Форум

Цитата от сказочник (29-11-2014 17:34):

Ох и ничего ж себе, какие слова! Спасибо! Как-то даже неожиданно...
Вот с вдохновением в последнее время туговато...

Этот рассказ из числа экспериментальных

ПОЧЕМУ?..

ЭФФЕКТ И ПОДОПЛЁКА
(отрывок из романа "Три тысячи километров")

1.

Хорош город Воронеж, солиден! Основательность его кварталов, степенная ширь проспектов и размах площадей – поистине столичные. Гуляя по воронежским просторам, невольно проникаешься чувством почтительного благоговения, какое появляется, когда идёшь по Новому Арбату в Москве, или по Невскому в Питере, или по Красному проспекту в Новосибирске.

Однако не солидностью снискал он славу: аномально высокая красота местных девушек – вот его главное богатство. Есть легенда, что Пётр I, решив начать тут строительство флота, согнал работников со всей империи. И чтоб они ненароком не разбежались, царь распорядился согнать и самых красивых женщин – мастерам в жёны. То есть селекцию здесь провели довольно давно.

Мы же с приятелем Серёгой Стрельцовым, будучи студентами химического факультета Тульского пединститута, не привыкли верить легендам, не сделав проверки их истинности. А непреложным, неподкупным критерием, подтверждающим либо опровергающим всякую истину, служит практика. Поэтому в один из августовских дней 1992-го года, когда суточная тряска в перекладных электричках осталась позади, доблестная столица не менее доблестного Черноземья явилась пред наши пытливые очи. Как обычно для первого приезда в незнакомый город, мы направились туда, куда эти самые очи и глядели, в данном случае – на ул. Плехановскую.

Кипяточный солнечный ливень, шипя и клокоча, изливался плотным потоком на старинные дома, широкую проезжую часть и трамвайные пути, отбрасывая от накатанных рельсов стáи слепящих зайчиков. Электронное табло на фасаде здания областной администрации показало +34. Жар от нагретого до мягкости асфальта ощущался даже через подошвы кроссовок. Чтобы избежать солнечного удара, пришлось защитить головы бумажными треуголками – продавец местной самой смелой и самой независимой газеты встретился нам как нельзя кстати. Улица через некоторое время привела к главному корпусу университета.

– О! – обрадовался Серёга. – И зверь на ловца! Пошли, девчат посмотрим?

– Думаешь, они тут есть? В это время девчата на каком-нибудь пляже пóпы солнцу подставляют.

– Тогда какие вопросы? Пошли на пляж, тоже тому солнцу подставим нечто нехилое.

Влево от универа начался довольно крутой спуск, идущий через частный сектор и упирающийся в Набережную. Воронежское водохранилище, как и реки Ленинграда, одето в серый гранит, и где искать пляж – понять невозможно. Зато пристань прогулочных катеров видна отчётливо. Не сговариваясь, направились туда, вознамерившись совершить лёгкую водную прогулку – этот вид развлечений для туляков всегда будет относиться к разряду экзотических.

Купив полуторалитровую бутылку газированной воды и два одноразовых стаканчика, мы шагнули на борт готового к отплытию теплохода. Места нашлись только боковые, на не защищённой от солнца корме. Прямо напротив, к радости охочего до воронежанок Стрельцова, расположились две девушки явно студенческого возраста. Одна, судя по внешности, коренная местная жительница, года на два постарше своей подруги, чьи предки, очевидно, к Петровскому указу отношения не имели. Смерив нас критическим и отчасти брезгливым взглядом, обе с интересом уставились на нашу бутылку.

Тут следует напомнить, что 1992-ой был первым годом рыночной экономики, поэтому ценовой диспаритет встречался на каждом шагу. Например, стограммовая «рот-фронтовская» шоколадка тогда стоила дороже полкило сливочного масла, а являвшаяся новинкой пластиковая полторашка импортной воды, напичканной ароматизаторами и красителями и накачанной СО₂, обходилась покупателю так же, как две с половиной бутылки отечественного шампанского.

– Девчата, лимонада нехилого не хотите ли? – спросил Серёга, протягивая стакан шипучего напитка, испускавшего откровенно ненатуральный аромат дюшеса. Девушки испуганно покосились сначала на его нагловатую физиономию, затем на его мускулы, потом – на меня.

– Там! – та, что симпатичнее, ткнула пальцем в сторону левого берега.

– Что – там? Ваш дом?

– Вон там, – жеманно отвернувшись, продолжила сладкоголосая воронежанка. – Там есть магазин, где продаются кепки. Знаете, что это такое, или где уж вам?

– Ах, сударыня, – схватив за локоть, я усадил обескураженного Серёгу на место. – Простите моего друга.

– Нет, ты слыхал? – тихо заговорил оскорблённый Стрельцов. – Кепки! Какая им разница, а? Ведь я ж только предложил попить!

– Каждый, Серёг, думает в меру... Сам знаешь. Не обижайся на них.

– Терпеть не могу мужиков, наряженных во что попало! – нарочито громко произнесла симпатичная, презрительно глядя будто сквозь нас. Обнажив стриженную «под ноль» голову и улыбнувшись в тридцать два зуба, Стрельцов галантно поклонился девушкам. Обеих передёрнуло. Я продолжил:

– Они ж считают себя эксклюзивным, штучным товаром, а про нас думают, что мы бомжи или зэки, только освободившиеся. Они ж не догадываются, что перед ними молодые перспективные учителя, к тому же – герои-путешественники.

Далее стóит подробнее описать этих «прынцесс». Девушка постарше, как и мы, вероятно, недавно отметила двадцатилетие. У неё светло-русые волосы до плеч, лучистые глаза, на фоне водоёма ставшие ещё синéе, прелестный прямой носик и весьма миленькие ямочки на щёчках. Рост её достигает отметки «175», а параметры, если судить на глазок, составляют «88-62-95». Внешне она напоминает Анастасию Ягужинскую из культового сериала и вполне может считаться красавицей, если б не ноги, в длине заметно уступающие туловищу – неудачно подобранные бриджи особенно подчёркивают это.

Вторая незнакомка казалась совсем юной. Её со вкусом осветлённые волосы, даже будучи заплетёнными в косу, запросто достигают поясницы. Классически зелёные глаза придают неповторимый шарм не шибко симпатичному горбоносому лицу. Взгляд же её оставался печальным, даже когда девушка улыбалась, будто какая-то давняя глубокая скорбь терзает легкоранимое сердечко. Таких обычно зовут Иринами или Светланами, но для себя я окрестил её Русалочкой. Ростом она на сантиметр не достаёт до отметки «170», зато там, где положено, у неё «60», а чуть ниже – «90», упакованные в джинсовые шортики. Правда, на месте верхних «90» едва достигается «75», и то – за счёт не по погоде плотного чёрного бюстгальтера, контрастно смотрящегося под обтягивающим бордовым топиком.

Судя по тону разговора, обе являются если не подругами, то, по крайней мере, давними знакомыми, встретившимися после долгой разлуки.

– Нет, – тихо продолжил Серёга. – Я только воды слегка предложил, а они?

– А как ты хотел? В этом возрасте девушкам свойственно кочевряжиться. Мы, типа, барышни антилигентныя, культурныя, в нивирситетах обучаемси, нам прынца подавай, а то ж мы в ентих жёнихах как в сорý роемси, мы сябе цену знаем и за дёшего не продаёмси... Очередная «королева молодого короля»!

– Сто баксов? – ухмыльнулся друг.

– Да куда там «сто»! Дай бог, тридцатник!

– Слова твои хороши, но очень уж смахивают на историю с лисой и виноградом.

– Говорю же: не бери в голову! Тем более, лисы – хищники, виноград не едят! Что ты, вообще, так запал на них? Ну, хочешь, я сейчас одну возьму и за борт слегка выброшу? А ты спасёшь. И мне для порядку малость в пятак накатишь. Вот и познакомитесь, – сдерживая смех, я хотел встать. – Тебе какую? Русалку или вторую?

– Сядь, изверг! – Серёгина улыбка перестала быть хмурой. – Лучше подумай, почему они такие сердитые?

– Тише, – взглядом я указал на девушек. Серёга меня не понял и нацелил взор на расположенный посреди водоёма жестяной памятник-кораблик, вокруг которого наш теплоход разворачивался, чтобы направиться обратно.

– При чём тут памятник? – друг спросил настолько громко, что девушки отвлеклись от беседы.

– Серёг, не ори! Тут не надо думать, они всё расскажут сами. Только ты слишком уж открыто не прислушивайся...

2.

– Ой, ну ты что! Что я, дура, шоль, в общаге жить? В этом бардаке? – откинув головку и слегка выкатив глазки, вопрошала Русалочка с долей истеричности в голосе. – Там такой беспредел! Нет, ну, не беспредел, конечно, но кобелей пьяных полно. Посмотрит – аж тошно становится! Нет, ну, не тошно, конечно, но противно.

– Ах, не говори! – в тон ответила Ягужинская, тоже, очевидно, опытная в данном вопросе. – Под таким взглядом чувствуешь себя будто обнажённой. Неприятно, бррр! Но чтобы съезжать из-за этого на квартиру...

– Если б только из-за этого! – негромкий русалочий голос дрогнул. – Мы с подружками такой кошмар пережили! Нет, ну, не кошмар, конечно, но не дай бог никому! Когда среди ночи в дверь ломится огромный пьяный насильник в кованых сапогах – ты из института сбежишь, не то что с общаги! Он дверь чуть не высадил! Знаешь, как хрипел? Ой, лучше тебе не знать! – предавшись потайным воспоминаниям, девушка смахнула слезу.

– Да-да, помню, что-то такое слышала по осени. Только одного не пойму: откуда у вас огромные насильники? Там же задохлики одни гуманитарные! На зачислении – помнишь? – сама же мечтала в общаге спортфака поселиться! Ну, ладно, а Виталька твой что же? Не разобрался?

– Нет больше Витальки, – выдержав качаловскую паузу, ещё тише произнесла Русалочка. – Вообще, настоящих парней нет. Только сыночки маменькины.

– С ума сойти! – собеседница всплеснула руками. – Ты ж говорила, любишь его. Тебе ж так нравилось, как он поёт...

– Как это больно – понять, что любила труса и слизняка! – побледневшая Русалочка с трудом скрывала предательскую дрожь в подбородке. – Это невыносимо! Снова пережить нож в спину! Нет, ну, не то, чтобы нож и в спину, но в итоге снова остаться одной! За что судьба так ударяет? – она наконец-таки всплакнула, правда, беззвучно. Глаза Ягужинской тоже заблестели. Разумеется, не от счастья.

– Прости, прости, – та обняла подругу. – Прости, что заставила вспоминать.

Вынув платочки, видимо, специально для того заготовленные, девушки начали бережно утирать слёзы друг другу. Данная сцена выглядела столь трогательно, что даже нам ненадолго стало жаль незнакомок. Особенно – в момент причаливания, когда теплоход издал громкое «П-ф-ф-ф!», вынудив барышень вздрогнуть и втянуть головы в плечи.

– Я тогда как от шока оправилась – сразу Витальке всё рассказала. Искала поддержки, а это чмо... Нет, ну, не чмо, конечно, но этот слюнтяй сам... на квартиру... сбежал... Втихаря, представляешь? Втихаря бросил одну посреди такого кошмара!

И слёзы опять тихонько закапали.

3.

Сойдя на берег, мы неспешно двинулись вдоль водоёма в сторону Адмиралтейской площади. Опускавшееся солнце жарило немилосердно, но основная часть его энергии проходила вéрхом, прямиком попадая в окна белоснежных многоэтажек Левобережного района. Нехилая парилка, наверно, получается в тех квартирах!

Как ни жестоко это прозвучит, но от услышанного несколько минут назад теперь стало жутко смешно.

– Прикинь, Серёг, какие нешуточные страсти! – сказал я, цинично ухмыляясь.

– Да-а, мелодрамища неслабая. Шекспир отдыхает! Но что, это и вся история?

– Нет, конечно, не вся, но смотри, сколько трагизма, а? Сколько чувства! Хотя, сдаётся мне, девяносто процентов тут – не более чем бредни наивной дурочки. Нет, ну, не дурочки, конечно, но...

– Нý! – рассмеялся друг. – Лет-то всего ничего, а туда же: «снова пережить нож в спину», да «опять судьба ударяет...»! Ухохочешься! Будто вся спина уже исполосована! Нет, ну, не вся, конечно, но...

Дорога привела к летней кафешке. Свободных столиков не нашлось, поэтому Стрельцов подсел к одинокому поджарому очкарику «ботанического» вида, сочетавшему чтение какой-то толстенной книги с поглощением какого-то пенного напитка. Я принёс два полулитровых пластиковых стакана, до краёв наполненных прохладной золотистой жидкостью, гарантирующей нам райское наслаждение на ближайшие десять минут.

– Не помешаем? – я обратился к парню.

– Нет, садитесь, пожалуйста, – безразлично ответил он.

– Интересно, – проговорил Серёга, отхлёбывая. – Чем же это дело окончилось, неизвестно?

– Это-то как раз известно: съездом с общаги и посыланием какого-то Витальки, до сего дня вызывающим неслабое море слёз и соплей.

– Тогда с чего оно началось?

– А вот тут история растерянно замолкает.

– Что же делать? Как докопаться до первопричины?

– Как говорил мудрый Сенека, если не знаешь, что делать, не делай ничего вовсе.

– Простите! – перебил очкарик, негодование переполняло всё его естество. – Так говорил Конфуций!

– Не обращай внимания, – вежливо сказал я. – Это поговорка такая.

– А вы откуда? – поинтересовался незнакомец, ибо наш диалект явно отличался от местного.

– Студенты из Тулы, с пединститута, – ответил Серёга, вынимая студенческий билет.

– Коллеги? На югá направляетесь?

– Нет, просто путешествуем без особой цели.

– Студенческие байки слегка собираем, – зачем-то добавил Стрельцов.

– Ну, и как в Туле жизнь?

– Несла-або! – гордо изрёк Серёга. Я расшифровал его ответ, совершив краткий экскурс в историю нашего жития вместе с бытиём.

– Парни! – с пафосом, который обычно появляется после четвёртого стакана, воззвал Алексей, наш новый знакомый. – Вы представляете, в какое время нам выпало жить?

– Ну-у-у...

– Это потом скажут про «эпоху демократического беспредела». А ведь эпоха-то – чудесная! Ну, вот вы, вы ещё пару лет назад смогли бы так путешествовать? Смогли бы вот так пиво пить? Вообще, разве раньше пиво так свободно продавалось?

– Пару лет назад без талонов фиг бы что купили бы... – я вспомнил период, когда в месяц мне полагалось 600 г колбасы, десять яиц, килограмм сахара, по полкило макарон и крупы, а сливочного масла, как человеку, достигшему восемнадцати лет, не полагалось вовсе, зато водки причитался целый литр.

– А сейчас всего кругом полнó, но дорого, – продолжил Стрельцов.

– Как говорил твой Конфуций, не дай бог кому жить в эпоху радикальных перемен, – добавил я. – Что дальше будет – страшно представить.

– Во-от! Теперь главное – не лениться, работать, зарабатывать! Тогда и радость придёт, ибо, как говорил ваш Сенека, возненавидеть жизнь можно только вследствие апатии и лени. Нам же с вами выпадает возможность стать живыми свидетелями ИСТОРИИ! Истории нашей страны! Сами потом будете внукам рассказывать...

– Лёх, – виновато перебил я. – Ты не обижайся, наши мозги под такие категории не затёсаны. Мы не гуманитарии, мы химики, люди конкретные.

– Да-да, извините. Значит, байками интересуетесь? – пафосный румянец сошёл с его лица, которое теперь не казалось столь уж «ботаническим». – Тогда слушайте.

4.

Алексей заговорил таким задушевным тоном, каким по радио читают сказки детям:

– Эта история приключилась давным-давно, в тот блаженный момент, когда отпущенные цены резко взлетели вверх, зато понятия «талон» и «визитка» навсегда ушли в прошлое. В ларьках и магазинах появились первые признаки грядущего изобилия, а провинциальный обыватель ещё путал «сникерс» и «тампакс» – согласитесь, два отнюдь не тождественные предмета. Мы перешли на четвёртый курс. Мы – трое молодых людей: Иванов, Петров и ваш покорный слуга. Поскольку все прибыли изразных уголков нашей необъятной страны, то и проживали в общежитии. Ах! Это была классическая «совковая» общага, с двумя кухнями на этаж, со стенами и перекрытиями, судя по их звукоизолирующей способности, сделанными из картона. Кроме того, тут создался настоящий рай для таких домашних животных, как мыши, тараканы и комары. Последних, благодаря постоянно текущей в подвале канализации, здесь можно встретить в любое время года.

– Один в один наше общежитие! – перебил я. – Летом из-за них спать невозможно...

– Да. Ну так вот. Прямо над нами поселились три первокурсницы. Три барышни, чистые и невинные создания. Не синечулочные математички и не валютные интердевочки с инъ за, они обучались на филологическом. Там – сами, поди, знаете, что ни студентка, то Наташа Ростова, падающая в обморок от слова «пися».

– Да-а, – меланхолично вздохнул я, припомнив парочку знакомых филологинь. – Но Катюши Масловы и Сони Мармеладовы тоже попадаются...

– Ладно, ладно ты прав. Но эти – исключительные, – Алексей мечтательно понизил голос. – Взгляд любой из них был особенно – непорочно! – обаятелен, а лица, в отличие от наших сверстниц, ещё не были столь потасканными. Одна зеленоглазая блондинка, с косой до талии, уж очень хороша...

Мне почему-то вспомнилась недавняя Русалочка, затем представились физиономии одногруппниц, и я по достоинству оценил мастерство Алексея – рассказчика.

– Мы хотели познакомиться с этими девушkами поближе, вплоть до самых серьёзных отношений, но ничего не получалось: наши верхние соседки оказались невероятно эашуганными. Про таких говорят: «Боятся собственной тени». В одиночку они никогда не ходили, даже на кухню или наоборот, по нужде. Очевидно, мамочка каждой из них, отдавая доченьку общаге на съедение, так напутствовала родненькую: «Смотри, милая, будь осторожна! Там ведь мальчишки невоспитанные ходят, а ты ж у меня – ну такая красавица! А им, окаянным, только одного и надо. Сперва спросят, сколько времени, потом – нет ли спичек, потом – как тебя зовут... Так и получаются матери-одиночки и дети без отцов». Это, конечно, домыслы, но наяву даже такая невинная фраза, как «Привет, девчонки!», невзначай брошенная Петровым, была тут же расценена как попытка к изнасилованию.

– Может, это тоже лёгкие домыслы – о попытке к изнасилованию? – спросил Стрельцов.

– Возможно. Просто когда Петров поприветствовал их в коридоре, они резко развернулись и рванули назад, в свою комнату.

– Это ещё ни о чём не говорит, – сказал я.

– Это – не говорит. Зато вахтёрша говорит. Мол, что ж это вы, проклятущие, к девчоночкам пристаёте? А сама ржёт в голос.

– Ну и как? Оправдались?

– Вот ещё! Бабка та нас хорошо знает, мы – люди порядочные, дисциплинированные. Просто пришла сообщить, как прибежали на вахту две девчонки, бледные, запыхавшиеся; глазки навыкат, ручки дрожат. «Звоните, – говорят, – в милицию! К нам мужики пристают!». И – на нас с Петровым указывают.

– Да уж, мощные мужики! И что же потом? – я искренне удивился чужой недалёкости, забыв одну народную мудрость – насчёт размеров глаз у страха.

– А ничего. Посмеялись мы вместе с вахтёршей да и плюнули на этих дурочек. Единственный, кто был вхож к ним в комнату – какой-то их сокурсник, вероятно, чей-то бывший одноклассник или просто земляк. Малый развлекал девушек игрой на гитаре, делая это утром [перед первой парой, перед первой!!!], в большую перемену и, разумеется, вечером. Репертуар его состоял всего из одной песни – «Звезда по имени Солнце» покойного В. Цоя. Аккомпанировал юный певец на плохо настроенной дребезжащей гитаре, исполняя названный шлягер на трёх блатных аккордах, безо всякого понятия о ритме и тональности.

– Охренеть! – опять перебил я, живо представив описанную Алексеем картину. – Перед первой парой? Явная патология!

– Хорошо сказал! – собеседник протянул правую руку. Я охотно пожал её, чувствуя расположение к этому человеку. – В течение первых двух недель сентября мы, как истинные четверокурсники, не утруждали себя частым появлением ни в институте, ни в общаге. Зато к концу месяца арии того трубадура нас уже, мягко говоря, достали.

– Вы соль девчонкам в чайник сыпали на кухне?

– Ох, сыпали! И соль в чайник, и соду в суп. Всё без толку.

– А картошку дезодорантом брызгали?

– Это уж слишком. Хотя, надо учесть на будущее, – Лёха улыбнулся.

– Может, парню нужно было просто начистить пятак? – спросил Серёга.

– За-ачем? – обиделся Алексей. – Мы – мирные люди. Мы уже всерьёз стали задумываться, чтобы душевно поговорить с парнишкой, помочь ему настроить гитару, подтянуть гриф, показать, на каких аккордах играется его любимая песня в оригинале, заодно помочь разучить и другие композиции группы «Кино». Никто из нас не являлся ярым фанатом означенного музыкального коллектива, но терпеть такое кощунство над памятью Виктора Робертовича сил более не было. Выяснили даже, что обитал тот менестрель через две комнаты от девушек. Проблема решилась сама собой. Наступил октябрь, вместе с ним и наш профессиональный праздник. Для торжественного застолья мы купили бутылку спирта «Ройал». Стóит отметить, что несмотря на большой общежитский стаж, ни один из нас не сделался алкоголиком, поэтому в плане потребления спиртных напитков всех в первую очередь интересовал сам процесс, а не конечный результат. Из одного литра 96%-ного спиритуóза наготовили самых разных ликёров, порою придумывая рецепты по ходу дела. Например, можно взять двадцать граммов карамелей-голышей – в дорыночный период они стоили девяносто копеек за кило, помните? – «дюшес» или «барбарис», растворить в предельно малом объёме кипящей воды, в полученный сироп добавить сто пятьдесят мэлэ спиртяги, потом дистиллированной водой довести объём до стандартной половины литра. Хотите – верьте, не хотите – не надо, но выходит отличный карамельный ликёр. Аналогично получили фруктово-ореховый [сделав сироп из сухофруктов и настояв его на толчёных кедровых орехах], бананово-апельсиновый [на корках] и сливочно-кофейный [из сгущённого молока и растворимого кофе].

– А мы в лаборатории органического синтеза самогонку нехилую гнали, – перебил гордый Стрельцов, но я взглядом остановил друга: история захватывала всё больше.

– Помимо выпивки, приготовили всяких закусок, а для пущего веселья я привёз баян.

– О! Так и я – баянист, – слегка польстив себе, протягиваю руку Алексею, он тоже охотно пожал её.

– Наше «соображение на троих» затянулось, – рассказчик продолжил. – Всем стало «хорошо», а ни один из ликёров не был выпит полностью, к тому же стрелки показывали три часа ночи. Чтобы привести инструмент в исходное положение, я нажал клавишу спуска меха. «Ххха-а», – хрипло, как старый астматик, выдохнул баян. «Ну-ка, ну-ка, – заинтересовался Петров. – Что это?».  «Ничего. Просто спуск меха».  «А ну, вдохни!». Нажав ту же клавишу, я раздвинул мех. «Хххы-ы-ы», – глубоко и довольно громко вздохнул баян. «Класс! Надевай его! Пойдём наверх. А ты, – Петров обратился к Иванову, – тоже инстрýмент захвати. Ох, они у нас поспят сегодня!». Иванов из шкафа вынул железнодорожную кувалду с полутораметровой рукояткой, доставшуюся в наследство от прежних обитателей нашей комнаты. Едва ступив на третий этаж, я энергично «задышал» баяном. «Бум-м, бум-м», – Иванов стукнул кувалдой по полу в такт шагам. Бил он несильно, но в ночной тишине удары гулко разносились по всему этажу. Пройдя три таких «шага» вправо, мы остановились. Я не прекращал «дышать». «Это монстр, Фредди Крюгер в гости пожаловал», – шёпотом пояснил Петров, хотя мы и без него всё поняли. Постояв секунд немного, «монстр» сменил направление, двинувшись прямо к двери наших соседок. Звуки «шагов» звонко отражались окнами, а от жуткого «дыхания» баяна, многократно усиленного ночным эхом, у нас у самих побежали мурашки. «Хрипи сильнее», – прошептал мне Петров, поравнявшись с комнатой № 336. И, повернувшись спиной, со всей дури замолотил в дверь пятками и кулаками. Отголоски, наверно, зафиксировали сейсмологи в ЮАР и Канаде. «Смотри, замок не вышиби», – шепчу в ответ, продолжая что есть силы водить мехом. Жалобно треща, хлипкая дверь выгибалась дугой, а старенький баян надсадно хрипел громким басом: «Ххы-ы – хха-а, ххы-ы – хха-а!».

Урывистый стрельцовский хохот вдруг перебил этот увлекательнейший рассказ. Смешинки из Серёгиной гортани выходили квантованно, большими блоками, словно упакованные телевизоры с конвейера завода «Сони». Очевидно, друг слишком точно представил услышанное. Мне, как человеку, действительно знающему звук спускаемого меха, не составило больших трудов рассмеяться ещё громче – до визга, до слёз, до колик в животе, до плавного сползания с покатого пластикового кресла на асфальт. Остановили меня лишь недовольные взгляды посетителей и персонала кафешки.

– Они в окно там не повыпрыгивали? – рыдая, спросил Серёга. Алексей внешне оставался совершенно бесстрастным, но внутренне, похоже, был глубоко доволен собою.

– На мгновение удары вместе с «дыханием» умолкли. Гробовая тишина царила в комнате несчастных девушек. Петров на всю общагу смачно выругался густым басом, чётко проговаривая каждую буковку. Смысл его фразы заключался в выражении досады из-за неоткрытой двери. Он задолбил с новой силой, я возобновил «дыхание». Через немного секунд уставший Петров тем же басом в трёхэтажных идиоматических выражениях сообщил о намерении прийти сюда завтра слегка пораньше, затем подал знак отходить. Иванов обозначил кувалдой несколько «шагов» «монстра», их грохот повторялся дребезжащими стёклами по всей общаге; я так и «дышал», пока мы не дошли до пятого этажа. Потом, конечно, пришлось максимально беззвучно спускаться к себе, на второй... Утром, специально встав в семь часов, с Петровым пошли на третий этаж. Якобы умываться. В умывальне, конечно, встретили наших горемычных соседок, двоих из трёх. Блондинка ожесточённо тёрла руки мылом, тупо уставившись на струю воды из крана, шатенка пыталась попасть зубной пастой из тюбика на щётку. Сильный тремор не давал ей сделать этого. «Привет, девчонки!», – бодро сказал Петров. Чуть присев, обе повернули бледные взоры столь резко, словно друг выстрелил из пушки. Блондиночка выронила мыло в раковину да так и не смогла подобрать – оно выскальзывало из её изящных ручек.

Снова наш заливистый хохот перебил рассказ Алексея, не в первый раз сконцентрировав на себе внимание окружающих. Время приближалось к 16:00, а мы ещё не предполагали, куда двинемся дальше, где будем ночевать. Но желание узнать финал увлекательной истории оказалось выше примитивных бытовых проблем. Стрельцов резвенько сгонял за второй порцией золотистого напитка, издавна игравшего немаловажную роль в деле сближения народов. Алексей продолжил:

– В течение последующей недели из общаги на квартиру съехали трое. Первым – что удивительно! – незадачливый музыкант. Затем – блондинка и шатенка. Третья девушка подселилась к пятикурсницам. Каких ужасов они наговорили своим ближним – для нас навсегда осталось загадкой. Бедненькие! Они так и не знают, что это был прикол! Жестокий, да. Но донимать нас одной сурово извращённой песней разве не жестоко?!

5.

Мне опять вспомнился печальный взгляд Русалочки. Возможно ли в реальности такое совпадение, чтобы байка Алексея стала продолжением истории девушек с теплохода? Пожалуй, да: слишком многие вещи состыковываются. Особенно хорошо она своего Витальку охарактеризовала – слизняк, чмо, слюнтяй...  Еле выучил одну песню, а возомнил себя неизвестно кем. А при первой же опасности сам по-тихому слинял, обделавшись... Теперь мне действительно стало жаль Русалочку. Мы ж ещё смеялись над её слезами... И Алексей поначалу произвёл впечатление безнадёжного заучки... Вот ведь как часто субъективное суждение, сперва претендующее на роль истины в последней инстанции, оказывается элементарной иллюзией, в дальнейшем претерпевающей ряд радикальных метаморфоз вследствие некоторых объективных причин [на нетрезвую голову можно изречь и не такое!].

– Не это ли, Серёг, и есть первопричина? – проговорил я.

– Что-что? – не понял Алексей.

Он не мог даже предположить, что наше представление о рассказанной истории окажется несколько шире, чем положено. Но раскрывать перед ним карты не хотелось. Пусть всё остаётся, как есть.

– Нет, ничего. Это мы о своём, о тульском, – пояснил слегка окосевший Серёга, очевидно, угадавший мои мысли. – Теперь можно и в путь неслабый?

– Парни, может, вам ночевать негде? Айда в общагу! Мéста – полно, всем хватит.

– Спасибо, друг, – приняв приглашение, с неподдельным умилением ответили мы, но об этом – как-нибудь в другой раз.

ГБУК СВАО г. Москвы "Библиотека №90"

приглашает на творческий вечер писателя и поэта-пародиста

Сергея Васильевича ДОРОХИНА.

16 января 2015 года в 15:00

Вас ждёт:

- презентация романа "Три тысячи километров";

- пародии и рассказы в авторском исполнении;

- презентация литературного журнала "Вокзал" (Санкт-Петербург).

Адрес: Будайский проезд, д.7, к.2.

(м. "ВДНХ", далее – м.т. 96 до ост. "пос. Моссовета")

тел.8(499)1874477.

ВХОД СВОБОДНЫЙ!

Мир рассказов Сергея Дорохина – это молодые люди, студенческое братство с вечными сомнениями, вопросами, мечтами, разочарованиями и восторгами, ошибками и переживаниями. Автор высмеивает человеческую глупость, невежество, ограниченность, отсутствие чувства юмора, зато восхищается способностью героев к самоиронии, умением быть верным в дружбе и любви, желанием постоянно совершенствоваться и наличием своей точки зрения, даже если она расходится с общепринятым авторитетным мнением.

Рассказы Сергея Дорохина будут интересны как молодым читателям, ровесникам его героев, так и читателям взрослым, для которых годы студенчества являются ярким воспоминанием юности.

ДPУГ

0

Не успев войти в квартиру, слышу его радостно приближающиеся шаги. Он приветствует меня долгим красноречивым взглядом, затем многозначительно смотрит на холодильник. Но я, не понимая намёка, сперва снимаю пальто, разуваюсь, переодеваюсь... Он чутко следит за каждым движением и снова призывно смотрит на холодильник, но я опять ничего не понимаю, и он протяжно произносит:

– Кърми-и!

– Кормить, говоришь? – подмигивая ему, тяну дверцу «Полюса»; негромкий щелчок затвора ласкает слух пуще любой райской мелодии. – Сардельку будешь?

– Н-ну! – оживляется он. – Дъва-ай!

– Тебе порезать? Покрупнее или помельче?

– Найн, – звучит лаконичный ответ, и не понять, то ли это по-немецки «нет», то ли по-английски «девять».

Всё же склоняюсь к английской версии, режу на девять кусочков. Он критически осматривает их, брезгливо фыркает, одаривает меня испепеляюще-укоризненным взглядом и, оскорблённый, понуро бредёт из кухни.

– Ты что? – говорю. – Поешь! Сарделька вкусная!

– Мур-рня! – отвечает он, сильно грассируя.

– Знаешь, голодные организмы так не кочевряжатся!

– Мё-мё-мё-мё-мё, – передразнивает он, удаляясь.

1

Мы встретились на заре перестройки. Хозяйка дома, в котором жила его мама, не взяла с меня ни копейки [«Друзей не продают и не покупают»] и пригоршню конфет отсыпала в придачу. Я поместил его в старую вязаную шапочку, посадил за пазуху и понёс домой сквозь ноябрьские сумерки: улица Южная, улица Мичурина, улица Комсомольская... Ему тогда было около трёх недель, и, конечно, всё вокруг казалось огромным, диковинным и пугающим. Часто моргая полными отчаяния глазами, он жалобно вскрикивал, а у встречных прохожих, будь то жеманная бальзаковская дама, или идущий со смены трудяга, или одетый в телогрейку шпанюк «с квартала», – просветлялись лица при виде его растерянного взгляда.

Мне же тогда было тринадцать лет, и, ощущая за пазухой живое тепло, я лишь подсознательно мог понять, что обретаю себе не мягкую игрушку, а настоящего друга, которому изначально чужды лицемерие и подхалимаж; который, в отличие от двуногих друзей, без красивых слов о вечной дружбе и любви, просто всегда будет рядом и не предаст в трудную минуту, ссылаясь на ну никак не преодолимые жестокие жизненные обстоятельства.

– Барсик, Барсик, Ба-арсик, – говорил я как можно ласковее, пытаясь его успокоить и заодно приучить к новой кличке.

– М-мяу! – звонко отвечал он, чётко артикулируя каждый звук.

Он рос не по дням, а по часам, и уже к Первомаю бесформенный комочек превратился в подтянутого, стройного кота мышино-серого цвета [точнее – цвета простого карандаша], с ясными зелёными глазами, чёрным носом, пепельными опущенными ycaми и привычным белым пятнышком на шее.

В те годы статья «Хвостатые психотерапевты» не была напечатана в журнале «Знак вопроса», да и самого журнала тогда не существовало. Зато в те годы, что типично для подросткового возраста, частенько случались особо «сердечные» беседы с родителями, непременно заканчивающиеся фразой: «А теперь – марш к себе в комнату!». Кот не выносил повышенного тона, при первых же звуках забивался под шкаф или под диван и не хотел показываться.

Я приговаривался к «ссылке», с указанием: «Посиди и подумай над своим поведением!». О чём думать – непонятно: всё преступление перед Pодиной заключалось лишь в не записанном в дневник домашнем задании или в аналогичном по опасности проступке, и на душе делалось всё поганее...

Но в этот самый момент Барсик выползал из-под дивана, запрыгивал на плечи и, громко мурлыча, тёрся о мои щёки, виски и затылок. Я брал кота на руки, подносил к лицу. Холодный влажный нос касался моего лба, кожа пальцев слышала стук его преданного сердца.

Я нянчил Барсика как младенца, а он, жмурясь, специально подставлял голову под мою ладонь, будто говорил: «Почеши мне меж ушей, придурок! Тебе же легче станет!». И действительно становилось легче – хотя бы от того, что на свете есть как минимум одно живое существо, способное поддержать.

Я открывал дневник, исправлял в нём огрехи и впредь старался больше их не допускать: фиг с ней, с класснухой, и со всеми завучами, вместе взятыми, но в случае повторной «ссылки» за подобное преступление мне ж будет неловко ПЕРЕД БАРСИКОМ!

Подростковый возраст пo определению сопряжён с мерзостью и гадостью характера. До чего ж поначалу было забавно – повесить коту на хвост прищепку и наблюдать, как он корчится, тщась избавиться от источника беспокойства. Или побрызгать на его любимую игрушку – тряпичный мячик – нашатырным спиртом. Кот сперва хватал его, тут же резко отбрасывал и долго морщился, чихал, плевался... Это ж так смешно! А он потом...

А он потом снова делил со мной очередную «ссылку», снова запрыгивал на плечи, мурлыкал и подставлял голову. Более доходчивого урока великодушия в тогдашние четырнадцать лет мне бы не преподал ни один самый гениальный педагог!

2

О том, что он умеет разговаривать, я узнал случайно, когда ему было лет семь. Однажды вечером отрезаю себе кусок колбасы. Барс это заметил и произнёс, вспрыгивая на табуретку:

– Къму-у?

– Что-о? Кому-у? Себе, разумеется. А ты как думал? – ворчу под нос.

– Мне-е! – заявляет он, спрыгивает с табуретки и бредёт прочь.

– Тебе??? – удивляюсь фантастично полному эффекту диалога.

– Н-да-а! – он оборачивается с надеждой в глазах.

– Ну, нá и тебе кусочек тоже...

Ничего необычного: учёные подсчитали, что коты способны воспроизводить шестнадцать звуков человеческой речи – это половина алфавита! И из этой половины выйдет довольно много слов!

В еде Барс был привередлив. Сырую сардельку он не стал бы есть даже в очень голодном состоянии. Если же её отварить, порезать на шайбочки и положить в егo миску – он лапой выуживал оттуда один дымящийся кусочек, шипел на него, рычал. Потом понимал, что меры устрашения на темпеpатуру не влияют, и с мастерством ветерана НХЛ принимался гонять «шайбу» по всей кухне. Затем кот съедал остуженный кусочек, наверняка испытывая удовлетворение охотника, добытчика.

Такого же ощущения он жаждал, когда отказывался пить молоко из своего блюдечка. Но если то блюдечко отнести в зал и поставить на гардероб – кот бежал вслед, с пола запрыгивал на шкаф и вылизывал молоко до последней капельки.

Инстинкт добытчика не позволял ему сидеть спокойно, если на ночь мы не убрали с плиты кастрюлю с супом или гуляшом. Барс самостоятельно отодвигал крышку [каким образом он это делал – не видел никто!] и приступал к «добыче» корма. От этого «пристуления» я его и отвлекал, приходя на звук падающей крышки.

– Та-ак! Ну и что ты тут сейчас делал, а? – изображаю возмущение.

– Ел! – безапелляционно произносит он.

– Что-о-о? Ел??? – ошеломляюсь его наглостью и цинизмом.

– Пил! – издевается он.

– Так, ты можешь сказать точно: ел ты или пил?

– Йе-эл! – гундосит он, нехотя спрыгивая с плиты. Но уходить не торопится, невинно глядя на кастрюлю, просит: – Да-ай!

– Не дружу с такими нахалами!

А ещё каждый год наступало межсезонье, а с ним наступало такое малоприятное явление, как ОРЗ. Оно давало право не вставать по будильнику и вообще не вставать без надобности. Но кот не мог спокойно пройти мимо лежащего тела, полагая, что спать до полудня в рабочий день недопустимо. Скрывшись с головой под одеялом, слышу надвигающееся урчащее дыхание. Мягкая лапка трогает уголок моей подушки. Реакции нет. Он повторяет действие. Реакции опять нет. Тогда он пытается запустить лапу под одеяло. Страдальчески кашляю.

– Игра-ай! – он озвучивает цель своего прихода.

Поворачиваюсь на спину, высовываю лицо наружу.

– Ну-у! – нетерпеливо тянет Барс.

Прикрывшись локтём, два раза чихаю. Он запрыгивает в ноги, шагает к голове. Холодный влажный нос касается моего лба.

– Н-да? – не то удивляется, не то сокрушается он и тут же распластывается живым горчичником на моей груди точно над болящей трахеей. Стук его чуткого сердца кожа осязает даже через майку. Он старательно вслушивается в хрипы, затем ощупывает усами мою шею, точно в районе саднящих миндалин, – и начинается сеанс физиотерапии. Ультразвуком мурлыканья Барсик облучал и горло, и нос, и закрытые глаза – и боль утихала, и давление снижалось, и пульс приходил в норму.

Поведение четвероногих терапевтов описано задолго до меня, и объясняется оно совокупностью рефлексов, а не чувством милосердия. Но чёрт возьми! Какая разница, чем там оно объясняется, если болезнь в результате отступает!

Ещё я знал, что если предстоит трудный учебный или рабочий день, но если перед выходом из дома пожать Барсику лапу – фортуна в этот день не изменит!

3

Барс был общительным. Каждого пришедшего он внимательно осматривал, позволял обозвать себя «кисюнькой» и почесать за ушком. Моих друзей – даже если этот человек впервые посетил наш дом – он приветствовал запрыгиванием на плечи и мурлыканьем, вызывая у гостя ни с чем не сравнимое умиление.

С девушками же кот был подчёркнуто сдержанным. Максимум – подойдёт к ней на метр, понюхает воздух, подняв голову вертикально и энергично двигая ноздрями, да хорошо, если лапы брезгливо не отряхнёт! А гостья – в восторге:

– О-ой! Этя ктё к ням прифёль, тякой хвастятенький?

– Я-а-а!

– Можно взять тебя на ручки?

– Ва-ас! – надменно поправляет он.

– Познакомься! – обращаюсь к нему. – Это Оля [Света, Ира, Катя]...

– Ба-а! – произносит он и удаляется восвояси, мысленно показав гостье язык.

Отдельная история – ученицы, приходящие ко мне для дополнительных занятий на дому. Пока девочка снимала куртку, пока переобувалась – он незаметно проникал в мою комнату и прятался под столом. И когда пройдёт минут двадцать занятия – начинал трогать лапкой щиколотки обучающейся. Девчонка визжала от неожиданности, вспрыгивала на стул, а довольный Барс забирался на диван и мирно дремал до конца обучения.

Вообще он любил учёбу, тянулся к знаниям – предпочитал спать на учебниках и тетрадках, когда я хотел позаниматься. Таким образом он вместе со мной окончил школу и институт, и с учениками моими каждый год углублял и расширял свои знания по химии. Сперва-то все искренне полагали, что его привлекало лишь испускаемое лампой тепло, а учебники – так, балласт. Но однажды произошло следующее.

– Вот тебе задачка, – говорю девочке. – Какая масса водорода получится в реакции двадцати четырёх граммов магния с избытком кислоты?

Всякая продвинутая восьмиклассница знает, что ответ – два грамма. Но девочка только собиралась стать продвинутой! Потому и ответ у неё получился – единица.

– Ну, и сколько же? – спрашиваю.

– Один, – отвечает она.

Дремавший Барс, не открывая глаз, приподнял голову и произнёс:

– Двя-а!

– Cлышала? – указываю на ошибку. – ДВА!

– Ой! – соглашается она, делая исправления.

– А теперь скажи: чего – два?

– Мо-оля? – школьница воспроизводит недавно прочитанное понятие, не имея представления о его сути.

– Гра-амм! – грассируя, произносит Барс, даже не приподняв головы.

– Cлышала? Масса же не в молях измеряется!

– Точно! – вздыхает девочка, осознав свою неправотy. – Спасибо, Барсик!

– Эх ты! – подкалываю её. – Кот решил эту задачу вперёд тебя, да устно, без таблиц и калькуляторов!

Но девочkа ответила достойно:

– Коне-ечно! Он с вами двенадцать лет учится, а я – только вторую неделю...

Помимо исключительной образованности Бaрс мог похвалиться и исключительным музыкальным вкусом. Я – посредственный гитарист-самоучка, и моё бренчание кота не забавляло. Настолько не забавляло, что он мог вцепиться в мою руку, лишь бы я перестал глумиться над инструментом.

Когда же приходил Роман – друг детства – кот наиболеe тепло приветствовал его, тут же располагался посередине комнаты и, выразительно глядя на висящую гитару, просил:

– Лаба-ай!

Любимой композицией Барса был романс из кинофильма «Звезда пленительного счастья». Он наслаждался каждым аккордом и подпевал при этом!

– Течёт шампанское рекою...

– Мя-а...

– ...И взор туманится слегка...

– Мя-а-а...

– ...И всё как будто под рукою...

– Мя-уа-а...

– ...И всё как будто на века...

– Мя-уа-уа-а...

– ...Крест деревянный иль чугунный...

– Мя-уа-уа-уа-а...

– ...Назначен нам в грядущей мгле...

До сих пор не могу простить себе, что не снял тот концерт на видео: передача «Сам себе режиссёр» самоликвидировалась бы ввиду полнейшей бесперспективности!

4

День, назначенный «в грядущей мгле», приближался. Не было в живых и его мамы, и её хозяйки, и дом, где они жили, снесли, а человек, родившийся с Барсиком в один день, только что спихнул свою первую сессию и наслаждался первыми студенческими каникулами.

Ещё в ноябре кот запрыгивал с пола на шкаф, а к декабрю похудел килограмма на три и упорно отказывался от еды. Мы надеялись, что это обычное пищевое отравление, что через день – через два он придёт в себя, но он не приходил. По-прежнему ясный взгляд расширенных колоссальной болью зрачков вопил о помощи: «Люди, помилосердуйте...».

«Лимфосаркома», – поставленный ветеринаром диагноз явился приговором. Но, в отличие от онкобольного человека, выписанного домой «на наркотики», коту наркотиков не полагалось, но-шпа помогала слабо, и он мужественно терпел свой недуг. Есть привычную пищу он не мог – я с пальца кормил его мясным пюре для детского питания. Пить тоже не мог – я поил его кипячёной водой из одноразового шприца. Единственное, на что у Барса хватало сил, так это на туалет. Волоча задние лапы, он полз к своему лотку в уборную, делал дела и возвращался в комнату. И потом тщательно вылизывался, иногда вскрикивая от боли. Ещё, правда, хватало сил выползти в коридор при звуке отпираемого замка – чтоб поприветствовать вошедшего потиранием о щиколотки...

Тpидцатого января наступило улучшение: помимо пюре, он поел курятины, самостоятельно попил из блюдечка и даже погонял свой тряпичный мячик. Ночью сквозь сон я слышал, как он гремел лотком; слышал чавкающие звуки, издаваемые проводимым по шерсти языком. А утром он сам запрыгнул ко мне на диван. Тёплый сухой нос коснулся моей щеки. Я позвал:

– Барсик, хочешь под одеяло? Иди!

– Быва-ай! – выдохнул он и, замурлыкав, соскочил на пол.

Через секунды его сердце умолкло.

Известно: животные не знают о смерти, они живут сиюминутным, текущим моментом. Однако для Барса явно было важным достойно встретить свой последний час.

Найдя в кладовке фанерный футляр от списанного микроскопа, я постелил внутрь чистую простынку, уложил Барсика и завинтил крышку шурупами.

Место его последнего упокоения было определено: дача. Поместил я футляр на санки и повёз сквозь январский рассвет: улица Комсомольская, улица Мичурина, улица Южная...

– Видишь, Барсик, в тринадцать лет нёс тебя этой дорогой домой, а в тридцать один год везу по ней обратно...

Зима стояла снежная. Всю территорию нашей фазенды покрывал единый сугроб двухметровой глубины.

– Барсик, побудь пока здесь, – произнёс я, ставя санки с футляром в с трудом откопанный сарайчик. – До весны подождёшь? Не возражаешь?

Он не возражал.

Дома всем ещё долго резало слух отсутствие знакомого мяуканья, все ещё долго по привычке смотрели под ноги, проходя мимо мебели – не торчит ли из-под неё хвост, и никто не решался убрать Барсово блюдечко для питья или выбросить его лоток.

«Когда умирает твой друг, он в тебе умирает вторично. Он ищет тебя и находит, чтоб ты его похоронил», – писал чилийский поэт Пабло Неруда. Барсик «отыскал» меня в середине апреля, придя во сне и сказав нараспев: «Закопай! Сколько мне ждать?».

Весна в тот год была затяжной, снег сходил медленно, почва оттаивала ещё медленнее, пришлось и лом применить, и костёр. В конце концов удалось упокоить Барса.

Сейчас над ним разросся шикарный куст дикого пиона, а на холмике стоит блюдечко, откуда кот пил. Мы постоянно кладём туда что-нибудь съестное, и садовые коты, что «гуляют сами по себе», регулярно приходят помянуть Барсика.

КАК РОЖДАЮТСЯ ЛЕГЕНДЫ

 (отрывок из романа "Три тысячи киломметров")

1.

Известно: в начале августа в средней полосе наступает затишье, трёхнедельная пауза между двумя мощными грибными волнами. Профессиональные любители «тихой охоты» не суетятся понапрасну: июль иссушил почву, и даже после настоящего грибного дождя в лес идти можно дней через десять – мицелий, прежде чем дать плодовые тела, отмокнуть должен!

Я же к числу названных профессионалов не отношусь, поэтому отправляюсь в лес именно в межсезонье, причём, под вечер. Почему в межсезонье? Потому что не бывает совсем уж «безгрибных» сезонов! A почему под вечер? Чтобы выйти на охоту тогда, когда другие такие же любители, потирая заспанные глаза, ещё будут толкаться у дверей первой электрички. Всё что мне нужно – лукошко, нож, палатка и друг-единомышленник, готовый на пару дней забыть о цивилизации.

И вот однажды в четверг, после дождичка, случившегося в позапрошлый понедельник, в 18:35, мы с Серёгой ступили на грунтовку с перрона одной дальней, чрезвычайно дальней станции. До ближайшего леса шли километров восемь. Легкомысленные берёзы уже приветствуют осень ещё редкими прядями жёлтой листвы, иногда сверкнут багрянцем наивные осины, и только суровые ели, строгие в чёткости силуэтов, кажутся неизменными в любой день любого месяца. Пока золотящееся светило не ушло на отдых, нужно успеть отыскать что-нибудь для ужина.

Как же хороши молодые подосиновики, как же, стервецы, красивы! Небольшие, как шахматные ладьи, с алыми фонариками на макушках! Поклонишься одному, глядь – второй: стоит, словно подкарауливает. Добрый килограмм был набран минут за сорок, можно остановиться.

В процессе разведки места для ночлега мы прошли насквозь узкий участок леса и выбрались к неизвестной деревне, вставшей на берегу тощего безымянного озера. Первые звёзды вяло покачивались на зеркальной его поверхности. В избах топились печи, дым выходил из труб и, поднявшись метров на десять, так и оставался висеть неподвижно, образуя в густеющем воздухе единое голубоватое облако. В его непорочном аромате ощущались и романтика дальних странствий, и уют домашнего очага, и непременно вкусный походный ужин. Обостряемые ночью запахи остывающей почвы, свежей листвы, подсыхающего сена и, конечно, продуктов жизнедеятельности крупного рогатого скота усиливали общее чувство наслаждения, знакомое каждому, кто хоть разок побывал в подобной ситуации.

Обогнув поселение по околице, прошли ещё 1400 метров вдоль озера. Из-за леса начала выползать луна, а на западе, на фоне не полностью погасшего неба ещё различалась маковка с крестом, принадлежащая местной церквушке. У восточной стены последней, в небольшой балке, «под кровом чёрных сосн и вязов наклоненных, которые окрест, развесившись, стоят», находилось старое, вероятно, заброшенное кладбище. Пробиваясь сквозь листву, лунные зайчики достигали глянцевой поверхности дореволюционных надгробий из чёрного гранита, вызывая их зловеще-таинственное сияние.

– Не-ет! – говорю. – Спать рядом с могилами как-то не привлекает.

– Идём назад, – ответил друг, мысливший аналогично. – Хотя, мож, нервы-то пощекочем?

Прошли семьсот метров обратно и, чуть отдалившись в сторону от дороги, набрели на отделённую цепью кустов прелестную поляну, безоговорочно выигравшую конкурс на лучшее место для привала. Жарко: после быстрой ходьбы с «полной выкладкой», как после хорошей парнóй, тело казалось окутанным прочной оболочкой горячего воздуха. Серёга снял рубашку, затем, немного передохнув, взялся за палатку. Я тоже обнажил торс и достал из рюкзака свечу – костёр разжигать лучше от свечи, а не от спички.

Та-ак! А сам-то костёр из чего делать? Ветви окрестных кустов – ядрёные, сочные, без применения жидких нефтепродуктов не поджечь, но нефтяной вышки вблизи не наблюдалось, как, впрочем, и вдали.

– А ну, друган, – машинально убираю свечу в карман штанов. – Бросай палатку! Идём-ка на кладбище! Там сухого валежника много, пару лесин притащим – и топливного кризиса как не бывало.

– Но организм жаждет ужина! – возразил, было, Серёга, но быстро понял: без повторного визита к могилам не обойтись.

Подходящие по сухости и размеру сучья нашлись не сразу – пришлось проползти половину погоста. Но вот искомое обнаружено, и сейчас, довольные, мы быстренько встанем и быстренько вернемся с добычей к месту привала. Только дух переведём...

Внезапно в ночное безмолвие, изредка нарушаемое дальними гудками поездов, вторгаются чей-то коллективный хохот и музыка. Мы затаились: контакт с аборигенами в наши планы не входил. Mинуты через две на казавшейся отсюда белой дороге образовалась ватага молодёжи: если судить по голосам, трое парней и четыре девчонки. Даже не молодёжи, а так, подростков лет шестнадцати. Один пёр на плече длинный колбасообразный магнитофон, оглашающий окрестности песнями группы «Технология»; спину второго украшала гитара, третий непонятно зачем тащил чайник.

– Mестная шелупонь, – шепчу.

– Нет! – уверенно ответил друг. – Это дачники городские.

– И где же корень столь категорического вывода?

– В двенадцатом часу ночи сельская молодёжь придаётся совсем иным развлечениям, уж поверь! А носить самогонку в чайнике – удел городских чистоплюев!

– С чего ж ты взял, что там – самогонка?

– А по-твоему, что? Думаешь, они решили ночью на кладбище чайку нехилого испить? Адреналина лёгкого деткам захотелось в последнее школьное лето! Чтоб потом хвалиться в классе, сколько бухла взяли, кто первым нажрался и кто круче всех харчами хвастался...

– Но почему именно на кладбище? – недоумеваю.

– Чё ж тут неясного? «От людей на деревне не спрятаться», а покойники не настучат. Адреналин, опять же.

Визитёры тем временем подошли совсем близко. Я прилёг на чьё-то глубоко вросшее в землю надгробие, про себя извинившись перед его обитателем, Серёга расположился шестью метрами правее, в зоне зрительной связи. Пройдя по центральной аллее некрополя, подростки оккупировали груду обломков памятников, принадлежащих не особо знатным покойникам. Лунный свет чётко озарял и куски серого известняка, и самих отважных искателей приключений. Понятное для пребывания в данном не совсем обычном месте жутковатое чувство напрочь вытеснилось предвкушением чего-то интересного: что же будет дальше?

2.

Максюша – лидер по натуре, он обожает спорт и с кистевым эспандером не расстаётся даже на уроках. Сверстники уважают Максюшу за справедливость (ничего удивительного: при таких бицепсах справедливым кажется любое его суждение). С ним считаются педагоги, для которых ребёнок стал опорой, посредником между ними и остальными учащимися. А той трогательной заботой, с какой он относится к своей девушке, любуются не только родители и учителя, но даже околоподъездные бабки! И чтоб кто-то хоть раз увидел Максюшу раздражённым или услыхал от него хоть одно жаргонное слово!..

Димуля стал гордостью школы давно, перейдя из младшего звена в среднее, благодаря певческим способностям и незакомплексованному характеру. Крашенные под золото алюминиевые кубки и картонные дипломы за первые места в разносортных конкурсах самодеятельности с завидной регулярностью поставляются в кабинет директора. К шестнадцати годам мальчик самостоятельно освоил гитару и начал сочинять песни. Об этом знают все, но никто их пока не слышал: он не имеет привычки хвастаться своим дарованием. Безмерной скромностью сына родители гордятся не меньше, чем его творческими способностями, а учителя всем ставят Димулю в пример: ребёнок не только нашёл себе столь прекрасное увлечение, но и смог найти себя в нём, – это, безусловно, стократ лучше, чем вдыхание паров ацетона по подворотням (хотя кто сказал, что одно другое исключает)!

Ваняточка же никакими талантами не блещет, да и нрав у мальчика, пожалуй, имеет излишнюю крутость, но зато как сильно он любит маму! Перед каждым праздником готов буквально лизать туфли учителям, умоляя поставить пятёрку – MАМЕ В ПОДАРОК! И седовласые тётки не смели терзать неокрепшую подростковую психику, в этот период – такую беззащитную и уязвимую! Конечно, они ставили «5», тайком смахивая слезу умиления и в глубине души завидуя: мол, от моего-то оболтуса такого не дождёшься.

Аннушка-светленькая и её тёзка-тёмненькая считаются первыми красавицами в гимназии, но отношения между ними сложились не сопернические, наоборот, на редкость тёплые и нежные. Даже такую святыню, как девичьи альбомы, Аннушки с лёгкостью показывали друг другу. На занятиях девочки появляются всегда свеженькими, аккуратненькими, словно только распустившиеся тюльпанчики; без кричащих излишеств в одежде и косметике. И не дай бог хоть одной прийти с неподготовленными уроками!

А у Светули с Санулей в школе и вовсе появилось прозвище «сиамские близнецы», настолько неразлучны девчонки, настолько привыкли всё делить пополам. Они и внешне чем-то схожи! Педагогов особенно умиляет та стойкость, с какой «близняшки» отшивают любых, пытающихся их совратить, парней, и какой так недостаёт другим старшеклассницам.

В течение учебного года друзья могут видеться лишь на каникулах, поэтому основное общение происходит летом, в деревне. Вместе им никогда не бывает скучно: несмотря на разность статусов и симпатий, подростки всегда находят что-то такое, что в равной степени интересно каждому.

3.

– Давай, кентяра, плескани мальцá, – вынимая складной стаканчик, приказал Максюша Ваняточке. Последний подобострастно наклонил чайник.

– Нам, на-ам! – воскликнули обе Аннушки, когда Максюша выпил. Ваняточка налил им под завязку.

– Будешь? – спросила светленькая, прикасаясь пухленькими губками к вожделенной жидкости, но тёмненькая промолчала. – Я кому базарю, слышь, кошёлка? Оставить тебе?

– Детка, релакс! Конечно, буду, – тёмненькая схватила за запястье подругину руку со стаканом и остатки его содержимого ссадила себе в глотку.

– Слышь, кент, не борзей! Мне капни, – Димуля взял стакан у Аннушек.

– Живей хлебай, тут очередь! – нараспев произнесла Сануля, после слова «хлебай» сплюнув фирменной струйкой сквозь зубы.

– Чё тебе ждать этого кренделя? – Ваняточка радушно протянул ей чайник, она отработанным жестом обхватила эмалированный носик сперва левой рукой, затем губками, и сделала смачное глотательное движение. Хранитель чайника следом сам припал к влажному носику.

– Мне пока не надо! – надменно изрекла Светуля, достав из Максюшиного кармана «беломорину». Профессиональным взмахом трёх пальцев она согнула папиросу в виде буквы Z. Ваняточка со спичками услужливо подскочил к девочке.

– Отдохни, лошарик, а то хлeбало-то вскрою! – Максюша пхнул его ладонью в лоб, но несильно – чтобы тот не опрокинул чайник. – Это моя девушка! Спрячь свои позорняцкие спичёнки!

Светуля, причмокивая, прикурила от собственной зажигалки и пересела к Максюше на колени.

– Ну, кент, базлай, чё там у тя есть? – носком кеды он толкнул Димулю в бедро.

– Да, ребят, заче-ем? – закокетничал юный бард.

– Чтоб бухло не было на халяву, как в прошлый раз, втыкнул? Или пой, или четвертной гони, – спокойно пояснил Максюша и приказал Ваняточке: – Вырубай шарманку! Премьера, слушать всем внимательно!

Димуля покорно передвинул гитару на живот и, набрав левой рукой аккорд Am, оттопыренным средним пальцем правой руки, будто показывая струнам «фак», извлёк долгое тремоло. Оно прозвучало примерно так же, как если бы годовалый ребёнок туда-сюда водил игрушечной сабелькой по прутьям своей кроватки.

– Неразделённая любовь!.. Я возлюбил отца за то, что этот мир он превознёс, не замечая в сéбе ложь, – прохрипел автор и, переставив левые пальцы на аккорд Е⁷, продолжил: – И что мне делать он велел, то делал безотказно я, ведь я хотел, я так хотел, чтоб он любил только меня! – гитарист снова издал десятисекундное тремоло. – Ми-и-ир – это эрекция [Dm], жи-и-изнь – это ложь [Am]! Живи-и-и, пока не умрёшь [Е⁷]!.. Моя любовь к тебе сильна [видимо, это пошёл второй куплет], твоё созданье равнодушно. Не будет в людях никогда любви – им от любви так душно. Чтоб человек не смел мешать менé тебе любить отлично, я буду люд уничтожать, чтоб ты меня любила лично! Mир – это эрррекция, жизззнь – это ложь! Живи, пока не умрррёшь! Живи, пока не умрёшь! Живи, пока не умррёшшшььь!!!^[1]

После трёхсекундного молчания публика разразилась аплодисментами.

– Здо-оровско! – предоргазменно простонала Аннушка-светленькая, тряхнув обесцвеченным хайром, уложенным в стиле «скирда позапрошлогодней соломы».

– ...Одной рукой стихи строчил, другою яростно... писал музыку... Мо-ло-бздец! – Максюша резюмировал мнение остальных слушателей. Компания начала второе «приложение» к чайнику.

Сделалось зябко: казавшаяся прочной оболочка горячего воздуха давно рассеялась, зато комары стали наглеть: живое тело в данном месте для них является диковиной, поэтому насекомые всем скопом устремились сюда, словно чукчи к севшему посреди тундры вертолёту. А натереться репеллентом мы не успели...

– Однажды один мужик, – зловеще начал Ваняточка, – в кафе познакомился с девушкой. Влюбился, там, в неё. А у неё было красивое такое, белое платье, типа, как свадебное...

– И он его снял, да? – смеясь, перебил Димуля.

– Нет, пролил на него вино. Извинялся долго-долго, потом говорит: «Раз мой косяк, то железно, отстираю всё без базара». Взял у неё адрес. Назавтра приходит, а ему говорят: «Она умерла семь лет назад!». Он не понял нифига, имя, адрес проверил – всё верно. Откопали гроб, открыли – она ни капли не изменилась, а на её платье – те самые пятна от вина! – в ожидании восхищения оратор устремил взгляд на Санулю.

– Чё, уже надо бояться? – издевательски спросил Максюша. – Да это лажа голимая! Все слышали давно, правда, киска? – он присосался к Светулиным устам, Ваняточка бессильно сглотнул слюну.

– Тише ты, – прошептала девочка, отодвигаясь. – У Клавдии Степановны муж в запрошлом году умер – до сих пор его призрак приходит и говорит: «Почему ты быстро меня схоронила?».

– Фи-игня! – рассмеялся Максюша, к нему присоединились обе Аннушки.

– А вот не фигня, – вступил Димуля. – Я сам слыхал, он по ночам приходит и просит: «Накорми! Я жрать хочу! И продукты пропадают. И ложки сами по дому летают. Правда – зуб даю!

– А в табло насыплю? Кончай тайгу пылесосить! Это – фи-игня! – повторил Максюша. – Так бомжи в чужих квартирах селятся, жрут там всё, а хозяевам внушают, что те их не видят. Давай, плескани ещё по чуть-чуть.

В общем, ясно: детки конкретно наглотались той галиматьи про полтергейст, которая намеренно сливалась через СМИ, чтобы отвлечь внимание населения от надвигавшегося продовольственного кризиса. Последний давно миновал, а навоз в умах легковнушаемых граждан остался ещё в изрядном количестве, оттого все и стремятся поделиться им с ближними.

– Тебе, может, и фигня, а я – верю, – выпив, проговорила Сануля. – И потише тут верещи, рядом могилы утопленников, их тени уже сто лет по ночам бродят. Я сама слышала...

– Фуфло не гони! – парировал Максюша. – Утопленников хоронят за оградой, а не у храма. Чё, никто больше ничего реально страшного не расскажет?

– Один чувак был у колдуна и видел, как духов вызывают, даже базарил с ними, – изрёк Ваняточка, закусывая огромным яблоком.

– Чё, без зáкуси – слабó? – вставил пытающийся казаться крутым Димуля. – А-а, не-ет, как же: мамочка унюхает и заругает!

– Пошла она нафиг! Задолбала на мóзги капать! И ты отвали, этo тебе не песенки строчить. Я знаю, как он это делает! Надо загадать имя покойника, сжечь из своей головы два волоска, вдохнуть пепел и сказать: «Такой-то – такой-то, приди ко мне, скажи, как жить на земле?».

– Ты чё, дурак? – перебила Аннушка-тёмненькая, надувая большущий жвачечный пузырь. – Кто ж так духов вызывает! Нужно на кладбище ночью сплести венок из крапивы, раздеться догола, надеть его и прочитать заклинание «Шиндер – мындер – лапупындер»!

– Оструела, тёлка? – вскрикнула светленькая, прикуривая. – Так не покойников вызывают, а духов из будущего!

– Сама оструела! – обиделась девочка. – Пра-авда, Задорнов говорил!

От такой ссылки я хохотнул в голос, от демаскировки спасло то, что мой смешок утонул в ржании остальной публики.

– Ну, ты ду-ура! Он же прикалывался!

– Да-а? Но по ящику показывали! – от огорчения Аннушка поперхнулась жвачкой, её специфически блестевшие глазки наполнились слезами, это стало заметным даже в темноте.

Не зная, что сказать, Димуля тоже прикурил, затем молча протянул пачку тёмненькой.

– Не хочу! – буркнула девочка, оттолкнув руку дающего.

– Да ла-адно тебе, бери!

– «Опал»? Лажовые не уважаю! Курю только «Лаки стрингс», пора бы запомнить!..

Компания опять разразилась хохотом.

– Сколько тебя учить: «Лаки страйк», а не «стрингс», – утирая слезу, возгласила Сануля.

– «Лаки стрингс» – это «счастливые стринги», трусы такие в одну нитку, знаешь? – великодушно пояснил Максюша.

– Фу-у! – встрела светленькая. – Boт что ты, оказывается, куришь!

Бедная Аннушка, во хмелю делающаяся особенно легко ранимой, готова была всплакнуть, но Сануля нарушила чуть затянувшуюся паузу.

– Я знаю, как реально вызвать духов, – встав и немного потряся отсиженной задницей, девочка подошла к моим кустам настолько близко, что я уловил тошнотворный запах бражки: до самогонки «из горлá» детки ещё не дозрели.

– Скажи-скажи, послушаем...

– Не могу, – сплюнув, она произнесла с высокомерием. – Заклинание настоящее, с ним шутить реально опасно!

– А-ага, канешна! – отозвалась Светуля. – Не знаешь ничерта, так и не трынди!

– Не знаю, говоришь? А ты в ночь с четверга на пятницу стань спиной к церкви и скажи: «Дух, приди, дух, приди да порядок наведи!».

– Щас он придёт, ага-а! – начал Максюша, но тут очередной крылатый вампир пребольно впился в мою шею. Инстинктивно шлёпаю по ужаленному месту. Молодёжь, услышав звучный удар, в один миг заткнулась. Иного пути у меня не было...

– Ы-ыга-а! Ы-ы-ыга-а-а-а!!! – протяжно произношу через сложенную из ладоней сурдину. – За-ачем, за-а-аче-ем звала? За-аче-ем трево-ожила? – скрестив руки на груди и зажав между ними свечу, медленно восстаю, шурша ногами по успевшей опасть листве.

Народ остолбенел каждый в своей позе – точно по команде «Море волнуется – три!». Замерла даже бражка, начавшая выливаться из наклонённого Ваняточкой чайника, а брошенный кем-то окурок так и завис в воздухе. В лунном мерцании детки могли видеть мои выцветшие волосы и сахарно-белые тощие ключицы, смуглое лицо на фоне остального казалось пустым местом, только белки глаз изредка поблёскивали, да ещё зубы, как выпуклые зеркала, отражали случайный лучик. Я продолжил:

– Опя-ать напила-ась? Я ж запрети-ил, в нату-уре! Кого-то привела мне, клу-уша? Д-давай! – чуть отступив, взлезаю на метровый каменный куб оставшийся от роскошного памятника, и будто возношусь над кустами. – Веди-и и-их, я жду-у! Хочу свежей пло-оти!

– Надо с ним поговорить, надо поговорить, – зашептала тёмненькая.

– Господи, спаси, господи, спаси! – вторил ей Димуля.

– Скажи ему «Cги-инь», ду-урень! – неземным басом протянул Серёга, сомкнув ладони в рупор.

– Cгинь, дурень, сгинь, дурень, сгинь! – квартетно запричитали моментом протрезвевшие девочки, крестясь обеими руками что есть мóчи [ну, и мочú, разумеется, тоже].

– А-а-а-а! – ору, хватаясь за сердце. – За что-о? За что-о-о-о?

– Cгинь, дурень, сгинь, дурень! – завопили все семеро.

– Ы-ыга-а-а!!! – ору ещё громче, с надрывом, с хрипом, переходящим в визг, и, скрючиваясь, постепенно опускаюсь на землю. – Я приду-у и заберу-у тебя, ду-ура! Всех вас заберу-у!!!

Тишина. Что делать дальше – не знали ни я, ни детки. Обстановку разрядил Серёга. Он раскрыл рот, словно собираясь произнести [о], согнул ладони лодочками и сильно хлопнул перед губами. Извлечённый таким образом оглушительный звук напомнил взрыв гремучего газа. Растревоженные предыдущей сценой галки теперь проснулись окончательно и с недовольным гвалтом дружно вспорхнули с верхушек деревьев, крылами заслоняя луну. Зрелище впечатлило даже меня, «Байки из склепа» – так, сказка про курочку Рябу!

– У-у-уф-ф-ф! – шумно выдыхаю, шевеля ветками.

Максюша, как подобает лидеру, первым вышел из ступорозного состояния. Грубо оттолкнув Светулю в мои кусты, со свистом рассекая воздух конечностями, он ринулся прочь так, что дорожка задымилась. Остальные, пихая друг друга локтями, пустились вслед, бросив и чайник, и гитару, и магнитофон. Жаль, этих юнцов не видит тренер нашей сборной по лёгкой атлетике! Одна кинутая Светуля никак не могла подняться. Тихонько хныча, ручонками она бессильно хваталась за воздух. В общем, надо помочь девочке.

– Приве-ет! – томно произношу вполголоса и, просунув руку сквозь кусты, щипаю её за попу.

– В-ви-и-и-и! – басом взвыла несчастная и рванула во тьму напрямик, по могилам, через ограды и заросли.

– Видишь, как оно бывает? – я встал, желая размять затёкшие мышцы.

– Интересно, куда она ломанулась? Деревня ж не там.

Будто в ответ секунд через тридцать раздался отдалённый всплеск воды, сопроводившийся леденящим душу воплем.

– Тонет! – дуэтом воскликнули мы и кинулись на крик.

Сколько пришлось пробежать – минуту или пять – неизвестно: в подобных ситуациях чувство времени теряется напрочь. Но вот показалось озеро. Лунные блики сияли на его поверхности, словно серебристые мазки, щедро нанесённые кистью на полоску из волнистого тонированного стекла. Светуля барахталась метрах в семи от берега. Скинув штаны, Серёга поднырнул под небольшую накатившую волну и исчез. Долго, очень долго его не было видно, но вдруг он высунулся прямо перед горе-пловчихой.

– Греби к берегу, ду-ура! – пробасил он, собираясь обхватить её за плечи.

– Ма-ама-а-а! Утопленник!!! – она взнадорвала глотку так, что озеро пошло бурунами, и выбежала по воде аки пóсуху, устремившись прямо ко мне.

– Мама вон там, дура! – ловлю её в объятия и поворачиваю лицом в сторону изб. Потом вижу, как изящные глазки медленно увеличиваются раза в четыре, как плавно отвисает нижняя челюсть, и, кажется, проходит целая вечность, прежде чем звонкий, словно лопата из нержавейки, визг достигает моих ушей. И в следующий миг, закатив глаза, Светуля мякнет в моих руках.

– Bo, доигрались-то! Чё ж теперь делать? – спрашиваю растерянно. – Отнести её в деревню?

– Пожалуй. Кстати, с виду – лужа лужей, а под водой там метра через четыре обрыв такой неслабый!

Я взял Светулю за лодыжки, Серёга, повесив штаны на плечо – за подмышки. Так и понесли, вперёд ногами и лицом вниз, чтоб язык в трахею не запал. Озёрная вода струилась с её одежды. Девочkа конвульсивно дёрнулась, но, решив, что это черти транспортируют её в ад, снова затихла. Зато деревня стала оживать: разбуженные собаки, одни перекрикивая других, разбавили безмолвие сердитым лаем. Значит, остальные детки благополучно добрались домой.

– Хватит, много ей чести, – одномоментно произнесли мы, дойдя до оставленной палатки, и опустили свою ношу на траву.

– Жить будет, – изрёк друг, пощупав Светулино запястье, после чего взялся за полотенце. Я тоже вытерся, надел рубашку.

– Собираем манатки и валим в лес! Ну и переполох тут сейчас начнётся!

– Какой, нафиг, «переполох»! Предки им всыплют по первое число за пьянство, да и всё.

– Н-да? А как думаешь, сами-то предки чем занимаются, если детки их ночью по кладбищам бухают?

– Да и чёрт с ними! С этой-то что делать? – спросил Серёга, завязывая рюкзак.

– Ничё, оклемается.

Я лицом к дороге усадил бесчувственную Светулю под ближайшее дерево, голову приклонил на левое плечо, а на рукав её джинсовой курточки капнул вынутым из аптечки нашатырным спиртом.

– Обождём, – повелел друг, прижимаясь к кустам. Я присоединился.

Оживляющая жидкость подействовала секунд через сто. Девочка резко вздрогнула, завалившись на бок, потом, обняв дерево, тяжело встала, осмотрелась, силясь понять, на том она свете или ещё на этом, и почему – мокрая. Чувство реальности постепенно возвратилось, и девчонка, тихонько заскулив, выбралась на дорогу и понуро побрела в деревню, приседая от каждого шороха. Серёга напоследок снова хотел звучно хлопнуть в ладоши, но я жестом остановил его.

– Не надо, а то она вообще тут окочурится.

– Да-а, – протянул друг. – Деткам конечно, никто всерьёз не поверит, тем не менее, на карте страны одним прóклятым местом станет больше...