Форум

И проза превращается в стихи…

(О литературном творчестве Елены Асеевой)

Сеять доброе и вечное –

Труд нелёгкий на Земле

И нести слова сердечные

На писательском крыле…

Пусть дарует Бог терпения

В этом деле непростом,

Чтоб душевные творения

Согревали жизнь теплом,

Чтобы Слово драгоценное

Набирало свой размах –

Пусть живёт оно, нетленное,

В человеческих сердцах!

***

05.07.2014 г. Елена Степура.

Горный набросок.

Едва-едва колыхала своими долгополыми отростками трава, что купно укрывала невысокие холмики, подступающие впритык к утесистым кручам гор. Заилийское Алатау, Алаауы, как сказал бы казах, дышало дневным жаром, изредка пропуская по своим сбитым из гранита, известняка, сланца, постаревшим, запорошенным мельчайшей крошкой голыша, скалистым макушкам горных гряд, зябкие потоки ветра. Бурчащие, огорченные вековым движением струились по склонам реки, с узкими узбоями, одначе, непременно с каменистым дном. Та льдистая вода, несла в себе остатки величественных снеговых пиков, нынче лишь мельчайше просеянных, а посему не виденных.  Речушки раскидывали кругом капель изморози, облизывали могутные лежаки, почасту огибающие берега, своими угловатыми языками сверху увитыми взгривьями разрозненных пен. Они монотонно повторяли единый мотив, успокаивающий не только эти огромные пространства горных ущелий, долин и каньонов, вспучивающихся круч, гряд и отдельных утесов... они умиротворяли и сами малые  злаковые травинки, низкие кусточки можжевельников, и хоронящиеся обок валунов укутанные в сероватый пушок махунечкие эдельвейсы.

Кругом же той однозвучной погудки дыбились, пучились, вставали своими искореженными, изрытыми, аль вспять покатыми боками "Пестрые, пегие" горы, как сказал бы русский... Горы Заилийского Алатау.

Тянь-шанские ели, могутные в росте деревья с пирамидальной кроной, темно-зелеными изогнутыми хвоинками и почитай фиолетовыми шишками, остались далеко позади. Словно по единому указу прекратил лес свое наступление, и последние из его ратников одиноко замерли на оставшихся много ниже  пологих взгорьях.

Здесь же стлалась лишь трава, покоились боляхные каменья, принесенные давеча взбунтовавшейся речушкой, в тот миг... мгновения... временной этап получившей величание река, днесь журчащая редчайшим перезвоном капели. Вся эта чистота, благодать  наполняла и сам воздух, и посему голубое небо подступало совсем близко и тянулось во взмахе человеческой руки. Скидывая, обволакивая и сами ершисто-ощетинившиеся стремнинные утесы, и изумрудные травы огромными массами облаков.

Частью облака цеплялись за выпирающие углами камни, частью переплетались с горной речной водой, а потому рождали блистающий в лучах солнца матовый дымок, легкой зябью встающий пред очами, а частью свивались, скручивались с самим разнотравием альпийских лугов.

Солнце, ноне не хоронилось, а также как и небесный купол нависало низко... низко... в движение, взмахе человеческой руки. Оно хваталось нижним своим краем за горную гряду, по окоему огораживая корытообразную долину, таящую в себе узкую речку и невысокие холмы. И казалось, само перекатывалось по грани тех вершин, изредка касаясь лучами белых полос снега, вроде долгих рушников растянутых по горным кряжам. Блики ярчайшего света отражались тогда от  ледяных рушников, и перебирающей бусенцы водицы реченьки берущей начало с самих тех пластовых истоков.

И вовсе редко перекликались меж собой улары... не то, чтобы опасаясь этих сурово-величественных краев, просто не желая разрушать его ни с чем, ни сравнимую мощь и силу. Своим чуть слышимым "кок-когок-кок" придавая этим Пестрым, пегим, как сказал бы русский... этим Алаауы, как скажет казах, горам состояние вневременности.

КОНЕЦ.

г. Краснодар, июль 2014г.

В этом году у меня вышли в свет в бумажном варианте четыре книги, изданные Интернет-издательствами и размещенные в Интернет-магазинах, по одной из которых прошла презентация в Доме музее В.Высоцкого в г. Краснодаре.
Отрывки данных произведений и ссылки к ним представлены ниже, буду рада, если мои книги вас заинтересуют.


Книга по повести "Грань".
Ссылка на электронное  издание  http://www.litres.ru/elena-aseeva/gran/   

Ссылка на бумажное издание http://www.ozon.ru/context/detail/id/27421504/

Отрывок произведения:

 « Г Р А Н Ь ».

Мы живем в этом облаке.

Мы пропитаны им,

и не требуем большего,

 и дышать не хотим.

(«Ядовитое». В.Сквер)

                                        Глава первая.

Виктор пил которую неделю…

Вернее, если быть точным, который месяц, который год… Вот…вот… который год.

Он пил горькую уже пятый год. И пил не просто иногда… по стопочке, на праздниках или после работы. Он ее ПИЛ… пил ежедневно, в неумеренных количествах, и она, эта горькая напасть, полностью вытеснила своими градусами его семью, работу, праздники и саму как таковую жизнь.

Он ПИЛ…ПИЛ…ПИЛ…

В самом начале этого кривого пути, на каковой Виктор ступил, горькую он пробовал понемножку… так чуть-чуть… после работы, тяжелого трудового дня, для аппетита. Ух! Хорошо выпить стопочку прозрачной, холодненькой водочки под горячий, багрового цвета, борщичок сдобренный свеклой и помидорками, чтобы значит успокоить расшалившиеся нервишки и получить удовольствие от еды!

Да, поначалу это была всего лишь одна стопочка вечером и то не всегда, она была проглочена перед едой… всего лишь одна стопочка… Маленькая такая, в кою вмещалось не более семидесяти грамм… одна стопочка. Но потом, как-то так незаметно к этой одной стопочке прибавилась вторая… затем третья. Три стопочки, не туда не сюда, чего мелочиться… И вот уже это не стопочки, а граненный стакан… и не всегда перед едой… иногда перед работой… после работы… И этот граненный стакан, совсем незаметно, заслонил своим булькающим нутром и трудовые будни, и удовольствие от багрового борща. Вскоре он выместил и сам борщ и ту которая этот борщ готовила.

Виктор Сергеевич, как его величали последние лет шесть на заводе, за тягой к спиртному потерял так и не поняв когда, ее- жену Ларочку, и его -сына Витальку… Потерял он семью, потерял работу…

Но даже после этого не пожелал остановиться… прекратить свое физическое и духовное разложение, не пожелал махом мужской руки и мужской воли бросить пить.

Ведь всё и вся, так казалось Виктору, настойчиво подталкивали его к той кривенькой, уводящей в никуда, виляющей из стороны в сторону тропочке… Всё и вся не понимали его душевных страданий и ополчившись на него перестали его уважать, почтительно называть Виктор Сергеевич, любимый и дорогой, начав бросать в его сторону раздражающие эпитеты – больной и алкоголик.

Пил…ну, да пил! И что теперь! А кто не пьет?! А то, что Ларка ушла… то, что Евгений Петрович уволил с завода, так в том его Виктора Сергеевича вины никогда и не было…Не было!

Он всегда честно трудился на благо завода, он всегда приносил деньги в семью, он всегда исправно перекапывал землю в огороде, рубил и колол дрова, носил воду в дом…

А пить начал… пить начал от безысходности, от тягот жизненных и душевной не удовлетворенности. Ведь на заводе платили мало, и частенько, те крохи, что зовутся зарплатой выдавали с задержкой, Ларка еще чаще говорила, что надобно искать другую работу, на которой будут платить больше… а искать ее не хотелось, не моглось… Виктор Сергеевич уже вроде как и врос в этот завод, цех, коллектив, ведь вернувшись с армии, сразу пошел к станку и начал свою трудовую деятельность, а потому уход с этой работы страшил… пугал его и заставлял пить… Ларка поначалу лишь уговаривала сменить работу, да подливала борщичка в тарелку, чтобы дорогой муж не пьянел… но чем чаще она уговаривала, чем чаще слышал в ее словах разумность Виктор тем точно из страха или на зло ее женской мудрости прикладывался к стопочке… к стаканчику… и еще раз к стаканчику.

Когда Лара осознала происходящее с мужем, она изменила тактику… оставив разговоры о смене работе, убрав из дома всякое спиртное… и запретив мужу выпивать. Однако Виктор уже не мог без водочки, он припрятывал от жены деньги, и на утаенное, точно уворованное от самых близких и дорогих, покупал бутылочку, хоронил ее в сенцах дома, в уголке прямо за газовым баллоном.

Приходя вечером домой Виктор думал лишь об этой спасительной жидкости притаившейся в углу сенцов, выпивая которую он снимал махом всякую тревогу, обиду… злость на этот мир… на непонимающею его жену и вечно шкодившего сына… Весь вечер он томился, ожидая когда семья его уснет и он сможет тихонько отворив дверь в сенцы подкрасться к этой холодной, горьковатой на вкус и такой сладко-согревающей душу и тело жидкости. Он мечтал обхватить прохладную, стеклянную бутылочку ладонями, и дрожащими пальцами спешно открутить красную, тонкую, металлическую пробку, да, поднеся к плямкающим сухостью губам край стеклянной радости опрокинуть эту выручающую, улучшающую жизнь жидкую горечь вовнутрь себя. И тотчас ощутить чуть покалывающее, пощипливающее состояние рта: языка и неба, какой-то миг подержав там, такую страстно- желаемую водочку, а после отправив ее вглубь своего истосковавшегося желудка и в ту же секунду получить, будто от любимого занятия или хобби, заряд бодрости и хорошего настроения.

Но со временем желание выпить полностью завладело Виктором, и тогда он перестал таиться. Приходя нетрезвым с работы, он требовал положенного ему - стакана… два… бутылку…

Лара боролась… боролась… и поначалу… и потом, но когда Виктора Сергеевича выгнали за прогулы и пьянство с работы, и он стал пропадать где-то в гаражах, стал вытаскивать у нее деньги с кошелька, стал выносить и продавать с таким трудом и радостью купленные вещи… Когда за очередную столь необходимую порцию радости поднял руку на нее… сына… не выдержала и собрав свои жалкие вещички и одежонку ушла.

Она ушла и увела сына…

Теперь Виктору… или Витьку, Витьке, Витюхе, как его стали звать собутыльники и неизвестно откуда и когда появившаяся сожительница Натаха, было привольно жить… Никто не мешал ему получать радость от горькой, никто не учил как надо жить и не пытался излечить. Своим скверным поведением, вечно пьяного человека, он разорвал все связи не только с женой и сыном, но и с родственниками… близкими… своими родителями… семьей брата.

И Витька пил… пил… только теперь не водку… не всегда самогон, чаще какую-то бурду, которую доставала Натаха и друганы, приходившие к нему в дом, чтобы выпить, посидеть и отоспавшись расползтись в поисках очередной порции горькой дряни.

Такая смрадная, проходящая в каком-то мутном, белесом тумане, жизнь Витька продолжалась вот уже несколько лет.

Дом, который достался Виктору от бабушки и дедушки, от бесконечного пьянства хозяина и сам точно охмелел, и теперь все время находился под градусом. Он покачивал из стороны в сторону свернутыми на бок старыми ставнями, громко бухая ими о кирпичные стены, скрипел окривевшей, деревянной, входной дверью, каковую несколько раз уже кто-то выбивал, а после вставлял обратно, и теперь через небольшие щели, что образовались вследствие не умелой установки в дом проникал холод приносимый ветром, пыль, а иногда и проскальзывающая со двора пожухлая листва.

Из дома Витька и Натаха вынесли все лишнее, оставив лишь необходимое: холодильник, стол, несколько табуретов и широкий диван, который имел когда-то ярко-красный цвет, а сейчас полностью сменил окрас на коричневый, приправленный круглыми сыро-синими пятнами.

Одна большая, прямоугольная комната, в которой он находился, прислонившись своим боком к правой стене, несла в себе последствия страшнейшего бесправия и разрушения. Обои кои когда-то были любовно выбраны и поклеены Ларой, бледно-кремовое полотно, оных живописно украшали светло-рыжеватые цветы отдаленно напоминающими розы, теперь полностью изменили свой внешний вид. Пропал не только кремовый цвет самого полотна поглощенный грязноватой серостью и синевой плесени, исчезли и сами рыжеватые цветы, и теперь на их месте проглядывали лишь огромные, желтые пятна или темно-бурые полосы. Кое-где верхнего слоя обоев и вовсе не имелось, верно они были сорваны чьей-то пьяной, дебоширской рукой и брошены вниз, или сгорели в жерле печи, как единственный источник розжига. В комнате отделенной от кухни задней стеной печи и фанерной перегородкой, вход в которую когда-то заслоняла плотная, непрозрачная гардина бежевого цвета пошитая из полиэстера, тоже проданная за ненадобностью, было два небольших окна с двойными рамами, одна из которых, называемая внутренней рамой, вынималась в весенне-летний период… Но теперь на этих окнах, находящихся, как раз напротив входа в комнату и перегородки, внутренние рамы отсутствовали и в осенне-зимний период. Стекла в них были разбиты кем-то в пьяных разборках, и опустевшие деревянные рамы, хозяйственная Натаха за не надобностью сожгла в печи, чтобы значит…обогреться. А поэтому в комнате, даже когда ее топили ( что случалось не очень часто) стояла бодрящая температура, и углы от этого свежего, холодного воздуха и негромкого свиста ветра проникающего сквозь окна, приобрели черноватую синеву, в этих местах от кирпичных, поштукатуренных стен обои отошли и похабно так пузырились, изображая переполненные экскрементами штаны упившегося алкоголика. На полу в комнате лежал линолеум, точно также как и обои поменявший и цвет, и рисунок… а сверху на нем толстым слоем лежала грязь, принесенная с улицы и образованная отходами жизнедеятельности, питания и свинской жизни Витька. Линолеум за последние лет пять ни разу не был вымыт, и, хотя иногда с него выметалась труха от опилок и кусков угля… но как первое, так и второе настолько глубоко в него въелось, что создавало одно единое темно-коричневое ковровое покрытие.

Особенно густота и чернота этого ковра выделялась в кухне, куда вел дверной проем из комнаты. И где в небольшой, прямоугольной комнатке, размером три на четыре, находилась восьмидесяти сантиметровая, в высоту, и метровая, в длину, печь с прямоугольным, кирпичным коробом и лежащей на нем, чугунной плитой с двумя трехконтурными конфорками, да широкой трубой устремляющейся сквозь потолок и крышу дома вверх к звездам. В кухне, как необходимый предмет интерьера, еще жил старый, прямоугольный, большой стол, доставшийся Витюхе, от бабки и какое-то количество самодельных, дубовых и очень массивных табуретов. Вот под этим столом с округлыми резными ножками, и возле печи, плотным слоем лежали деревянные опилки, мельчайшая пылевидная труха, останки угля, куски веревок, рваные части пакетов, тряпок, окурки, негодные пробки и конечно десятка два пустых бутылок, охраняющих, с одного бока, подступы к печке, с отбитыми горлышками да большущими трещинами по поверхности своих брюховатых тел. Они стояли возле кирпичной, обмазанной глиной печи, которая уже давно потеряла побелку, потеряла и местами слой глины и теперь показывала свои красные внутренности. Бутылки же, словно раненные в войне… покалеченные снарядом или пулей и не смеющие более вступить в очередной бой или схватку с врагом, согревали свои жалкие тела подле хранящих тепло и жизнь кирпичей, верно стараясь хоть как-то отогреться в редко отапливаемом доме. В кухне, также как и в комнате, напротив фанерной перегородки находилось два окна с двумя рамами, каковые, несмотря на тяготы жизни, сумели сохранить и стекла, и вторые рамы, правда никогда не вынимаемые… В связи с тем, что в доме на окнах не имелось ни занавесок, ни штор, ни гардин, потому как они были пропиты, в кухне между внутренней и внешней рамой для красоты… или от чужих, заглядывающих, любопытных глаз, были постановлены стоймя желтые, с выцветшими рисунками, газеты, сдобренные мелкими, черными какушками насекомых.

Справа от окон или слева от фанерной перегородки, как раз напротив печи, в еще одной стене находилась деревянная дверь в сенцы… Она крепилась на скрипучих петлях и как все в доме выглядела ужасно грязной, никогда не мытой, не крашенной и плохо прикрывающей вход в комнату… А в маленьких сенцах, темных, без окошечка и с одиноко свисающей с потолка лампочкой теперь стоял не менее одинокий, покосившийся на бок, кривой, побитый донельзя и ржавый холодильник. Кажется… «Атлас», правда самого логотипа уже там и не значилось, висели лишь две буквы А и А… а все остальные буквы были кем-то сбиты или оторваны, и поэтому сказать полное имя холодильника не представлялось возможным. Чему холодильник был нескончаемо рад, потому как опасаясь быть вновь побитым, он включался очень редко, и каждый раз, когда выходил на связь, тяжело вздрагивал всем своим металлическим корпусом и протяжно звенел внутренностями. «Атлас» или «А..А» не желал обращать на себя внимание еще и, потому что внутри него уже давно ничего не хранилось, изредка там, правда, появлялись какие-то начатые или недоеденные остатки пищи, вечно хоронящиеся в железных банках. Попадая в глубины холодильника эти остатки постепенно серели, синели, чернели, и, несмотря на старание «Атласа» выработать благоприятную для хранения пищи температуру, через какой-то срок начинали не выносимо пахнуть, а вернее дурманно вонять…

Впрочем в доме Виктора Сергеевича, Виктора, а теперь Витька, Витюхи воняло все… и воняло это все, перемешанными в один запах, ароматами: кислой мочи, блевотины, сгнившей еды(вываленной прямо в угол), сырости, плесени и уксусно- резким запахом нечистого тела самого хозяина дома… Теперь в его доме, некогда любовно, созидаемом руками деда и бабки, трепетно оберегаемом руками Лары, все было разрушено, предано запустению и грязи… Дом нынче оберегали вельможные стеклянные ратники-бутылки, его любили, такая редкость для частного дома, узкотелые с рыжеватой окраской и длинными усами тараканы-прусаки, а чистоту здесь наводили серые пронырливые мыши и пузатые, вечно ждущие потомства крысы.

А Витька уже не берег… не любил… не охранял свой дом … он только пил… пил… пил, предпочитая это дело всякому другому. Последние же две недели он пил безостановочно, у него, как говорится, был запой… и пил то он в основном какую-то дрянь… ни водку… ни самогон… а именно дрянь в небольших пол-литровых пластиковых бутылях. Закусывать ему вроде, как было и не чем… правда Натаха приперла откуда-то картохи в белом пакете, с ведро не меньше, которую она нечищеной и даже не помытой сварила в помятой с одного бока, покрытой черной копотью алюминиевой кастрюле. Эту разнесчастную, выжившую в таких страшных жизненных передрягах, кастрюлю ставили прямо на печку, отодвигая в сторону конфорки, отчего дно ее приобретало еще более грязный, не отмываемый вид.

Дрова, на которых варилась картошка, Натаха раздобыла где-то и также принесла с собой, но в связи с малочисленностью деревянного воинства, картоха до готовности не успела дойти и была поставлена на стол в не доваренном виде. Хотя для Витька и такой полусырой, не чищенный закус был невероятно приятен и кричаще соблазнителен!

Да, и не мудрено, что полусырая картошка могла вызвать в Витюхе такие эмоции, ведь если глянуть на него со стороны, то и невозможно было в нем разглядеть черты человека… Это уже был не человек, а нечто неопределенно опухшее, отекшее, красновато-синего оттенка. Его можно было назвать неопределенным титулом – существо, которому по рангу положено иметь лишь средний род… ни мужской… ни женский, а именно средний… проще говоря – Оно… существо.

От его каштановых волос осталось лишь название шатен не более того, цвет их до неузнаваемости изменился и приобрел грязно-коричневый отблеск, теперь это были не жидкие волосенки, а больше походящие на склеенные в плотные пучки, червеобразные лохмотья. На распухшем от пития спиртного лице, кожа коего была покрыта здоровенными щедринками и оспинками, словно оставленными болезнью, находился с прямой спинкой и округлым кончиком нос, изменивший не только цвет, но и форму. Он будто растекся по лицу став одутловато-широким и приобрел багровый с едва заметной просинью цвет. Обвисшие по краю лица щеки теперь больше походили на мешки набитые орехами. Узкие губы Витька превратились в тонкие синеватые полоски, и когда он улыбался, радуясь очередной порции спиртного, на его верхней губе выше огибающей ее каймы, прямо подле низкой, короткой, подносовой ямки залегали глубокие и многочисленные вертикальные морщинки. Слегка выступающие вперед из глазниц очи Витька, теперь все время выглядели сонными и часто невпопад смыкались веками, удерживающими на себе редкие белесоватые и почти выпавшие ресницы. Точно такими же блеклыми и ущербными были прямые, прерывающиеся, в середине своего пути, брови, и коричневатые, жидкие усы и еще более худосочная бороденка. За время своего пьянства Виктор вроде даже уменьшился в росте, без сомнения похудел, отощал и ослаб, и выглядел теперь как доходяга только, что вырвавшийся из концлагеря, но ко всему прочему он еще и укоротился. Наверно потому как стал сутулиться, и приподняв высоко плечи, втянув в них голову, поглотив и без того короткую шею, выгибал спину дугой, отчего там образовывался небольшой горб, и свесив вниз руки, тяжело и скованно ими помахивал, словно страшась, что они могут у него оторваться, или может плохо их чувствуя на своих плечах. И тело, и руки, и ноги, и даже лицо, включая его тонкие губы от чрезмерного употребления горячительных напитков теперь частенько безостановочно тряслись такой мелкой, похожей на лихорадочный озноб, дрожью .

Одетый во все грязное, а именно в старые, черные брюки и серый свитер с круглым воротом и витиеватым, много- лепестковым рисунком на груди да старые, стоптанные, без каблуков с шлепающе-оторванной подошвой, не смыкающимися замками, ботинки(все давно не стиранное, и раздобытое Натахой где-то на мусорке, куда она частенько наведывалась, чтобы прибарахлиться) он пах и выглядел ужасно… и если быть точным вонюче-отталкивающими были: и он сам, и его вещи, и его сожительница, и его дом.

Витька пил… пил… пил без продыха, без отдыха, который день, месяц, год в своем несчастном разоренном жилище, пропив и жену, и сына, и родню, и работу, и одежду, и наверно свои мозги.

Вот…вот… те самые мозги… каковые каждому из нас, обладающему тленной плотью и духовной сущностью, помогают жить на этом свете, решать насущные проблемы и преодолевать возникающие трудности.

Прикрепленные файлы:

Книга по повести "Ловчие сети". 

Ссылка на бумажное издание http://my-shop.ru/shop/books/1860081.html

Отрывок произведения:

 Ловчие сети.

Тяжесть… непреодолимая тяжесть сжимает моё естество… так, что нет сил кричать, нет сил плакать… и, увы! теперь это бесполезно, и, по сути, невозможно.

Каждый миг, каждую секунду, находясь здесь, я думаю лишь об одном…

Зачем, зачем я пошел по этой стеклянной лестнице?!

Зачем, зачем подверг свою сущность этому не нужному вселению?!

Зачем, зачем не послушался предостережений, оставленных там, в серой безбрежной вышине?!

Однако теперь путь в мой мир закрыт… теперь нет меня… теперь я иной… теперь… теперь… что же делать теперь?

Мучительны, мучительны эти мысли, они изматывают, изводят меня и не дают возможности принять решение… Но мне необходимо что-то предпринять, а потому я вспоминаю о том, что со мной случилось… и словно в этих мельчайших подробностях пережитого стараюсь найти выход, тот единственно верный путь, который у меня, быть может, еще остался…

Глава первая.

Я всегда был тихим, спокойным мальчиком, юношей.

Поначалу мою маму это очень радовало, потом стало беспокоить. Еще бы, ведь мой старший брат Сережка был озорным и бойким мальчуганом, он ни минуты не мог усидеть на месте, его все интересовало, волновало, он хотел все знать, все потрогать, испробовать на себе. Словом, как говорится «жизнь в нем била ключом».

Однако я был полной его противоположностью. Я мог подолгу сидеть с одной машинкой в руках, разглядывая как ее собирали, клеили, разглядывая цвет ее колес, кузова и задаваясь вопросом:

«Почему стекла на ней не прозрачные, а серебристые?»… вопросом, впрочем, на который мне не нужен был ответ.

Когда я подрос, то так же подолгу мог сидеть или лежать с одной и той же книгой, перелистывая или перечитывая ее по нескольку раз. А еще я очень любил сидеть у закрытого окна, касаясь лбом гладкой поверхности стекла, и глядеть на улицу. Окно нашей с братом комнаты выходило во двор, где бегала, кричала, шумела играя ребетня моего возраста и постарше… а я вместо того, чтобы к ним присоединиться, наблюдал за ними через стекло. Да, да, именно через стекло, чтобы непременно было закрыто окно, чтобы не долетал их веселый визг и писк…. Мне нужна была тишина и это приятное уединение…

Сам себе я никогда не надоедал, поэтому не страдал от нехватки товарищей, друзей и вообще сверстников. Мама, глядя на меня, часто говорила папе: «Посмотри на него, какой он все же необыкновенный ребенок. Он настолько самодостаточная личность, что никогда не устает быть один… Обрати внимание, он даже тянется к этому уединению, к тишине. Наверно он вырастет великим ученым, и быть может, уже сейчас в его задумчивой головке, кружит какая-то необыкновенная алгебраическая формула или невероятное изобретение».

Она так говорила, чтобы успокоить себя, потому как очень за меня тревожилась, страшась, что я со своим желанием уединяться угожу прямо в психиатрическую клинику. Ведь совсем неестественно и ненормально, когда здоровый на вид мальчик ни с кем не играет, сидит в школе за партой один, ходит всегда один, на день рождения никого не приглашает, а любит, уставившись в стекло, смотреть, как, неслышно кружась, летят к земле белые пернатые снежинки, или, часто барабаня, выбивают ритм по глади стекла, крупные капли дождя… Это неестественно и ненормально, когда здоровый на вид мальчик девяти, двенадцати, пятнадцати лет не хочет пойти попрыгать по лужам, покататься с пацанами на санках или сходить на дискотеку в школу.

И хотя врачи убеждали маму, что психически я здоров, но она думала по иному, и, думая так, страшилась за меня.

Я же всегда знал, что правы врачи, а не мама…просто я… я любил уединение, тишину, душевный покой.

Мне нравилось наблюдать за бегающей ребятней, но так, чтобы звуки долетали до меня приглушенно, точно издалека, не раздражая моего слуха. А когда глаза уставали от активных игр мальчишек и девчонок, я поднимал свою голову, глядел на кроны деревьев, на которых нежно колыхались зеленые листы клена, и изогнутые кленовые крылатки важно потягивались вправо да влево, намереваясь обрести свободу и отправиться в дальнее путешествие.

И вот так незаметно, вместе с живущей в моей душе тишиной и уединением, детство мое такое же тихое и уединенное, полное красоты природы, которую я находил повсюду, пролетело… Я вырос, окончил школу, поступил в технологический университет на специальность «Пищевая инженерия малых предприятий».

Мама ошиблась, великим ученым я не стал и не стану… да и вообще сомнительно, что стану просто ученым или хотя бы плохеньким специалистом… Ведь поступал я на эту специальность на платной основе, и уж если быть честным до конца, по знакомству. Потому что кроме странности любить уединение ничем другим от своих сверстников троечников я не отличался ни в школе, ни в университете, и в голове моей не витали формулы и изобретения… там кроме желания побыть в тишине ничего не жило. А учился я всегда кое-как, с тройки на вымученную четверку и на радостный хоть какой-нибудь зачет.

По мере моего взросления мама заметила во мне еще одну странность - это не любовь, или вернее, отсутствие любви к противоположному полу… Но я скажу откровенно, дело не в том, что мне никто не нравился или меня не тянуло к девушкам, просто я боялся нарушить свое уединение, влюбившись и, не дай Боже, впустив в свою тишину кого-то, кроме себя. А потому я не встречался с девушками, ни с какими… ни с хорошими, ни с плохими, ни с теми, что предлагал мне мой старший, женатый и уже обремененный детьми, брат Сережка, на тихую погуливающий от своей жены Иришки… ни с теми, что предлагала мне мама.

- Просто я люблю тишину, покой, - в сердцах говорил я, когда мама, чуть ли не плача задавала глупые вопросы по поводу здоров ли я, как мужчина. - Мне нужно уединение, я люблю подумать… неторопливо прочитать книгу, стихотворение, я люблю полежать, поразмышлять… а девушка заставит меня вести ее в клуб или на вечеринку… И все тогда, прощай, моя спокойная жизнь… Не надо мне этого, пойми, мам… и вообще, оставь меня в покое!

- Придет время влюбится и женится, - разумно говорил папа.

Он очень любил смотреть по телевизору спортивные программы, и когда в квартире начинался спор или ссора, которые исходящим от них шумом отвлекали его от просмотра, тоже нервничал и непременным образом старался потушить всякий гвалт, чтобы также, как и я, в тишине насладиться футболом или волейболом.

- Слышишь мама, что сказал папа, - обращался я к ней и уходил в комнату, коя после женитьбы Сережки, наконец-то принадлежала мне одному, и бесшумно прикрывал за собой дверь.

- Слышу, слышу, Рома, - откликалась мама из-за закрытой двери, а затем все также громко обращалась к папе. - Вова, ты бы хоть ему сказал.

-Угу, скажу, но после… после того как закончится тайм, - приглушенно отвечал отец, отмахиваясь от матери, будто от назойливой мухи.

Мама уходила на кухню мыть посуду, а я ложился на свой раздвижной голубой диван, укрытый цветастым покрывалом, подкладывал под голову небольшую подушку и, устремив взгляд на кремовые виниловые обои, рассматривал их паутинную вязь. Я разглядывал их удивительные узоры, точно скопированные с узоров, что были на стеклах, оставленных холодной рукой или посохом волшебного божества в зимние морозные дни и ночи. И думал о том, что мне бы очень хотелось больше не спорить с мамой, не ходить в этот треклятый университет, не видеть этих пренеприятных рож сверстников и обольстительных, тревожащих мою человечью плоть, лиц сверстниц.

Мне мечталось лишь об одном… век вот так лежать на диване, глядя в эти чудные расписные узоры потолка… стекла… и думать о тленности всего сущего…. Думать о том, что каждого из нас ждет в жизни лишь один конец – смерть… и вовсе неизвестно, что будет там… после нее… и вообще есть ли что-то потом.

И если мы живем лишь для того, чтобы умереть, то в чем же тогда смысл жизни?

Неужели в необходимости ежедневно поддерживать свое ненасытное нутро и все пожирающие завидущие глаза?

Неужели человек лишь для того и рожден, чтобы есть, пить, вкалывать, рождать после себя такое же вечно съедающе-трудящееся потомство, а в конце концов быть просто закопанным в трухлявом теле в деревянном коробке…?

Много всяких таких мыслей приходило мне в голову. Они двигались по извилинам моего мозга и души, которую я любил называть сущностью, естеством, сутью, сердцевиной, субстанцией, смотря потому, что ощущал в данный миг жизни… Они заставляли первый рассуждать, а второе тревожиться, но тревожиться так спокойно и мудро, словно то была не тревога, а лишь приятные ощущения… И незаметно под такие рассуждения и тревоги я закрывал глаза и засыпал, и очень часто я видел во сне какие-то иные чудные миры, в них жили другие люди, деревья, травы, реки… и небо в тех мирах было тоже другое… Я бродил возле тех людей, в тех мирах, в тех травах и наслаждался тем, что меня не видят и не слышат… Я же, находясь в тени тех миров, мог за всем наблюдать… подглядывать.

Однако когда я просыпался, то очень смутно помнил те сны. Передо мной иногда вставали какие-то серые блеклые тени тех миров, людей, деревьев, трав, рек, но они были слишком смутные, мало запоминающиеся… так, что я уже не мог и разобрать, видел ли я это или только сам себе надумал. Иногда, правда как сквозь неясную дымку, проскальзывали воспоминания, и тогда мне чудилось высокое небо янтарного цвета и плывущие по нему белые перьевые облака, сквозь ту же неясную дымку видел я лица людей, но и лица и цвет кожи у них был иной, не такой, как у меня.

Возможно, то просто были сны… глупые, нелепые сны… ничего не имеющие общего с реальностью, ничего не имеющие общего со мной.

Как- то вернувшись из университета, я глянул в окно и увидел начинающуюся грозу.

Вначале откуда-то издалека стал долетать раскатистый гром. Это длилось лишь мгновение, может пару минут, но вот гром грянул совсем рядом, затем мимо окна пролетел тонкий серебристый луч молнии, он упал где-то во дворе дома, будто приземлившись, воткнувшись своим наконечником в землю.

Я порывисто подбежал к окну и открыл его настежь!

О! Разве я мог пропустить торжество природы, такую прекрасную сверкающую грозу!

Выглянув на двор, я услыхал новые мощные залпы грома, а гроза, раскидывающая в небесах молнии-стрелы, внезапно выпустила из себя с десяток огромных дождевых капель. Они вылетели из серых туч, мохнатых и похожих на бороды старцев, что были раскиданы в небесах, и с огромной скоростью упали на поверхность сухого асфальта, тотчас разбившись об его серое полотно и выкинув вверх лишь мелкие, крошечные брызги. Раздался очередной оглушающий залп грома, а затем с неба разом хлынули мелкие бисерные капли, но эти капли пошли плотной, густой стеной поливая кругом земли с растущими на них травами, поливая асфальт, детские качели и горки, припаркованные машины, казалось, в небесах открыли кран с огромным напором воды, а теперь никак не могли закрыть его или просто не хотели.

Вскоре асфальт переполнился водой, и потоки ручейков стали пробивать себе путь к земле, которая была более ненасытной, чем асфальтное покрытие, и могла выпить намного больше звенящей воды. А в серых грозовых тучах не прекращало громыхать, и тот, кто гремел, не забывал посылать серебристые молнии.

Увлеченный этим прекрасным шумным видом могущества природы, это, кстати, был тот единственный шум, который я очень любил слушать и наблюдать… я сел на подоконник и залюбовался.

Нежданно громыхнуло совсем близко, возле меня или моего окна, и не медля ярко блеснула серебристым сиянием молния, и увидел я, как мигающая ее поверхность пронеслась в воздухе, а миг спустя тонкий заостренный конец ударил меня в грудь, прямо в середину трикотажной зеленой майки. И лишь молния поразила меня в грудь, я почувствовал страшную боль в области сердца, тело мое будто обдали жаром, голова мгновенно закружилась, глаза закрылись, и я тяжело сполз с подоконника, рухнув на пол.

Путь Святозара.


" Мы стояли на месте своем

И с врагами бились сурово,

И когда мы пали  со славою,

То пошли сюда..."

" Велесова книга"

Предисловие.

Высоко в небесной голубой дали летала маленькая, невзрачная, серая птичка – жаворонок и пела чудесную песню, возвещающую приход весны, тепла и мира! А под ее пение по широкой восурской земле шли, любуясь ее красотами, вольным и трудолюбивым народом, Боги Восурии супруги ДажьБог и Жива. Они осыпали свой народ благословлением, а их поля – зеленью наливающихся злаков, их луга – волшебной пестротой цветов, их леса – крепкими стволами и густой листвой. Они шли, смеясь и наслаждаясь любовью и теплом, ярким весенним солнцем, чистым голубым небом и хрустальными водами: ключами, родниками, ручьями, реками и озерами. ДажьБог, отец и прародитель восурского люда, держал под руку молодую, красивую супругу Богиню весны и возрождения всего сущего Живу.

И страна, что лежала перед ними, была также величественна и прекрасна. На севере Восурия омывалась Северным морем и Белым океаном и граничила с кочевым народом лонгилов. Восточная часть страны оканчивалась Арапайскими горами и Восточным морем. На юге страны жили извечные враги Восурии, когда-то могущественный, а ныне вымирающий народ неллов и кочевые племена нагаков, земли которых делило Южное море да Ултакские горы. Западная часть страны соседничала с единоверным и дружественным народом игников. Восуры были славным, могучим и вольным народом, каковым издревле управляли мудрые правители и такие же мудрые и великие Боги: Сварог, Семаргл, Перун, Велес, Хорс, ДажьБог, Коляда, Лада, Макошь, Среча, Дива- Додола, Жива.

В этот год страной управлял правитель Ярил прозванный народом Щедрый, сын Лучезара по реклу Благородный, потомок великого ведуна Богомудра. Ярил, как и его отец, и дед, был доблестен и великодушен. Восуры, прозвали его Щедрым, еще наверно и, потому что во время праздников в честь славных Богов Восурии Ярил никогда не скупился, угощая свой народ. У Ярила рос сын Эрих, которому скоро должно было исполниться пятнадцать лет, сын Тур, которому едва минуло девять лет, и пятилетняя дочь Малуша. Все, что нужно для счастья человеку и правителю: любящая жена – Дола, дети, прекрасная, богатая страна и довольный своей судьбой народ. Но печаль не сходила с лица Ярила. Вот уже много лет, как он безуспешно пытался разыскать еще одного своего сына. Тогда, пятнадцать лет назад, судьба послала Ярилу по реклу Щедрый, радостное событие – на свет появилось два сына: Керк и Эрих.

Но лишь только минуло Керку девять дней, как он был похищен неизвестными людьми. Все те, кто приглядывал за Эрихом и Керком, были опрошены, но мальчика и след простыл. Боясь за судьбу Эриха, Ярил отослал всех, кто непосредственно общался с его сыновьями. Он предпринял все возможные поиски, чтобы отыскать Керка, но пока результатов не было. Время шло и казалось- мальчик потерян навсегда. Но Ярил знал и верил, сын непременно найдется, ведь у него, как и у всех первенцев правителей Восурии была отличительная черта – на левой ручке, около указательного пальчика малышу, будущему правителю, ставилась печать. Она была большой, в виде восьмиугольного золотого поля. Печать обладала необычной, волшебной силой, о которой знали только приближенные к правителю люди.

 Глава первая.

Солнце уже взошло. Оно выкатилось на весеннее небо и своим теплом озарило прекрасную землю, засеянные поля, долгие и чистые реки, уютные и теплые деревни. Люди деревень, как всегда, поднялись рано, управились по хозяйству, выгнали скотину пастись. Мужчины и женщины принялись за свои повседневные, хлопотные дела.

А дворец правителя все еще находился в дреме. По коридорам плавно скользили слуги, на кухне уже начали готовить завтрак. Но в опочивальнях правителей и детей, царила тишина и покой, там все еще спали. И это потому, что правитель Ярил, по реклу Щедрый, уже десятый день как отсутствовал во дворце, а его семья позволяла себе нарушить строгие традиции.

Но сон, столь мирный и затяжной, был внезапно прерван. Правитель Ярил, оставив своих дружинников за дверьми дворца, ворвался в общую залу, где издавна проводились пиры и громко закричал так, что голос его наполнил каждый угол этого великолепного жилища:

- Дола, Эрих, дети! Где вы? У меня прекрасные вести! Вы слышите? Дола, Эрих!

Правитель Ярил был всегда спокойным и сдержанным человеком, но в этот раз неудержимая радость и счастье выплескивались из него. Его супруга – Дола под стать правителю настоящая владычица, высокая, с белокурыми волосами, прекрасными небесно-голубыми глазами женщина уже входила в общий зал:

- Ярил, что случилось? Какая-то беда, ты напугаешь детей.

Старый слуга Сенич, принявший от правителя хлыст, низко поклонился правительнице и двинулся из зала.

- Сенич, пошли слуг к Малуше и Туру . И позови Эриха, - прокричал вслед Ярил, затем он приблизился к супруге, приобнял ее и любовно подхватив на руки, закружил по залу.

- Ярил, Ярил, что случилось? – смеясь, спросила Дола, и улыбка озарила ее нежное лицо.

- Ого! Что с тобой отец? – удивленно хмыкнув, поинтересовался Эрих только, что вошедший в зал сквозь дверной проем, створки коего были широко распахнуты. Юноша удивленно оглядел сияющих родителей и словно недовольный струящейся от них радостью, презрительно скривил свои тонкие, бледно-красноватые губы.

- Эрих, у меня прекрасная новость! – немного смущаясь и опуская на пол жену, ответил отец. – Да, да сынок прекрасная новость, но где же Тур и Малуша? – нетерпеливо выкликнул он, точно желая докричаться до детей, и взволнованно повел плечами.

Однако правитель зря тревожился, потому как мгновение спустя в залу уже вбегали младшие его дети: сын и дочь. И крепыш Тур увидев отца, на ходу восторженно заговорил:

- Здравствуй, отец! Что случилось, меня разбудили, не дав даже досмотреть прекрасный сон, а в этом сне …

- Подожди, подожди Тур…. о своем сне ты расскажешь нам после, - перебил его отец. – Сейчас моя новость, – сказал торжественно Ярил, и оглядел притихших и замерших на месте детей и жену. – Наконец – то после стольких лет поисков, я нашел вашего брата и нашего сына!

- Что? – покачнувшись, спросила правительница, и ее лицо побледнело. – Что ты сказал?

Ярил бережно поддержал под руку любимую жену, заглянул ей в лицо и повторил, но уже обращаясь лишь к ней:

- Я нашел нашего сына – Керка.

В зале наступила тишина. Только слышно было, что где-то по коридору неспешно прошел слуга. Первыми на эту новость откликнулись младшие дети – Тур и Малуша. Они обрадовано заголосили: «Брат, брат, нашелся братик!». А маленькая Малуша даже подпрыгнула от радости.

Но Эриха и мать эта весть словно не обрадовала. Эрих стоял, насупив брови и нервно покусывал губы. Вообще этот молодой юноша, так мало похожий на своих высоких, крепких и прекрасных ликом предков, был слишком худ, не высок ростом, с тонкими чертами лица. Его белокурые волосы, беспорядочно лежали на голове, голубые, с какими-то черными брызгами внутри очи, про кои восуры говорили- худой, недобрый газ, внушали неприязнь. Можно было бы назвать его похожим на мать, но в его лице не хватало ее миловидности и красоты, и поэтому оно выглядело не привлекательно и даже отталкивающе.

Однако больше всего была испуганна, да именно испуганна, правительница Дола, она вдруг нервно прикрикнула на радостно расшалившихся младших детей, чего никогда раньше не делала. Тур и Малуша сразу примолкли и удивленно уставились на мать.

- Что с тобой, Дола? – коротко спросил правитель, исподволь наблюдя за всем, что происходит в семье. – Ты что не рада моим словам, или ты не рада, что мы нашли Керка?

- О нет, Ярил… Просто…просто я очень взволнована. Как ты его нашел? И ты уверен, уверен, что это наш сын?- дрожащим голосом сказала правительница.

- Ну, насчет того, что это наш сын можешь не сомневаться. Ты же знаешь, у него есть заметное отличие от всех мальчиков его возраста, такое же, как и у Эриха. Ну, а как я его нашел, это очень долгий сказ, и думается мне, расскажу я его тебе потом, позже...,- протянув последнее слово произнес правитель.

- Ярил, и еще один вопрос, - повелительница на миг замолчала, и справившись со своим волнением, чуть тише добавила, – а ты нашел тех, кто стоит за похищение Керка?

Правитель внимательно посмотрел на жену, его лицо встрепенулось, каждая жилочка, мышца обидчиво затрепетали на нем и он нехотя ответил:

- Пока мы знаем только тех людей, у которых он все это время жил, но кто его украл и зачем неизвестно. Однако я уверен, я найду этих людей и во всем разберусь, - последние слова он изрек весьма резко отчего правительница не сводящая с него глаз тяжело покачнулась, а бледность вновь густым полотном окутало ее щеки. Правитель немного помолчал, и не менее резким, раздраженным голосом, договорил, – странно, что тебя волнует именно этот вопрос, а не сам сын, Дола. Интересно, почему ты не спросишь как он, что с ним, где все это время жил. Странно?! Ты меня удивляешь, Дола. Что с тобой?

Но повелительница молчала, верно не зная как и, что ответить, она лишь лихорадочно покусывала свои ярко-алые губы, однако в разговор правителей внезапно вмешался Эрих и злобно выкрикнул:

- Забыть? Да разве можно забыть любимого, дорогого сыночка Керка! Ведь его имя не сходит с уст твоих, отец.

И снова в зале или, как еще величали это помещение, гриднице на некоторое время наступила тишина, а младшие дети от удивления раскрыли рты, услышав словесный выпад Эриха.

- Эрих, что я слышу! – отец перевел взгляд с лица жены на старшего сына, и спокойным, ровным голосом вопросил, – может, ты завидуешь судьбе своего брата или хотел бы с ним поменяться местом?

- Я не о том, отец…,- раздраженно откликнулся Эрих, и судорожно передернул худощавыми руками, оные от того движения закачались взад-вперед, будто плети.

- Ну, раз не о том, тогда думай, что говоришь. Плох тот восур, который сначала говорит, а потом думает. Помни это, - строго заметил Ярил.

Эрих умолк, снедаемый страхом, злобой и возмущением. Он вдруг гулко и яростно топнул ногой по полу, да минуя стоящих посредине гридницы родителей, побежал сквозь зал к двери, что вела в Славный коридор. Эрих быстро преодолел путь до нее и схватившись за ручку порывисто рванул дверь на себя, а выскочив из гридницы, не менее громко захлопнул ее за собой. Правитель хотел было что-то крикнуть вслед удаляющемуся сыну, но махнул рукой, и, повернувшись к жене, сказал:

- Дола, через несколько дней Керк приедет домой. Прошу тебя, проследи, чтобы ему подготовили комнату рядом с комнатой Эриха, – правительница пыталась было, что-то вставить, но Ярил остановил ее жестом. – Я надеюсь, ты помнишь, что наследник престола еще не выбран. И кто им станет решать мне, а до тех пор и Эрих, и Керк будут иметь равные возможности… Тем более Керк все это время жил вне семьи… бедный мой мальчик…,- он устало повел плечами и добавил,- а теперь я пойду отдохнуть. Увидимся за обедом.

Правитель медленной походкой направился через зал к распахнутой двери, что уводила его в коридор, к опочивальням, на ходу нежно потрепав по голове притихшего младшего сына и улыбнувшись Малуше. После ухода из гридницы мужа, Дола нервически выдохнула и оглянулась на дверь за которой скрылся старший сын. Она какое-то время стояла на месте, точно справлялась со своими растрепанными чувствами, а после неторопливо подошла к маленькой дочери и взяв ее за руку, направилась следом за правителем.

Теперь в зале остался один Тур. Мальчик, на глазах какового только, что развернулась непонятная для него ссора обдумывал, что же ему предпринять: то ли бежать за отцом и все… все у него узнать о брате Керке, то ли последовать за рассерженной матерью и Малушей. Наконец, он принял решение и вышел в ту дверь, в которую до этого выскочил Эрих.

Дверь вела в длинный коридор, называемый Славным, по одной стороне коего висели в полный рост живописные изображения его дедов и прадедов – великих правителей Восурии. А другая сторона стены имела большие окна, и через них прекрасно просматривалась «чистая» роща с дорожками для гуляния. Тур пошел по коридору, всматриваясь в образы правителей. Он, как и его отец, был очень похож на них обликом, характером и рос крепким, сильным мальчиком. Темноволосый и зеленоглазый, как его отец, как все из его рода. Тур смотрел на своих предков и думал о своем найденном брате Керке. Какой он, на кого похож: на мать или отца?

Неожиданно до его слуха долетал шум, доносившийся со стороны рощи, остановившись, мальчик поспешно развернулся и уставился в окно. Сквозь прочное стекло, Тур увидел своего старшего брата Эриха, который что-то ожесточенно топтал в цветнике. Малец подошел ближе к окну, прижался лбом к еще прохладному, гладкому стеклу и стал смотреть на брата. Эрих явно был не в себе. Он махал руками, неразборчиво кричал и яростно вытаптывал цветы, которые незадолго до этого посадил их садовник Орех. Однако Тура не удивило поведение брата, он знал, Эриху многое прощается и разрешается, и это не потому что отец мягок, а потому что мать всегда его защищает. Вот и сейчас по дорожке к брату бежал его слуга Нук. Он подскочил вплотную к Эриху, схватил того за шиворот и хорошенько тряханул, да неразборчиво прикрикнул. И брат немедленно присмирел, да было видно, как сказал что-то в ответ, но толстые стекла не дали Туру возможность разобрать их разговор. Нук же тем временем, резко развернулся и махнув рукой, пошел в сторону сада, а присмиревший, будто придавленный чем-то тяжелым Эрих, понуро опустив голову, побрел следом.

«Наверное, на Ратный двор,» - предположил Тур, и постояв маленько, обдумывая свой дальнейший путь, двинулся по коридору в сторону выхода. Он был только девятилетним мальчиком и потому быстро забыл о том, что давеча видел, представив себя сильнейшим воином- ратником из великой дружины отца, да выхватив прямо из воздуха мгновенно начертавшийся там воображаемый меч и, каждый миг убивая и будучи убитым, отправился к двери, ведущей в «чистую» рощу. 

Глава вторая.

Керк ехал в рыдване – повозке с крытым верхом. Путь был дальним. Вот уже десятые сутки он находился в дороге, редкие остановки, чтобы поесть и пройтись, и опять в путь. Воины, которые сопровождали его, хотя и были предупредительны, глядели на него ласково и радостно, но все время поторапливали и он, с детства привыкший слушать старших, подчинялся.

Шел пятнадцатый день, как его жизнь резко изменилась. До этого он жил спокойно и благополучно. Керк был сыном рыбака, во всяком случае, считал себя сыном рыбака. Честно трудился, вставая рано утром, выходя вместе с дядей в море. После смерти родителей он жил с дядей Веселином и тетей Жданой на берегу Северного моря. У дяди и тети было еще трое ребятишек – два брата: Сем и Лель и сестра Желя. Братья были ровесники. Сему пятнадцать, Лелю четырнадцать, а сестре едва пошел третий год. Керк с самого детства был очень близок с братьями, и проводил все свое время с ними. Выход в море, игры, драки – всего было поровну, всем одинаково доставалось от дяди и тети, которые надо отдать им должное, любили и наказывали, ни кого не выделяя.

А пятнадцать дней назад к ним в деревню явились воины правителя, вызвали всех ребят от четырнадцати до семнадцати лет и стали проверять руки. У Керка на левой руке, подле указательного пальца, находилась небольшая печать в виде восьмиугольного знака. Как только воины правителя увидели эту печать на руке юноши, то сразу приклонили головы, а лица их радостно засияли улыбками. Керка в тот же день забрали из дома и увезли в небольшой дворец воеводы, что приказывал в городе Святограде, где он и прожил пять дней. Первый раз в жизни он так много ел и так много спал, и хотя учтивость к нему чувствовалось во всем, но объяснений никаких не следовало. Устав от однообразной и тоскливой жизни, юноша решился бежать домой. Для этого он поднялся на утренней зорьке, и, открыв окно, уже было хотел спрыгнуть вниз, благо до земли не далеко, когда в дверь его комнаты внезапно постучали. И вошедшие воины правителя, которые увозили его из дома, предложили ему ехать с ними.

Керк хотел возмутиться и потребовать, чтобы его вернули домой, но удержался… что-то подсказывало ему, надо обязательно поехать с этими людьми. И так как юноша привык доверять своим ощущениям, которые ни разу еще в жизни его не подводили, он подчинился воинам правителя.

И вот теперь трясся в рыдване, правда надо отдать должное, в нем было очень тепло, мягко и уютно. Но Керк, привыкший жить вольной жизнью, когда не всегда ему удавалось дойти до дома, и уставший от дневных трудов, он засыпал на берегу моря около рыбацких лодок, не очень дорожил, выпавшим на него, благополучием.

Всю дорогу он терялся в догадках: куда и зачем его везут, почему эти люди так почтительны с ним. А на все его вопросы отвечают очень уклончиво, вроде того, что скоро он все поймет сам. Ко всему прочему ему еще доставляло неудобство одежда, в оную его нарядили. Дома он ходил в легких длинных штанах, подпоясанных на талии, в рубахе, да иногда одевал чекмень - бурый, широкий и короткополый кафтан с перехватом. Сейчас же его так вырядили: в долгополый с запахом синий кафтан, в шелковую, белую рубаху, штаны и подпоясали кожаным поясом, который все время давил на живот. На ноги ему надели черные кожаные сапоги (дома обуваемые лишь в случае необходимости), посему теперь эти сапоги с высоким голенищем, плотно удерживающие щиколотку, доставляли ему страшное неудобство. Первое время он стоически переносил свои страдания, но потом начал снимать их в пути и одевал, только когда надо было выходить на двор. Еще ему очень хотелось снять такой тугой кафтан и шелковую рубаху, которая столь неприятно струилась по телу, но глядя на воинов, сопровождающих его, Керк пересиливал это желание.

Наконец, вдалеке, он увидел прекрасный город. В месте, где сливаются реки Бурная и Спокойная, на возвышении величественно красовался большой престольный город Славград, окруженный крепостными стенами с круглыми башнями. Ниже по склону в долине, называемой Речной ветер, расположились три деревни. Дорога пролегала как раз через одну из них. Процессия, сопровождающая его, выглядела довольно внушительно. Впереди ехали воины на лошадях, они же следовали подле рыдвана по бокам и сзади него. Уютные, деревянные дома напомнили юноше о родных. Керк в окно рыдвана видел, как со дворов выходили люди: женщины и мужчины. Многие кланялись проезжающим или радостно махали руками. Процессия въехала на возвышение, и тогда он смог лучше рассмотреть крепостные стены, окружающие город. Крепость выглядела укрепленной твердыней, об этом говорили не только гигантские башни, но и крепкие ворота из твердого дерева, обитые железом, и охраняемые воинами правителя. Рыдван беспрепятственно въехал в город, так как ворота были открыты, а воины приветственно склонили свои головы.

Проехав по одной из извилистых улочек, где по правую и левую стороны размещались вельможные дома, избы и разные лавки, рыдван остановился на небольшой солнечной площади. Подбежавший слуга открыл дверцу, и Керк, наконец-то, оказался на свободе. Он выскочил из рыдвана и первое, что увидел – огромный дворец, чем-то напоминающий древнего витязя.

Дворец представлял собой прямоугольное здание, столь внушительного вида, что сердце юноши застучало от восторга. Около дверей, распахнутых настежь, выстроились слуги, при виде Керка, они приклонили головы, то же самое сделали воины, сопровождавшие его в пути. И тогда он увидел высокого, статного мужчину, торопливо выходящего из дверей дворца. Мужчина был очень красив, темные, словно каштан, волнистые волосы, прямой нос, большой высокий лоб и тонко очерченные алые губы. Керк посмотрел ему в лицо и поразился, как сильно он похож на этого человека. К лицу прихлынула кровь, и одна за другой побежали мысли. А мужчина тем временем подошел ближе, раскрыл свои объятия и, ухватив юношу за плечи, крепко накрепко прижал к себе.

- Сын мой, Керк! – только и смог произнести он. – Наконец – то ты дома, - он отодвинул юношу от себя, посмотрел ему в лицо, улыбнулся. – И, конечно же, как все первенцы похож на своего отца.

Керк был потрясен словами мужчины. Он вгляделся в его лицо и понял, что этот человек – правитель Восурии. И еще ему показалось, что он его отец.

- Ваша светлость, - только и смог пролепетать юноша, пытаясь, высвободиться из объятий.

- Нет, нет, мой мальчик, мой сын, мой наследник. Я тебе не светлость, я твой отец,- все еще крепко держа его за плечи, сказал правитель.

- Но, как это может быть, ведь я простой рыбак, мой отец умер…,- взволновано начал Керк.

- Тебя обманули, ты не рыбак, а наследник престола страны Восуров,- гневно заметил правитель и нахмурил свой большой лоб.- Я объясню тебе все позже. А сейчас давай пойдем в наш дворец, я познакомлю тебя с матерью, братьями и сестрой….- И выпустив его плечи из крепкой хватки, ласково протянул,- сын мой, мой мальчик.

Ошарашенный происходящим Керк медленно двинулся вслед за правителем, думая, что все это ему лишь сниться, и пытаясь пробудиться, порывисто встряхнув головой, сомкнул очи, да пребольно ущипнул себя за руку. Отец, задорно засмеялся и потрепав сына по мягким каштановым волосам, спросил:

- Ты, по-видимому, думаешь, что спишь?

- Если честно, да. Я думаю, что все еще сплю,- поспешно ответил Керк, и открыв глаза воззрился на правителя. Да немного погодя взволнованным голосом поинтересовался,- скажите, ваша светлость, с чего вы решили, что я ваш сын?

Правитель остановил свою поступь недалече от парадных дверей дворца, и, раскрыв левую руку, показал ладонь замершему рядом Керку. И юноша узрел на ее покрытой тонкими нитями и складочками поверхности печать, точно такую же, как и у него, в виде восьмиугольного знака.

- Мальчик мой, ты видишь эту печать? У тебя такая же,- принялся пояснять Ярил.- Эту печать я поставил на девятый день твоего рождения, - он взял сжатую в кулак руку сына и выпрямив все пальцы на ней, нежно погладил печать на его ладони. – Теперь ты видишь, мы с тобой из одного рода, из одной семьи, из правителей славной Восурии. На этом свете такая печать стоит только у трех людей: у меня, тебя и твоего брата Эриха, - отец смолк и муторно вздохнув, посмотрел на Керка, да ласково похлопав его по спине. – Ну, а теперь пока отложим этот разговор и пойдем. Ведь тебя ждут родные.

Правитель приобнял сына за плечи и повлек за собой. Они вошли через проем распахнутых настежь двухстворчатых дверей в громадный коридор и, пройдя немного, повернув налево, вступили в гридницу. Когда Керк вошел в зал, его поразило это впечатляющее помещение, стены которого были украшены искусной мозаикой, из мелких цветных камней и стекол. В правую стену были встроены два огромных камина, с выкованными резными дверцами. С левой стороны зала в ряд стояли широкие прямоугольные столы и лавки, а на стене разместились пять квадратных окон с овальным полукругом наверху. В первый момент, пораженный красотой этого зала, юноша даже не обратил внимания на людей, находящихся в нем. Но отец не давал времени очнуться, и, подведя его к высокой, красивой, белокурой женщине, сказал:

- Это твоя мать – Дола, сын мой, - да несильно подтолкнул его в объятия правительницы.

Но если отец обнимал Керка с нежностью и любовью, то объятья матери были, лишь сухой вежливостью, юноша это сразу понял… понял и почувствовал, какую-то непонятную тревогу, исходившую от ее вздрогнувшего тела. Он был почти одного роста с ней, и когда мать перестав его прижимать к себе, выпустила из объятий, да с любопытством заглянула ему в лицо, он увидел ее яркие голубые глаза, такие же как и у него.

- Надо же, Ярил! – сказала через мгновение она. – У него мои глаза.

- Да, я это заметил, Дола, но похож он на меня, - и правитель довольно засмеялся.

Мать же отстранив от себя Керка, раздосадованным голосом, как ему показалось, молвила:

- Познакомься со своими братьями, это Эрих, младший – Тур. А это Малуша – твоя сестра.

Керк оглянулся и только теперь смог разглядеть всех членов своей семьи. Тур и Малуша при том движении уже кинулись обниматься. И юноша заметил, что Тур – очень похож на отца - правителя, а Малуша – на мать. Когда объятия с младшими закончились, Керк повернул голову к Эриху. И точно так же как от матери, почувствовал от брата исходящую, словно парящую в воздухе неприязнь. Эта неприязнь была во всем: во взгляде, в движениях и, особенно, в объятиях. И если мать, хотя бы себя сдерживала себя и выглядела, как бы любящей и внимательной, то Эрих напротив, слишком сухо обнял Керка, и очень болезненно огрел его ладонью по спине. С самого малолетства привыкший ощущать отношение к себе людей, их любовь и неприязнь, Керк был потрясен таким холодным, чуждым, равнодушным поведением к нему матери и брата… особенно матери. Он внимательно всмотрелся в лицо Эриха и увидел в нем черты матери, но если мать была красавицей, то брат напротив, казался каким-то неказистым, вызывающим гнетущее чувство от собственной неприглядности.

Керк перевел взгляд на отца и узрел, как тот пристально наблюдает за поведением брата. И этот взгляд, и поведение матери и брата – все вдруг смутило его. Юноша опустил голову, и ему вдруг так захотелось вернуться домой… домой… туда на берег моря, к родным, к братьям, которые по-настоящему могут любить.

- Ну, что, сын мой? – очнулся, от затянувшихся приветствий, отец. – Я думаю, ты устал с дороги, тебе надо потрапезничать, помыться и отдохнуть.

Керк хотел было отнекаться, но Ярил знаком руки остановил его:

- Сынок, у нас с тобой много времени, ты вернулся домой, поэтому мы обо всем успеем поговорить. А теперь ты отдохнешь. - Он подошел к сыну и еще раз крепко обнял его. – Сенич, - обратился он к слуге, который все то время спокойно стоял около дверей. – Будь добр, проводи моего сына к нему в опочивальню, он должен отдохнуть.

При первых же словах Сенич, не высокого роста, плотный старец, с седыми волосами, и такими же седыми бородой и усами, да добрым лицом, на котором светились светло-карие глаза, подошел к юноше, ласково улыбнулся и показал рукой направление, куда надо идти. Уже выходя из зала, Керк обернулся. Он увидел, как отец взял на руки Малушу и закружил ее по залу. А мать подошла к Эриху и крепко обняла того. Но больше всего Керка потряс взгляд Эриха, лишь на мгновение он посмотрел прямо в глаза брату и прочитал в них нестерпимую, жгучую ненависть.


Глава третья.

На следующий день Керк проснулся поздно. Некоторое время он лежал с закрытыми глазами, вспоминая все пережитое за вчерашний день. Мысль о том, что он возможно будущий правитель не очень его радовала, потому как еще вчера пришло понимание того, сколько сразу ответственности свалилось на него. Ведь он рос в море, учился ставить сети и рыбачить, солить рыбу, это он перенимал от дяди Веселина все пятнадцать лет и это он умел делать. Но нынче, когда жизнь так резко изменилась, он был потрясен тем, что на него навалилось и слегка напуган. Неизвестно сколько бы времени продолжались его думы, если бы они вдруг не были прерваны тихим покашливанием и кряхтением.

От неожиданности Керк подскочил на ложе и открыл глаза. Прямо перед ним поместился маленький старичок, словно поленце, весь покрытый седенькой шерстью, с длинной бородой и усами, чертами лица весьма напоминающий отца правителя. Только и то самое лицо, и махонькие ладошки были у него волосатые. Обряженный в красную рубаху и красные штаны, подпоясанный на талии цветастым плетеным пояском, да с красными сапожками на ногах, старичок, сжимая в руках высокую лохматую шапку, смотрелся весьма живописным. Лишь только Керк открыв глаза, сел на своем ложе, старичок тихонько сказал, точно пропыхтел:

- Кхе, кхе… здравствуй, хозяин! Гляжу я, ты меня увидел.

- Да, - немного помедлив, ответил юноша. – Конечно, я тебя вижу, почтенный доброжил, - и низко поклонился старичку.

- О, будущий правитель, не стоит тебе опускать так низко голову. Тебе это не пристало делать, - прокряхтел старичок – доброжил и показал довольную улыбку. – Но все-таки приятно, что ты так почтителен со мной.

- Конечно, доброжил, ведь ты – хранитель домашнего очага, незримый помощник хозяев, как же можно быть непочтительным к тебе. Но ты пришел ко мне не просто так, тебе что-то надо, скажи, и если будет возможным, я выполню твою просьбу, - поспешил молвить Керк.

- Да, ты настоящий правитель, вернее будущий правитель. А просьбы у меня никакой нет. Я просто пришел познакомиться с тобой и посмотреть, видишь ли ты меня,- погладив свою длинную в завитках бороду, пояснил старичок.

- Конечно, вижу,- заметил Керк, и, широко улыбнулся. - И только не обижайся, но ты не первый доброжил, которого я вижу. Я и сам всегда удивлялся, почему я вижу духов, а другие нет. Но с вашим воинством я уже давно знаком.

- И это понятно почему. Разве ты не знаешь, почему нас видишь? – спросил доброжил, у изумленного юноши. – Кхе, кхе, конечно не знаешь. Ты думаешь, мне стоит тебе об этом рассказать, - и старичок еще пристальней посмотрел на него.

Керка распирало от любопытства, но, с детства воспитанный в уважении к духам, охраняющим дома, постройки, дворы, реки, моря, леса и поля, он взял себя в руки и с должным почтение, растягивая слова, произнес:

- Дедушка домовой – доброжил, открой мне свою тайну, поведай все, что ведаешь, - и вновь склонил перед духом голову.

Старичок был потрясен, проявленным к нему вниманием, и негромко кашлянув, начал свой сказ:

- Давным - давнешенько жил один ведун, звали его Богомудр. Владел он великими знаниями. Умел говорить с самим ДажьБогом Перуновичем и Духами, с живыми и мертвыми, с птицами и животными. Много добрых дел совершил он для людей, потому-то всесильный ДажьБог дюже любил его. Когда же пришло время Богомудру отправится в Ирий- сад, то порешил он выпросить у ДажьБога великой милости, а именно оставить потомкам в наследство знания, каковые накопил за свою долгую жизнь. Однако Небесный Владыка Божьего Царства Сварог, отец Громовержца Перуна и дед ДажьБога побоялся, что дети Богомудра не станут подобными своему отцу и посему разрешил оставить им лишь кроху его знаний, да, и, то, только первенцу. С тех пор первый ребенок мужского пола, наследует крупинки знаний ведуна Богомудра, - закончил доброжил, и помолчав, потер волосатой ладошкой свой маленький нос, да пристально воззрился на Керка.

- Так, что я и есть потомок Богомудра? – вопросил юноша.

- Кхе, кхе… Смышлен, ничего не скажешь. Ты и есть потомок Богомудра. От этого и печать на руке у тебя стоит. Хотя твоя мать и пыталась отнять у тебя первородство, - пояснил домовой, а Керк услышав такое, вытаращил глаза и легошенько подался вперед, приблизив свое лицо к доброжилу. – А…, - продолжил, как ни в чем не бывало старичок. – Ты не знаешь и про то… тебе наверно еще не рассказали, а может и совсем, не расскажут…. Не расскажут, что когда ты родился, мать твоя решила передать первородство твоему брату. И еще до того, как вас увидел отец, переложила Эриха, второго сына, в твою люльку, сделав его первым. Все первенцы, которые рождались в вашем роду на протяжении веков, были похожи на Богомудра и прадед, и дед, и отец твой. Когда Ярил узрел брата твоего, выданного за первенца, не поверил тому, что Эрих родился первым, но мать твоя настаивала, и бабки-повитухи тоже кивали головой. А на девятый день, как положено по обычаю, правитель наложил печать Эриху на указательный палец, в этот момент на него должен был сойти столп света, но сияние не сошло. Отец твой был так ошарашен, точно испуган... Он, было, подумал, что сын его лишился дара Богомудра. Но после наложил печать на твою руку, и немедля на тебя сошел столп света... Сошел, указав на тебя, как на первенца и наследника. Ярил весьма рассердился на Долу, и стал ее упрекать в подмене, однако мать твоя твердила, что не виновна в том… и верно то бабки-повитухи напутали… кхе…кхе…,- ворчливо закряхтел доброжил и сердито качнул головой.- Но что толку, ведь у твоего отца теперь стало вроде как два наследника. Эхе, хе.

- И что теперь? Разве это так важно, что у престола два наследника? – осведомился Керк, и пожал плечами.

- Что, ты! Конечно, это важно, ведь очень плохо, что вас двое,- недовольно поморщив свое волосатое личико, откликнулся старичок.- Теперь вы как бы оба имеете право на престол, имея знак первенца на руке. Но у Эриха нет магических способностей, а у тебя есть.

- Но если Эрих более достоин сидеть на престоле, так тому и быть, - спокойно отметил Керк и гордо тряхнул головой, отчего заколыхались, пошли малыми волнами его вьющиеся волосы. – Тем более я столько времени отсутствовал и вряд ли смогу быть правителем – подобным отцу.

- Смотрю я на тебя, - молвил доброжил и тягостно вздохнул так, будто тащил на себе мешок камней. – И понимаю, какое зло совершила твоя мать, переменив вас.

- Погоди, ты же сказал, что виноваты бабки-повитухи, а мать не причем,- переспросил Керк.

- В том-то и дело, что причем. Она свалила вину на повитух, а виновата была сама. Отец твой очень любит ее, вот ей и верил всегда… Всегда... Но, я, то знаю, кто виноват. Когда все это произошло, я видел, как она заплатила повитухам золотом за обман. И отцу твоему я об этом сказывал…сказывал... А он, ослепленный любовью, ничего не слышал и обидел меня. С тех пор я к нему не прихожу, за домом слежу плохо и матери твоей волосы ночами путаю…. Однако на тебя я захотел посмотреть… брат твой Эрих – плохой, злой и думает только о власти. А ты, я гляжу, уважительный, - доброжил смолк, а маленько погодя добавил, – да ты настоящий потомок Богомудра. Ага,- снова наморщив личико так, что оно покрылось тонкими бороздочками и складочками , да склонивши на бок голову, точно прислушиваясь, произнес дух,- слышу я, к тебе кто-то идет… А, да то слуга твой – Борщ, кстати замечу, хороший он паренек... Ну, ладно, я ухожу,

Прикрепленные файлы:

Понравилось

Цитата от Elena (03-09-2014 15:48):

Ленушка, так рада за тебя! Всегда была уверена, что твой талант найдет свою дорогу к огромному количеству читателей!

Бабулька.

Я недвижно стоял в позабытой Богом местности.

Поздняя осень присыпала землю тончайшим слоем снега, сковала здоровущие лужи, с полупрозрачно- бурыми жерновами по поверхности, льдом, укрыла лишённые листьев ветви дерева ажурной, паутинчатой шалью. Однако она не смогла схоронить под собой ни нищеты, ни разрушенности, ни обездоленности этого края.

Чудилось мне, находящемуся посередь развороченной, покрытой рытвинами и буераками грунтовой дороги, где мешалась вязкая коричнево-жёлтая грязь с колыхающими водами луж, в каковых можно было утонуть по колено, с редкими следами кабаньих копыт да собачьих аль волчьих лап, заброшенность этой проезжей полосы. По которой, по-видимому, столетия катили колёса телег, машин, важно ступали копыта лошадей и босые стопы людей.

Накренившийся набок столб, поместившийся справа от дороги с покосившейся на нём вывеской, где почитай истёрлись буквы, всё же оповестил меня, что я входил в селение, кое кликали «Белые Могили». Я протянул руку и дотронулся иссохшими подушечками пальцев до трухлявой доски, на которой белой краской ктой-то, верно давнешенько почивший, с трепетом и любовью, придавая буквам мудрёные завитки, вывел величания деревеньки в оной родился, вырос, жил и быть может помер.

Впрочем, теперь это поселение, точно также как и возлежащий вкруг него край, доживал свои последние деньки, покинутый жителями, и уже активно захваченный деревьями, сорными травами да дикими зверями. С доски тихо шебурша, словно шушукающиеся промеж себя осенние опадающие листы, посыпалась мелкая труха, а вместе с ней посеялся краешек заглавной буквы.

«Кар...кар...кар!»- громко пронеслось надо мной.

И чёрный ворон вроде предвестника тьмы и смерти, закружил в не менее тёмных небесах, где измождённые весом и объёмом громоздкие буро-серые тучи заслонили голубизну и солнце.

Ещё чуть-чуть постояв подле наклонённого столба и вывески, проведя окоченевшими пальцами по её краю, будто стараясь смахнуть оттуда эту всепоглощающую смерть и тоску, я сделал неширокий шаг влево и, ступив на грунтовку, а верней сказать в густую расплывающуюся жижу, так часточко покрывающую наши земли, нынче же хоть немного сохраняющую крепость почвы, огляделся. Невысокие дерева подступали близонько к той ездовой полосе, они также брали вполон с одного боку и саму деревеньку, раскинувшую свои дома, наделы по праву руку от широкой, наполовину скованной льдами, речки. Деревья вместе с густыми зарослями кустов уже приблизились к самим жилищам, они вошли во дворы, захватили огороды, да только покуда не тронули избёнки, всё ещё пугаясь мощи некогда срубленных и поставленных людским умом и руками построек. Однако они уже сломали заборы, порушили калитки, переломили ворота, сберегающие дворы, они доползли до хозяйственных построек и крепкими ветвями аль более жалкими уперлись в их стены, разбили окна и заглянули вовнутрь.

Раскинувшиеся справа от меня, всё ещё не поросшие лесами поля, где когда-то колосилась пшеница, рожь и овёс, смотрелись жалкими и разворошенными. Сорные травы, налитые зелёной ядрёностью сока, на некогда ухоженных местах, сейчас истончившись и побурев, прилегли к землице, притулившись к её теплому мягонькому полотну, таким образом желая сберечь жизнь в себе к следующему народившемуся весеннему году.

Десятка три бревенчатых сруба посматривали на меня своими высокими, трёхскатными, полу- обрушившимися крышами крытыми шифером или пучащимися ввысь остовами деревянных каркасов. Они зарились в моё лицо узкими прямоугольными окошками, лишёнными стёкол. Казалось то не только деревья, но и сам могучий ветер вступил в противоборство с постройками людей. И, судя по всему ,то он, сердитый и почасту свирепствующий в этих местах, ветрище сорвал и сами листы крыши, и сломал их деревянные остовы. И вот ужось из многих таких изб, напрочь лишённых укрытия, торчали, будто маяки на берегу моря, выведенные из кирпича трубы, с засаленными чёрными краями. Да тока и сами трубы подавшись всеобщему разрушению, накренившись вправо или влево своими измождёнными боками упирались в остатки балок, да потолков, являя словно обглоданные аль покусанные кирпичи. Ровные, электрические столбы, порой ещё упёрто стояли по краю широкой грунтовки, устремляя в небеса угловатые макушки. Однако уже давно не передавали они промеж себя электричество, как и давно не висели на них ни сами провода, ни муфты, ни вставки, верно, снятые всё ж пронырливыми руками человека.

Это поселение, словом, как и многие другие, каковые я видел за последние годы, уже погибло, и быть может я медленной, усталой поступью прошёл бы его насквозь, как миновал многие иные... если бы не...

Изредка я бросал взгляды на поскрипывающие, покосившиеся ставни, порой не утратившие ни яркости голубой, синей краски, ни какую-то дивную роспись, перемешавшую в себе белые да одновременно жёлтые полутона, изображая изогнутые стебли малины да изящные листки клёна. Временами ставни, повисая лишь на одном навесе, обессилено тулились к самим стенам да рамам и покачиваясь, да чуть зримо вздрагивая, ударялись об них, постанывая, так как стенает перед смертью брошенная, одинокая старуха ведающая, что не кому будет её схоронить.

Молча и с затаённой грустью, я всегда двигался чрез эти русские поселения, которые охраняли, пригнувшие головы искривлённые кресты, раскиданные по всей нашей земле и символизирующие постепенное вымирание и самого народа, и обычаев лежащих на его плечах. Только меня не страшили эти молчаливые стражники- погосты окружающие деревеньки, итог всего живого, бурно поросшие раскидистыми вишнями, более изящными черемухами иль и вовсе грациозными берёзоньками. Нестерпимой тоской обдавали мою душу лишь сами разваливающиеся по швам и вползающие фундаментами в землю деревянные избы. Скрипели и стонали в тех деревнях не только ставни, визгливо ворчали и роптали сами давно срубленные и столь ладно подогнанные дерева, ощущая, что жизнь подошла к концу.

Вслушиваясь в эти дурнящие причитания и поскуливания позабытого селения, я бы непременно прошёл сквозь него, не заглядывая в сами заполненные старой мебелью и хламом покинутые дома, точно оставленные в спешке, как миновал и многие доселе мною видимые, если бы не...

Здесь также, как и в других деревнях нашего края плакали ставни, крыши и стены, оседали прижимаясь к почве дома. А из разбитых, освобожденных от стёкол окон, выпорхнув на двор, колеблясь от дуновения ветра, путались концами в часто поросшей черёмухе, уже упёршейся ветвями в рамы и стены домов, тонкие али плотные занавеси. Молодая поросль выглядывала с под некогда ровных деревянных мостков, проложенных по двору, заместо дорожек, во многих местах дотлевших до трухи, изъеденных жуками, да порушенных корнями более значимых деревов.

Какое-то время я ступал неспешно, прислушиваясь к шепчущим мне чего-то дверям изб, накренившимся на бок, но все поколь держащимся на обеих навесах, однако ужо лишённых ручек. Посматривал на кивающие мне наведённые в небеса стрелы «журавля» которые всё ещё удерживали на себе обветшалые стены деревенских колодцев. Грунтовка, изогнувшись полукругом, внезапно вывела меня к весьма ладному срубу... У этого жилища крыша, в отличие от иных домов данной деревни, была целой и по её тёмно-серому, смоченному водой волнистому шиферу туда вверх к деревянному коньку полз зеленоватый мох. Пучившаяся с одного боку кирпичная кладка трубы, покрытая тонким наслоением чернющей сажи, издыхала из своих нутрей голубоватый дым. На мгновение остановившись, и удивлённо обозрев однозначно живой дом и живой двор, я порывисто сорвался с места и скорым шагом, минуя грунтовку, направился к тому обиталищу.

Войдя в сень кроны мощного дуба, века простоявшем как щит, прикрывая дом с одного бока от рьяных порывов ветра, я увидал дощатый невысокий забор, крашенный и сберёгший свою целостность. Через неширокие щели отделявшие друг от друга тонкий штакетник удобно просматривался досель ухоженный двор устланный, прямь от зачинающейся калитки, плотно уложенными деревянными мостками. Посредине двора поместился приземистый пятистенок, срубный дом, где мощные брёвна, уложенные одно на другое сверху, были обшиты тёсом бледно-зеленоватого цвета. Этот пятистенок с перерубом вдоль дома с трёхскатной крышей, с елочным фронтоном был украшен небольшой светелкой, угловатая кровля каковой поддерживалась дивно вырезанными столбиками, где одного широкое окошко по краю окаймляли затейливые наличники. Пять небольших прямоугольных окна, расположенных на стене смотрящей на меня, прикрытые изнутри сруба белёсыми занавесями, скрывали тот внутренний мир дома от любопытных глаз. Большие ставни, распахнутые настежь здесь не стонали, они явственно хранили и свою невредимость, и свой резной орнамент, выделенный на бирюзовом полотне белыми тонкими набросками изящного дерева с тонким стволом и искусно выведенными ветвями.

Слева от дома в ряд, касаясь его одним боком, стояли деревянные хозяйственные постройки, точно вползающие в землю нижним венцом брёвен. Часть из них, по-видимому, не используемая по назначению частично пришла в негодность, и некогда двухскатная крыша, крытая рубероидом и тонкими листами железа, прохудившись, местами обвалилась. Однако два строения, где проживали мохноногие куры и краснолапые гуси, балякавшие на своём языке и, что-то торопливо выбирающие из  долгой, железной лохани, сохранили свой вид и всё ещё верно служили своим обитателям.

По другую сторону от дома раскинулся совсем крохотный надел земли, освобождённый от деревов и кустов да поросший зёлёными кочанами капусты. Это были изрядно здоровущие ребята, а их одёжи блистали какой-то весьма ладной лощёностью аль полированностью, точно пред тем как показаться мне они, долго-долго натирали свои бока обувной щёткой. И мне враз захотелось оторвать долгий лист с одного такого кочана и вот такой мёрзлый, сбрызнутый осенней мжицей, сыплющей с небес, засунуть в рот, чтоб ощутить на зубах, языке, дёснах и нёбе стылость этого времени, родственность этого места и ядрёный вкус этого овоща.

В глубине ж двора, сразу за огородом с восседающими на них кочанами, куда из дома вели неширокие сени с низкой дверью и узким порогом, тоже осевшим, вжавшимся в землю несколькими ступенями, имеющими довольно ровное полотно, хоть и почерневшее от жизни, росли плотными рядами дерева. То в основном были взрослые яблони и вишни с потрескавшейся корой, на большущих в обхвате стволах. Покорёженные и тоже почемуй-то чёрные ветви деревьев, обсыпанные хрустальными каплями водицы, будто сеяными сквозь сито, чуть слышно позвякивали, может, оледенев от мёрзлости дующего в этих краях пронзительного ветра, а может, просто толкуя промеж себя.

Под одним из смотрящих на меня окном, где от набежавшего и тотчас отхлынувшего дуновения ветра легохонько покачивалась, лобызаясь со стеной, створка ставни на приземистой, как и сам дом, лавке чуток набекреневшийся на бок восседала старуха. Она сложила красноватые, обветренные руки себе на грудь, старясь согреть их или отдышаться, и замерла, так что впервый миг показалась мне каким-то изваянием, как в музее наглядно изображающим быт простого народа.

Да только бабулька была не восковой, ни магазинным манекеном, она была живой... живой средь вымирающей и распадающейся на части деревни.

Весьма грузная, про каких у нас часточко говаривают полнотелая, бабка потрясала взор своей живостью и румяностью щёк. Я привстал на носки и, заглянув в глубину двора, всмотрелся в эту старую женщину каким-то необъяснимым чудом сберёгшую и сам дом, и себя в целости.

Старуха была одета в потёртую серую фуфайку с больно дряхлыми рукавами особенно на локтях. Там и вовсе кое-где зрилась выглядывающая из прорех белесоватая ватина. Эта фуфайка, словно снятая с арестанта, всё же смотрелась не замызганной... Затёртой да! Но не грязной. Она, без всякого сомнения, была куплена еще в те времена, когда в деревеньке обитали люди, лаяли собаки, звучала из граммофона, пристроенного на электрическом столбе музыка... тогда, когда люди здесь рождались, а не только вымирали.

Несомненно, эта фуфайка была старой, однако сумела пройти свой жизненный путь достойно, а посему сберегла положенную любой вещи чистоту. Впрочем, при общей разрушенности и обездоленности этого края бабуся была и сама весьма чистенькой.

И её цветастая длинная, скрывающая сами щиколотки, юбка, и чёрные глянцевые галоши, несмотря на грязь, демонстрирующие свой цвет. Слегка осевший от прожитого буровато-серый пуховой платок, будто выгоревший от ярких лучей солнца, напрочь скрывал волосы старухи. Лицо бабки порозовевшее от мёрзлого воздуха, смотрелось весьма миловидным и добрым... наверно когда-то эта женщина, девушка, девочка отличалась яркой красой присущей нашему народу, потому и доселе на округлом её лице находились крупные легохонько поблекшие сероватые очи, широкий с прямой спинкой нос, изогнутые и всё доколь густоватые брови. Большой рот с полными губами и приподнятыми вверх уголками придавал бабульке удивительную добродушность, и казалось, что она улыбается... толи этому пасмурному, ненастному дню, толи здоровущей капусте лежмя-лежащей подле её ног.

Прошло может несколько минут и старуха приподняв голову, всё то время опущенную, воззрилась на меня. Какой-то миг и наши глаза встретились. И я уловил в очах бабульки трепетную радость, вроде она увидела близкого ей человека, может любимого мужа аль сыночка. И немедленно губы её широко раздались, изобразив на столь живом и враз помолодевшем лице улыбку. Она чуть заметно кивнула мне головой, по-видимому, приглашая входить в её двор, а после принялась медленно, будто лениво, подыматься с лавки.

Я шагнул к самой калитке и, протянув руку, несильно толкнул её от себя. Та едва слышно скрипнув, подалась вперёд, позволяя мне... незнакомому, чуждому пришельцу вторгнуться в этот оставшейся живым двор. Сделав несколько широких шагов, я вошёл в сам двор и осмотрелся, и снова почувствовал сквозящее в этом месте дуновение жизни, роста, словно дышала тут не только эта старая женщина, но и сам деревянный сруб, и покосившиеся, истерявшие кровлю сараи, и сама зелёно-ядристая капуста.

-Сынка!- по-радостному пролепетала бабулька, направляя свою усталую поступь ко мне, судя по всему, признав во мне кого-то из своих близких, и голос её мягкий, приглушённо-охрипший полоснул меня как острое лезвие ножа прямо по сердцу, отчего мне без задержу захотелось отсюда убежать.- Сынка, ты чё ли заихал?

-Нет... бабка, я не твой сын,- поспешил ответить я и почему-то сделал робкий шаг назад, вроде страшась, что сейчас меня признают за своего, обнимут и той лаской навсегда задержат тут.

-Сынка?!- совсем тихо повторила бабулька и резко остановившись, прищурила свои крупные и как, наконец-то, разглядел я голубые глаза. Она слегка наклонила голову на бок, точно так ей лучше моглось узреть пришлого.- Неть... не сынка,- и вовсе прошептала она, в миг превратившись в покинутого родителями нелюбимого и единожды жалкого дитя, да громко бедственно вздохнув, тотчас уронила вниз все дотоль прижатые к груди руки.

Бабка маленько подалась вправо, затем влево и внезапно начала покачиваться из стороны в сторону, словно подрубленное древо в жестокую непогоду, всё же не желая расставаться со своими корнями. И мне вдруг подумалось, что сейчас ноги её не выдержат, и она свалится прямо в жирную перекопанную землю.

-А я то слепендряйка, ничаво ужотко не зрю,- принялась пояснять старуха и чуть слышно засмеялась, вроде как заикав.- Мыслила то сынка мой заихал... Сынка- Гришаночка, а то неть... то ктой-то незнамый.

-Ты тут одна, что ли?- вопросил я, а внутри меня уже тягостно стонала душа, заранее зная, что ответит мне эта позабытая собственным сыном мать.

-Водна...водна... ужотко зела давнешенько,- закивав молвила бабулька, продолжив улыбчиво меня созерцать, может мечтая, что она всё же не обозналась и я как Гришаня, вскоре ей в том сознаюсь.- С у тех пор, как помер мой соседко, Ванюша... а то почитай у прошлом годе було.

« Почитай у прошлом годе було»,- пронеслось у меня в мозгу. Это значит, бабка здесь живёт одна полтора года... полтора года... одна-одинёшенька... и ждёт... ждёт-пождёт своего сына.

-А чего ты отсюда не уйдёшь?.. в город... к людям... Ты же старая,- прерывистым от дрожи голосом поинтересовался я... и содрогнулся не столь от пронзительных порывов ветра, что злились вкруг нас, сколько от муторных думок об этой одинокой бабке.

-А куды ж я подамси,- пожимая плечами, заметила старуха и громко хрюкнула носом, каковой отсырел от горестей и непогоды.- Идеже я надобна... ежели туто-ва мои лежмя лёживають родники. Муж, два сынка и доня... мои мать, отец, бабки, дяды... мои предки.

-А сын... сын Гришаня?- припоминая имя непутёвого такого сына этой покинутой и обездоленной женщины и матери, молвил я.

-Сын...Гришаночка... идеже жавёть... идеже,- ласковенько протянув имя сына, произнесла старуха и вновь пожала плечами, да всплеснула руками... такими натруженными, с пожухлой, обветренной и вроде как потрёпанной красноватой кожей, толком и, не объяснив, куда делся её последний ребёнок. Немного погодя она снова вскинула вверх руки и прижав их к груди, словно желая вознести молитвы к Богу, сказала,- може завернёшь ко мене? Поишь, чем Бог посылал?

И ещё тише вздохнула так, будто застонала, потому что не дождалась обещанной помощи от Бога, и немедленно застонал, заскрипел, вторя ей... её старый дом и сарай, вползающий в землю и ужо сравнявшийся с ней нижним краем единственного длинного, но узкого окна. А после закряхтели дерева в саду, где-то весьма близко, может в соседнем дворе, заплакали разваливающиеся срубы.

Нежданно громко захрустев, заскрежетав позади меня, и издавая пронзительные скрипы, завалился на дорогу треснувший посредине электрический столб, стоявший на противоположной стороне грунтовки. Столб повалился столь стремительно, что врубился в почву дороги своим остриём, разбив мёрзлые лужи и вызвав бурный всплеск воды, да тотчас утоп в той булькающей жиже.

-Эвонто как,- изрекла бабулька, верно увидав какое-то очень непотребное действие, а затем по-доброму добавила, просящим тоном, вроде как испрашивая в ненастный день тепла у Всевышнего,- може зайдёшь ко мене? Я тобе, сынка, накормлю. Ужотко картоха в энтом году народилась такова рассыпчата, а кака капустка квашена. - И старуха причмокнула губами, да облезав их обветренную поверхность кончиком языка дополнила,- у мёне ужотко засегда капустка на зубах хрустит.

«Хрустит... хрустит... хрустит,»- отозвалось у меня в мозгу и я, в упор, уставившись на поваленный столб, некогда дарующий свет этой части поселения, а ноне точно тонущий в болоте своим до конца не истлевшим навершием, почувствовал, как пронёсся надо мной стремительный порыв ветра, братец какового, по-видимому, и свалил ту рукотворную постройку. А после заколыхались, от дуновения, выглядывающие из-под мутоновой бейсболки мои разлохмаченные волосы и, кажись, загудела, закряхтела вся эта покинутая молодыми и полными сил, жизни, радости людьми деревенька в стародавние времена возведённая руками их предков.

« Мур...мур...мур...»- прозвучал тихий музыкальный кошачий напев.

И серо-дымчатая кошка провела, поднятым кверху, хвостом по моим заляпанным грязью высоким, кожаным сапогам с резиновой подошвой, фирмы SKS. Я перевел взгляд с погибшего столба и уставился на еще одного обитателя этой избы, двора, деревни, края. А кошка сплошь серая с единственным белым пятнышком во лбу, и замазанными бурой землёй ноженьками поздоровкавшись с пришлым, вальяжно ступая по деревянному настилу мягоньками, розоватыми подушечками лап направилась к стоящей бабульке. Также грациозно, словно позируя на камеру, кошка приблизилась к старухе, и, ткнувшись своим покатым лбом ей в ногу, чуток приподняв длинный подол юбки, скрывающий под собой трикотажную штанину, на немного замерла, а потом запела кошачьи сказания на своём только ей ведомом языке.

Я стоял, молча, и не сводил взора с этой благодарной преданности, может доступной лишь животному, сберегшему и чувство любви к своему дому, и к тем рукам, что вспоили да вскормили его.

-Муся,- ласково представила, иль позвала старуха кошку, и наклонивши свой тугой стан, вызарилась в спутницу своей одинокой жизни.- Гляди-ка чертенятка... явилася так-таки,- и уже более строгим голосом продолжила,- и идеже ты шлялася стокмо деньков, а-сь? Мене воставила туто-ва одну... и кудый-то налево... Ах! Ты шалаболка така. Нешто наново мене у подоле припрёшь?

И говорила всю ту речь бабка таким тоном, будто вычитывала свою непутёвую дочь уже не раз приносившую внуков, этой хоть и кажущейся строгой, однако весьма светлой и добродушной женщине.

А мне вдруг стало нестерпимо больно и неудобно, так вроде я приплёлся в чужой мир и разрушил витающий там разумно установленный порядок. Засвербела у меня душа, от одиночества бабульки, единственным спутником на старости лет которой оказалась эта серая Муся. Резко повернувшись, и даже не сказав прощальных слов, я направился вон со двора. Я торопился, ступая очень живо, страшась... пугаясь, что меня, окликнув и попросив остаться на миг, задержат тут навсегда. Я страшился, вкусив хрустящей квашенной капустки, и рассыпчатой картохи сменить дарованное мне благополучие и движение на эту простоту жизни.

-Сынка, ты куды?- пролепетала позади меня бабка и горестно вздохнула, ощущая, что вновь теряет хоть и неведомого, но единожды родного человека.- Куды ж ты? Погодь, сынок.

Колкий ветер, швырнул мне в лицо заледеневшие бусенцы дождя, обдал стылым дыханием поздней осени, а душа моя уставшая, измождённая неведомыми устремлениями и материальными достижениями тихо заскулила, выпрашивая той самой рассыпчатой варёной картошки и хрустящей капустки.

-Сынка, да погодь же... поисть хоть тобе сберу... Картохи и капустки... квашенной таковой,- долетели до меня слова бабульки, такой же как и вся эта деревенька, покинутой своими сынами, ищущими лучшей доли в чуждых им краях.

И не выдержав тех воззваний, я остановился да порывисто оглянулся. Бабулька так и не вышла со двора, верно чувствуя, понимая, что жизнь её, оплот и защита находится поколь там... во всё ещё живом её дворе, подле старого, как и она сама, сруба с вползающими в почву сараями, местами лишённых кровли. Впрочем, она подошла к забору, где неширокий деревянный штакетник сберёг не свойственный ему зеленоватый цвет, и, взявшись своими измождёнными с покрасневшей кожей руками за выступающие дощечки, едва заметно мотнула головой. На её округлом лице снова взыграла улыбка, каковой она смущала мою предательскую душу. И дымчатая Муся, в один миг, преодолев высоту забора, вскочила на брус, удерживающий меж собой штакетник, да задрав высь, будто стяг этого двора, свой пушистый хвост, вновь звонко замурлыкав, ткнулась розоватым носом в руки своей хозяйки.

-Погодь, сынка,- промурлыкала очень нежно толи кошка, толи старуха.

И одновременно с тем пронзительно глянула на меня, стараясь всмотреться в самую суть моей чёрствой души, своими голубоватыми поблёкшими от переживаний и прожитых годков глазами. И меня неожиданно, точно окатило с головы до ног, леденящим потоком воды, потому как в этих старых, измученных очах я увидел не просто позабытую, брошенную сыном старуху... Я рассмотрел там оставленную без жизни и потомства всю эту деревеньку, некогда возведённую тяжкими ударами топоров... Я узрел заброшенную, покинутую на произвол судьбы всю нашу землю, нашу многострадальную Родину-мать, не имеющую более возможности вскормить своих детей собственной едой, обучить оставленным предками обычаям, традициям, верованиям и песням. Глаза старухи, такие же голубоватые, как бледнеющее осеннее небо и пелена, застилающая раскинувшиеся округ меня края, подымаясь из густой бурой почвы, отделяла меня от нее. Она возводила дымчатую, как и кошка Муся, единственно верная оставленному укладу жизни, плотную стену, которую уже не возможно было разрушить или рассеять дуновением ветра.

Порывистый ветрище стукнул меня прямо в спину, выводя из оцепенения.

Я встряхнул головой, поправил сидящую на ней бейсболку, повёл озябшими плечами, прикрытыми тёплым пуховиком и муторно вздохнув, продолжил свой путь.

Громко хрустнула под резиновой подошвой моего модного сапога тонкая корочка льда, прикрывшая глубокую лужу и я, ступив в жижу, зычно выругался. Подумав, что некогда дарёное этому поселению величание «Белые Могили», будто с самого начала довольно чётко пророчествовало о конце этой деревушки и превращении её в общую могилу обитающих там людей, жилищ, дорог.

Плюхнувшая грязь свалилась с моего сапога и поплыла по поверхности буроватой воды, словно не желая тонуть в этой общей... впрочем, для нас всех, могиле.

А я уже уходил, выуживая свои кожаные сапоги из водицы, припоминая глаза брошенной бабульки, мечтая о хрустящей квашенной капустке и устремляясь к тем, кто уже не ведал какого он роду-племени.

Фото Асеева Гриши.