те времена) и приехал проверять ход подготовки какого-то мероприятия в городе. После закусок ей было предложено выпить коньяку, и от него не отказалась, после чего контакт был окончательно налажен, и завязалась обычная беседа случайно повстречавшихся людей: где родились, выросли, учились, что успели повидать и прочее... Оба «клеили» ее, а она «строила глазки» блондину. Больше всего ее веселило то обстоятельство, что она, можно сказать, выползя из леса: вся в пыли, измученная дорогой, голодная, в дурном настроении –  попала на самый настоящий пир с отличной едой, напитками и куртуазными отношениями. Когда выяснилось, что она здесь в командировке и проверяет состояние лесного хозяйства, редактор стал вспоминать о своих репортажах с лесных пожаров: стихия огня, мужество и подвиги; и сам при этом выглядел настоящим героем, но все время повторял: «Плакала Саша, как лес вырубали», что было смешно и слегка портило героическую картину. Брюнет немного помрачнел, было заметно, что лидерство его приятеля ему не по нраву.

Пришла пора расставаться. Они были уже почти друзьями и назавтра пригласили ее поехать с ними на Плес. «Как бережет и радует нас порой судьба», – подумала она и с радостью согласилась. На этом блондин распрощался и умчался по каким-то еще делам, а брюнет пригласил ее немного прогуляться перед сном.

Они пошли в скверик напротив гостиницы, в центре которого стоял   памятник Ленину. В народе этот памятник был прозван «У рогатого», так как рука вождя, указывающая народу путь в светлое будущее, с определенной точки обзора выглядела как огромный рог на великом лбу.

Они еще немного поговорили, брюнет стал читать ей свои стихи, и по всему было видно, что настроен закончить вечер романтически. Стихи ей нравились, он – нет, поэтому, сославшись на усталость и ненаписанный отчет,  отправилась к себе в номер сочинять бумагу. За остаток ночи ей удалось четко и ясно изложить свои наблюдения и выводы о состоянии осмотренных лесных питомников и прочих угодий. Утром забросила черновики в машбюро, договорилась о встрече с начальством через два дня и вернулась в гостиницу, чтобы хоть немного поспать перед будущим путешествием.

Проснувшись, убедилась, что горячей воды все так же нет, и с помощью шоколадок и мелких презентов выманила у горничной тазик с водой и кипятильник. С трудом приведя в порядок свои волосы, занялась нарядом.

Ах, какое удовольствие испытывает женщина, наряжая и украшая себя для встречи с кавалером, а у нее их было даже два, и оба увлеченные ею! Вертелась, пританцовывая, перед маленьким зеркалом, висевшим над бездействующим умывальником, надевая свое цыганского вида платье, расчесывая блестящие пышные волосы и украшая себя маленькими безделушками, так кстати захваченными с собой.

Она была чудо как хороша, когда спускалась по лестнице в фойе: каблучки ее туфель цокали по мраморным ступеням, широкая длинная юбка закручивалась вокруг ног, распущенные волосы струились по спине почти до талии, глаза ее сияли, к тому же была свежа как утренняя роза. Словом, когда ожидавшие кавалеры увидели ее, то просто застыли на месте (и не они одни), затем одновременно ринулись к ней, подхватили под руки, провожая до ожидавшей у входа черной «Волги», и долго препирались между собой за право посадить ее в машину. Она была счастлива от произведенного  впечатления, оттого, что впереди была чудесная поездка, и самое главное – была свободна от дел и обязательств. Путешествие началось.

Как замечательно общаться с эрудированными и к тому же умными и интересными рассказчиками! Оба ее кавалера оказались воспитанными людьми и о делах не говорили. Блондин описывал достопримечательности Ивановской области, вспоминал разные казусы в своей редакторской деятельности. Особенно смешными были его комментарии к письмам, присылаемым в газету. Брюнет хвастался знакомством с известными поэтами, читал стихи и делился новыми проектами в журнале «Ровесник», который курировал, а она читала еще со школы.

Дорога была недолгой (или ей так показалось), хотя по пути останавливались в городе Фурманове, где их встречал хлебом-солью и коньяком местный комсомольский вожак, велись деловые разговоры,  потом с такой же «помпой» провожал, одарив их какими-то бумагами, а ее – сувенирами. Наконец добрались до Плеса. Там их, конечно, тоже встречали и сразу же повезли осматривать памятники отечественной культуры.

Плес поразил ее: холмы на берегу Волги. На самом высоком холме среди тонких берез стояла небольшая церковь без помпезности и излишеств – такая милая и родная. На набережной – старые купеческие дома с  каменными цокольными этажами и деревянными верхними, отмытыми временем почти добела. Широкая Волга, казалось, стояла на месте среди плоских берегов, и были видны черные пятнистые коровы, пасшиеся на другом берегу. Местные шутили: это заграничные коровы Костромской области. С холма не хотелось уходить, но был определенный регламент поездки – встречи, беседы, обед. Когда официальная часть закончилась, отправились на пляж.

Приближался вечер, солнце наконец смилостивилось и не так жарило, все купались или лениво лежали на берегу. Волны тихо перебирали гальку, все было пронизано умиротворением.

Она сидела на мелководье, смотрела на воду, на проплывающие мимо и грохочущие музыкой белые пароходы, на «заграничных» коров и была вполне счастлива. И вдруг рядом прошелестело: «Я сделаю тебя самой счастливой в Европе» – обещание то ли с небес, то ли из волн, то ли послышалось, она и на самом деле не сразу поняла, откуда это прилетело... Потом увидела рядом блондина, но не стала отвечать ему, потому что не хотелось, да и слова его так красиво завершали картину мира и покоя.

Почти до темноты все сидели на берегу, беседуя, разглядывая гуляющую публику и любуясь бликами заходящего солнца на чернеющей воде. Потом их повели в большой дом на набережной, где уже были накрыты столы, и компания местных комсомольцев приветствовала их, шумно и радостно. Но она уже была в другом измерении – тихой грусти и ожидании. Она трогала ладонями каменные стены, воображала, поднимаясь по лестнице на верхний этаж, исторические картинки с участием молодых влюбленных.  Вид огромной полупустой комнаты, куда они поднялись, с большим накрытым белой скатертью столом поразил ее, так как очень вписывался в ее настроение и размышления. Она не замечала приборов и закусок, расставленных на столе, а видела только бревенчатые стены, большой стол и белую скатерть...

Застолье продолжалось за полночь, потом, как водится, все пошли купаться. Набережная была безлюдной и почему-то темной, только бакены, указывающие путь судам, небольшими редкими пятнами освещали воду. От глупости, молодости и выпитого вина заплывали далеко, почти до бакенов. Было тихо, несмотря на шум, издаваемый компанией, и тревожно; казалось, что река живая и недобрая, гладь воды шевелилась, вздыхала и бросала холодные брызги на берег.

Купания вдруг окончились, очевидно, в этой «орде» был разводящий, потому что все дружно засобирались и двинулись к дому. В темноте она как-то потеряла свою симпатию – блондина, но другой ее кавалер оказался рядом, и она подозревала, что не только из интереса к ней, но и потому, что оба они были чужаками, и его слегка коробил безудержный задор местных. Они тихо брели, беседуя, и недалеко от дома мимо них на блестящей черной «Волге», переполненной молоденькими веселыми девчонками, промчался блондин, помахав на прощание рукой...

Так она оказалась в чужом городе, у чужого порога – отнюдь не самой счастливой, а самой разнесчастной в Европе и даже во Вселенной... Она поплелась по лестнице, теперь для нее узкой, темной и скрипучей, на второй этаж, в закуток, отведенный ей для ночлега. По дороге нагрубила сентиментальному брюнету, проводившему ее до дверей, и улеглась спать. Наутро она поднялась далеко не в радужном настроении и, как ни старалась, не могла прилепить улыбку и сделать приятное выражение лица. Она понимала, что была не права: ведь это она вторглась в чужой уклад жизни и должна была принимать его – но не могла справиться с собой, отчего настроение еще больше портилось.

Дальнейшее их путешествие было уже не таким привлекательным, как вначале. Оба ее попутчика тоже не выглядели счастливыми: блондин расплачивался за бурно проведенную ночь, брюнету приходилось терпеть от нее разного рода колкости – все тяготились друг другом и хотели поскорее расстаться. Она злорадно думала: «Так вам и надо, не будете соблазнять баснями девушек в ресторанах!» В таком минорном настроении они посетили чудный Палех, но даже вид сияющих расписных лаковых шкатулок не прибавил им настроения.

Наконец это прекрасное и одновременно ужасное путешествие закончилось, и все трое с большим облегчением расстались у гостиницы, обменявшись номерами телефонов.

Возвратившись в Москву, она изредка перезванивалась с брюнетом и даже несколько раз встречалась с ним, втайне надеясь узнать что-либо о другом, но тот ни разу не позвонил, и ее «европейское счастье» так и осталось туманом на берегах Волги...

Бывало…                                                                        

Семья нашей любимой бабули, Анны Михайловны, была огромной.  Жизнерадостность и незлобивость  была у всех в крови. Какие бы события не происходили: встречи, расставания, свадьбы, юбилеи или похороны и поминки, всегда собиралась большая часть семьи. Заканчивались эти встречи,  как правило, воспоминаниями о прошедших временах или о ком-то из родственников, особо отличившихся в поступках или суждениях.  Почти все были знатными рассказчиками и с одинаковой любовью вспоминали истории о покойных и ныне здравствующих, о друзьях и соседях, о бывших в хозяйстве собаках, курах и другой живности.                                       Эти незатейливые истории передаются из поколения в поколение, обрастая новыми сюжетами. При этом о тех или иных курьезных событиях и происшествиях, непостижимым образом в подробностях были осведомлены даже те родственники, о которых знали только, что они существуют, а самих их почти никто лично не видел.

В память о дорогих мне людях,  продолжая традицию, я записала некоторые из этих историй и получились: «Женские чудачества» и «Мужские приколы».

Женские чудачества

Одним из любимых словечек бабули было слово: бывало. Когда оно произносилось, мы - внуки, которых собиралось у нее каждое лето человек пять-восемь, уже знали, что сейчас начнется нечто интересное или веселое. Бабуля заправляла край платка за ухо (наверно уже в то время она начинала плохо слышать)  садилась на край своей кровати с белоснежным кружевным подзором, к которой внукам категорически запрещалось даже приближаться, и рассказывала.

С этого «бывало…» начинались все истории: о временах ее молодости, о гуляниях у озера в деревне, о грибных лядинах и ягодных местах, о каверзах ее дальней родственницы и соседки и о многом другом.  Когда она рассказывала о войне и бомбежках села, мы поняли, почему огромные ямы с водой в поле за ее огородом, куда хозяйки ходили полоскать белье, а ребята ловить головастиков, все называли бомбами. «Бывало…», когда немцы заходили в село, она прятала своих дочерей, (наших будущих матерей) в чулане за мешками с картошкой, заваливая их пустыми корзинами. Она рассказывала, из каких трав варили кашу в самый голодный послевоенный год, и даже однажды показала на лугу этот злак, трудно представить, сколько надо было собрать этих зернышек величиной меньше спичечной головки, чтобы накормить семью. Или: «бывало мой Ваня…», - рассказывала она о муже, которого чаще уважительно называла по имени-отчеству, Иваном Павловичем, и мы узнали, что, выкрав ее из дома, в чем была, он умчал ее на пролетке в Ригу, где они обвенчались и жили некоторое время. Ее Ваня был там модным портным, и «бывало…» запирал ее на замок, чтобы «кры бог» - как говорила бабуля, офицеры из расквартированного по соседству полка не украли его красавицу. А когда возвращался из мастерской «бывало, осыпал меня золотыми червонцами и говорил: «Канарейка моя, ты вся горишь, как в огне!» Ни один раз она заставляла внуков лазить в подпол и искать это Ванино богатство. Большинство из нас никогда деда не видело, без болезней и хворей, он неожиданно умер, когда ему было немногим более пятидесяти лет. В зале ее дома висели две большие парадные фотографии в резных рамах: на одной бабушка, молодая дама в потрясающей шляпке, из-под которой локонами спадали волосы, и наш молоденький дед в элегантной тройке с бабочкой, стройный изящный с идеально подстриженными тонкими черными усами.

О самой бабушке рассказывали ее дочери и зятья, да и мы, внуки, многому были свидетелями. Как-то однажды, вспоминая годы девичества и рассказывая об одном своем ухажере, бабушка   все толкала локтем в бок одну из дочерей, для подтверждения событий: «Верка, помнишь?» Все конечно хохотали, но такие казусы случались с ней не единожды.

Жилось нам у бабули вольготно и весело: бегали купаться на озеро, катались на лодке, а вечером гоняли на мотоцикле с соседским парнем, три раза в неделю ходили в клуб на танцы. Когда бабуле надоедали наши гульки, она поднимала нас чуть свет и вела в лес: за щавелем, ягодами или грибами. Последним переходом к нашим местам было ржаное поле,  бабуля  выбирала три большие ромашки и, попадая в колдобины, качаясь из стороны в сторону, на ходу шептала, гадая: «Соберем, не соберем…» По прибытии на место она махала рукой, показывая нам, где искать, и пока мы без толку ходили вокруг какой-либо елки или осины, сама успевала оббежать свои места и вернуться с полной корзинкой. «Простору за вами нет», - говорила она. На обратном пути нагружала нас березовыми ветками для веников или сухими палками для растопки печки. А на последнем перед домом привале она бросала на обочину дороги горсть ягод (или того, что собрали): на этом месте всегда отдыхала ее семнадцатилетняя дочь, умершая от менингита.

Бабуля из года в год настойчиво пыталась завести  индюков, но эти птицы никогда не приживались в ее хозяйстве. Каждому задохлику, успевавшему дорасти до самостоятельного выхода из избы во двор, давала имя, один звался Асессором.

Когда внук получил водительские права и однажды подкатил к дому бабули на новом грузовике, той сразу же понадобилось съездить в магазин. За пару минут принарядившись, то есть, надев на себя несколько юбок (одну на другую): «для фигуры» и белоснежную косынку, бабуля была готова к поездке. Она наотрез отказалась садиться к нему в кабину: ей, мол, ничего оттуда видно не будет, и внук, отлично понимавший причину таких маневров, подсадил ее в кузов, где она разместилась на пустых ящиках. Подпрыгивая на каждом ухабе проселочной дороги и глотая пыль, она приветствовала всех, встречавшихся на пути их следования, окликая: «Манююю!» или кого-то другого, и стучала по крыше кабины, а внук оглушительно сигналил, о чем они предварительно договорились. Пусть все видят: Плющиху внук везет!

Вокруг бабули всегда собиралась молодежь, и она была в курсе всех наших амурных дел. А своим бесчисленным квартиранткам и квартирантам, подслушав их вечерние разговоры, она наутро гадала на картах, рассказывая, как себя поведет трефовый король или бубновый валет и чего ожидать от пиковой дамы. Своим же ровесницам она за кузовок ягод или жбан молока шила платья, раскраивая их на один фасон и сшивая с неимоверной быстротой без единой примерки. Набрав в рот булавок, она ходила вокруг заказчиц и, разглаживая топорщившиеся полочки, приговаривала: «Как влитое сидит, как влитое» - и тут же добавляла какой-нибудь бантик, оборочку или кармашек. Только зимой, со скуки, она уделяла своим подругам больше внимания, просиживая с ними за игрой в карты. Ни один раз местные деревенские шутники, прознав о месте сбора этих картежниц, подпирали дверь в избу поленом.

 Все спорилось в руках бабуси: будь то шитье или прополка огорода, или помощь соседям в заготовке сена. Кроме того, она всегда находила выход из, казалось бы, безвыходного положения, как было однажды: не зная, как управиться с механизмом крепления на лыжах собравшейся прокатиться внучки, она, недолго думая, достала из короба с лоскутами белые в голубой горошек обрезки и привязала ими ботинки к лыжам. Об этих голубых бантиках долго еще вспоминали не только в семье, но и все деревенские.

Был у бабушки приятель, давно овдовевший дальний родственник. Мы все над ней посмеивались, лишь только он появлялся на пороге, а бабуля, вспоминая сказки Бажова, говорила: «Люб ты мне, Данилушка – Каменный цветок!» Однажды, в святой праздник Дня Победы дед Данила, которому накануне сравнялось восемьдесят лет, решил навестить свою давнюю приятельницу: во-первых, из уважения, а потом она всегда наливала ему чарочку, не отказывала. Надел, бывшую когда-то белой, рубаху, к ней черный шнурок вместо галстука  (и он в Европах бывал, политес знает), картуз и все свои ордена и медали, завоеванные на страшной войне, добавив для большего счета медаль жены «За материнство». Путь до дома подруги, который обычно занимал минут десять, он одолел за полтора часа, часто останавливаясь для разговоров и пару раз заходя в гости.   Добравшись, наконец, до дома бабуси, он получил свою очередную рюмочку, и они сидели с ней и мирно беседовали, вспоминая былые дни. Настроение испортил внук бабули, собиравшийся на танцы и прислушивавшийся к их разговору. «Да, геройский ты дед, - сказал он, - «воевалка» у тебя боевая. Детей «настрогала» на медаль». Дед не донес рюмку до рта, горестно вздохнул, слез с табуретки и совсем не героической походкой поплелся домой. Молодежь…

Много историй рассказывалось (и вспоминается до сих пор) о дочерях бабушки, наших тетушках. В деревне они все считались красавицами и модницами. Бабушка говорила о них: видные.

У одной из этих модниц, в чулане под самым потолком висело пять больших крепко перевязанных старыми колготками бумажных мешков. Мешки были плотно набиты вышедшими из моды или надоевшими нарядами. «Мой гардероб!»- смеялась тетушка. Эта же тетушка любила разбирать одежду в шкафу: выгребала все на пол, показывала, рассказывала из чего и как смастерила, комментировала фасоны… Эта из тренировочных штанов сына, вставила кокетку от старой цветистой блузки, а эта -  «два в одном», хохочет, спереди кружева от занавески, сзади, вывязанные крючком из пряжи, лучи, расходящиеся наискосок: от плеча к низу. Зрители, как завороженные, наблюдали за демонстрацией, не замечая схваченных на живую нитку (черную на белом) швов. Тетушке, правда, все к лицу. На пятнадцатом или двадцатом наряде уставала, ногой сдвигала в сторону все еще большую кучу одежды и, крутанув на прощание новой юбкой, шла полоть грядки.

Тетушка давно на пенсии. Летом хлопот в огороде много, дети и внуки навещают, а зимой бывает скучно и одиноко. Зовет тогда с улицы кошку и собаку, те рады без памяти в дом со стужи попасть. Сажает их в зале напротив себя: она поет, а они воют-мяукают под каждый инструмент, выставленный на стульях под кружевными салфетками: аккордеон, балалайку, гармонь. На этажерке рядом с инструментами лежала толстая тетрадь, в которой было записано великое множество частушек, в большинстве своем -  с матерком (эту тетрадь ее сговаривали оставить в наследство и внучки и племянницы), а в окошко виды семь, а иной раз и десять снеговиков, украшенных ленточками. Тетушкины забавы.

Она же обожала смотреть новости по телевизору и некоторым комментаторам особенно симпатизировала. Когда передачу вел такой ее любимчик – закручивала на голове кружевную шаль, подводила углем брови, губы подкрашивала, садилась к телевизору и свято верила в то, что ведущий ей приветливо кивает.

Одна из старших дочерей бабули, жившая далеко от дома, часто приезжала навестить ее. Тетушка была, пожалуй, самой веселой и  большой затейницей на проказы. И однажды подговорила бабусиных квартиранток, молоденьких поварих, подшутить над загульным братцем и своим младшим сыном, тоже уже женихавшимся. Чуть свет, когда те еще спали, они выкрали их брюки и разукрасили, с намеком, пришив чуть пониже гульфика по  карамельке в бумажной обертке, а сзади, по центру ягодиц, по две сушки с маком.  Братец обнаружил карамельку только к обеду, когда воспользовался гульфиком по назначению, а с сушками так и проходил весь день (много было дел, не присел ни разу). Сыну ее повезло больше, он весь день слонялся по дому и парадных брюк не надевал.

У этой тетушки было три страсти (помимо рукоделия): рассказывать анекдоты (она знала их множество), собирать фотографии и  старые открытки и выращивать цветы. Фотографии и открытки у нее в идеальном порядке хранились в большом количестве красивых альбомов, которые ей дарили по разным поводам, а в ее саду на бедных подзолистых почвах все цвело, пахло и поражало своим разнообразием. Все это многоцветие в виде отростков, усов, клубней, рассады перекочевывало в палисадники ее сестер, соседей и знакомых, но не всегда приживалось на новом месте. Альбомы, перед приездом сестер, она прятала на дно сундука, заваливая сверху раритетными нарядами. Если ей все же приходилось их доставать и показывать гостьям, то она не спускала с них глаз, зная привычку сестер тащить у нее недостающие у них семейные фото. Когда ей было за восемьдесят лет, она все еще играла в театре и пела в хоре ветеранов.

Еще одна бабушкина дочка славилась своей любовью к чистоте, которая, порой доходила до абсурда. Еженедельные генеральные уборки  дома захватывали и довольно большую территорию, прилегающую к нему. Над ее крылатой фразой: «Куда с ногами!», после этих приборок, частенько посмеивались. На стене над кухонной плитой висели на гвоздях начищенные до блеска алюминиевые кастрюли, к которым под страхом чуть ли не казни запрещалось прикасаться. Их сияние никогда не тускнело. Такие же уборки она устраивала в доме матери, когда приезжала навестить ее. Она безжалостно сгребала в кучу чашки и блюдца с трещинами,  крышки от чугунков и сковородок слегка помятые жизнью и особенно доставалось запасам обуви. Хотя сама родилась и выросла в деревне, она никак не могла понять, как можно надеть рваные сапоги (бабуля убеждала: в них в лес ходим, когда сухо) или непарную обувку (разных моделей и размеров, но нашей ораве в лесу всякая годилась). Ее доводила почти до слез невозможность отчистить до блеска, закопченные на керосинке и в русской печке, бока и днища кастрюль и чугунов. Бабуля только ахала и причитала, пытаясь спасти хоть что-то из своего богатства. Потом эта куча в узлах и коробках переносилась в яму за огородом. Не успевала осесть пыль за автобусом отъехавшей домой дочки, как бабуля рысцой кидалась к этой яме, и в дом возвращалось то, что не успевало окончательно разбиться, проржаветь или сгнить. 

Самую старшую дочку бабули мы между собой считали самой красивой и строгой. У нее были карие с золотистыми крапинками глаза, белоснежные седые волосы, гладко зачесанные и собранные на затылке в валик, закрепленный широким гребнем. Раз в неделю бабушка заставляла нас отмывать коленки и локти, надевать парадную одежду, и вела к ней в гости (и для контроля). Там мы объедались вкуснейшими картофельными оладьями и салатом из толченого зеленого лука со сметаной – ее фирменными блюдами. Эта добрейшая тетушка, когда мы уже учились в институтах и изредка приезжали в деревню, всегда потихоньку совала нам деньги, на прокорм. С возрастом она становилась все больше похожей на бабушку, а ее младшая сестра, смеясь, пересказывала один из их телефонных разговоров. Старшая говорила, что «нынче были в чернике», а младшая, зная, что черничные места далеко и жалея ее, спросила: «Подвез кто, или пешком шли?» На что получила ответ: «Нет, половину с песком сделала, а половину для наливки поставила». Полный аксельрод, как говаривала бабуля, это словечко имело у нее множество значений: и глухоту, и забывчивость, и неожиданности.

Внуки бабушкиных детей тоже пошли в ее породу, поэтому жульничали при игре в «подкидного дурака», подшучивали друг над другом или дурачили уже своих бабушек. Раз, в жаркую летнюю пору, чтобы хоть как-то занять ребят и передохнуть от их крика и беготни, веселая тетушка поручила им ловить мух в доме (все-польза), пообещав за каждую по копейке. Внуки с энтузиазмом принялись за дело, ведь двадцать три уничтоженные мухи – это большая коробка их любимых кукурузных хлопьев! Налупив мух на одну коробку, они, было, приуныли: мух стало заметно меньше, а едоков было много. Хитрые жадины быстро сообразили, как поправить доходное дело: стащили на кухне мухобойку, пробрались в хлев и тут же нащелкали на спине поросенка мух еще на три коробки.

Бабушкины внучки, а потом и правнучки, отучившись, жили в городе и тоже считались «видными». Они и пользовались беззастенчиво данными природой возможностями. О количестве их ухажеров ходили легенды, а некоторые истории попали в копилку семейных баек.

Навыки вождения автомобиля давались одной из внучек с трудом. Она панически боялась влететь во что-нибудь, поэтому скорость передвижения в редких случаях достигала шестидесяти километров в час. Однако такое ограничение не спасало: все неприятности происходили с ней, когда она трогалась с места или плелась, как черепаха. Ее тяжелая машина сшибала ограждения, створки ворот, а однажды, отъезжая от дома и помахав на прощание подруге, она  тут же врезалась в припаркованную у подъезда машину, не успев вовремя выкрутить руль. К несчастью, это была машина соседа, с которым в последнее время она была «в контрах». В это время сам сосед курил на балконе,  наблюдая за ее маневрами. Через пару минут он уже стоял перед ней и, грозно потрясая пальцем, вызывал по сотовому гаишников. Те на удивление быстро прибыли на место преступления, хотя было утро понедельника, вид у них был далеко не свежий после удачно проведенных выходных. Трое мужиков  накинулись на преступницу, она же, испуганная и оглушенная их криками, только попискивала в ответ. Сосед вопил, что «три шкуры» с нее, раззявы, сдерет, а гаишники, картинно помахивая своими полосатыми палками, уже практически «приговорили» ее за нарушение ПДД. «А что это такое – ПДД? - некстати задала она вопрос. - Я просто ехала по дороге!» Гаишники схватились за голову! Пришлось ей пускать в ход «тяжелую артиллерию»: она скинула пальто (такая запарка…), выставила вперед ножку (ниже талии едва прикрытую юбкой) в туфельке на высоченном каблуке и достала из сумочки кошелек. Словом, от слуг закона она отделалась тысячей рублей, а соседу сунула визитную карточку своего автомеханика (пришлось заводить личного при таких делах) и поскорее убралась восвояси.

Наряды внучек передавались от старших к младшим (все тоже были модницами), а когда собирались в деревне, доставали мешки тетушкиного «гардероба», хохотали до упада, примеряя их и фотографируясь. Случалось, что и брали поносить, особым успехом пользовались шифоновые платья с бархатными цветами, привезенные сестрой тетушки из Китая.

 Со временем сами став мамами, а потом и бабушками, внучки устраивали с детьми (и внуками) маскарады и балы с переодеваниями; веселились от души, не забывая фотографировать каждое событие, потом множество копий этих фотографий расходились по многочисленным родственникам. С этой страстью к фотографированию тоже была одна история. Сестры осваивали компьютер, навыки у обеих слабые, но хотелось одолеть науку. Одна учила другую, как переносить фотографии из фотоаппарата в компьютер. На словах: «Обязательно (!) создаешь на «рабочем столе» новую папку, в которую будешь переносить  фотографии», - сама игнорирует эту рекомендацию и озадачивает технику командой перемещения  выделенных объектов, - а то… Ой-ой-ой!» - пугается и причитает «учительница»: на экран монитора, как черти из табакерки, сыпятся значки файлов – не остановить. Она быстро закрыла крышку ноутбука, а «ученица» упала от хохота со стула. С опаской открыв компьютер через некоторое время, по одному перетаскивали файлы в ту самую «обязательную новую папку», освобождая экран, но умную технику не обманешь, и она выполнила поставленную задачу до конца, выдав на «рабочий стол» еще десятка два картинок. Тяжела наука!