Форум

ПОСЛЕВОЕННАЯ ЗАРЯ

Бабка Дарья стуком колотушки

Над деревней вешала рассвет.

...Скорый сон оставив на подушке,

Женщины шагают по росе.

«Мельница на речке развалилась...»

«Надо, бабы, брать судьбу в штыки!»

Так в пути они разговорились.

Но ворчат поодаль мужики:

« С лебеды, дур`анды*, брюхо пучит...»

«Фининспектор выгреб до зерна...»

« В город надо подаваться лучше...»

« Мельница... Да нахрена она?»

Но тряхнуло мельницы перила,

Вздрогнул ряски в заводи палас.

И заря - за много лет впервые -

По-над речкой с песней занялась!

    *Твёрдый спрессованный льняной жмых

          Выходила на берег Катюша... И вышла замуж

«Русская», «Русская» слышна из подворотни.

«Русская», «Русская» - войны в последний год.

Пляшет вся улица! «Жених у Кати - ротный!»

«Русская», «Русская»! А кто там слезы льет?

Жарит заливисто гармонь в руках у Кати,

Дождичек серенький пылит под фонарём.

«Катька счастливая! Всем женихов не хватит!» 

«Русская», «Русская»! «Мы живы, не помрём!» 

Ватники, туфельки, смешные завитушки...

Сколота долгая с души усталой боль!

Только недвижимо сидит жених у кружки...

«Русская», «Русская» - каблучною пальбой!

А в горнице хлопоты спугнули долю вдовью.

В горницу бережно б е з н о г о г о  несут.

К койке привязана полынь у изголовья…

«Русская», «Русская»!

                               Что - человечий суд?!

1985 г.

«ОРЁЛ» и «РЕШКА»

Быть может, у детей войны

Склероз и память хр`упка.

Календарём им служат сны

И на сердцах зарубки.

Я выковыриваю соль

С одной такой зарубки:

Как я, пацан, держал фасон

В барачной халабудке.

Не каждый вечер

скажет мать:

«Иди, поешь-ка!»

А мы метали во дворе -

«орёл» и «решка».

Страна корявилась щепьём,

Дырьём народ светился.

Дворы наполнились ворьём,

А дядя Гриша спился.

Не каждый вечер

скажет мать:

«Иди, поешь-ка!»

А мы метали во дворе -

«орёл» и «решка».

Был дядя Гриша фронтовик,

Скакал на деревяшке.

Семью убило, и он сник

И стал совсем пропавший.

Не каждый вечер

скажет мать:

«Иди, поешь-ка!»

А мы метали во дворе -

«орёл» и «решка».

Предсмертья  в`изгали в ночи

У волжского  причала.

Но там кричи иль не кричи, -

Шпана «права качала».

Не каждый вечер

скажет мать:

«Иди, поешь-ка!»

А мы метали во дворе -

«орёл» и «решка».

Пока мозолями народ

Накладывал заплатки,

Жильцы считали каждый рот

И голубей с рогатки.

Не каждый вечер

скажет мать:

«Иди, поешь-ка!»

А мы метали во дворе -

«орёл» и «решка».

Дрались, курили и клялись

Дворовые ребята.

«Поесть!» - одна и та же мысль

Стучала клювом дятла.

Не каждый вечер

скажет мать:

«Иди, поешь-ка!»

А мы метали во дворе -

«орёл» и «решка».

… Я будто бы рябины кисть

Давлю во рту до хруста,

Читая жизни старый лист,

Но с благодарным чувством.

Сквозь годы

слышу я слова:

«Иди, поешь-ка!»

Не знаю,

что же у меня:

«орёл» иль «решка»…

«Над садовым костром нитки дымные вьются…»

+++

 Над садовым костром нитки дымные вьются,

 За садовым столом собрались все друзья.

     Мы сидим и молчим. Листья падают в блюдце.

     Молча любят сильнее – всегда без вранья!

 Вальс в осеннем саду – листьев, дыма и ветра.

 Козин тенором нам в патефоне поёт.

     То ли дым… То ль слеза прочищает нам веки,

     Намекая, что чей-то наступит черёд…

 «Время лечит» не нас. Мы уходим без жестов

 Вдалеке от друзей и в ногах городов.

     И в саду за столом прибавляется места.

     Чарку малую пьём без торжественных слов.

 Наши песни о жизни давно перепеты,

 И другие слова наши внуки поют.

     Но хотя бы раз в год вспоминают газеты

     Нашей ратной работы Победный Салют.

 Мы сидим и молчим. Хвойный запах из леса,

 И крадётся в низинке прозрачный туман.

     Вот упало последнее яблоко с треском, -

     У осеннего платья качнуло волан.

ДЕТИ ВОЙНЫ

Мы - берёзы на просёлке,

Жарким тронутые палом,

Мы - военные осколки

В груде рваного металла.

Люльки нам война качала

С соской горького причастья.

Таково у нас начало

Человеческого счастья.

И сейчас своё здоровье

Нам поправить - уж едва ли,

Если хлеб наш - с потом, c кровью -

Немцы пленные съедали!

Годы ждали мы отрады -

Вдосталь молока напиться...

Может, потому и рады

Мы последним поделиться.

«Вьётся пламя над могилой вечной…»

+++

Вьётся пламя над могилой вечной,

забранной в пок`аянный гранит.

Втуне здесь не произносят речи,

Только память молча говорит.

Пламя

       сбоку ветерок толкает, -

Шелестят, срываясь, язычки.

То трепещут души. Улетают,

чтобы   т а м  сказать: «Меня сочти!».

Миллионы сквозь десятилетья

павших душ, забвение гоня,

рвутся ввысь.

За них всегда в ответе

кто склонён у Вечного Огня.

ПОЖАР

Исторический рассказ

        В основу рассказа положены факты из жизни знакомого автору человека.

В одиннадцать лет — ни матери, ни отца. И сколько ни стараюсь увидеть солнце в своём детстве — не вижу. Сколько ни пытаюсь вспомнить радостный день — не получается.

... Режет уши звон механической пилы. Он перемешан с ржавой древесной пылью, с криками и матюками мужиков, с терпким запахом пота. Всё скрипит, трещит, грохает.

В этом шуме я почти не слышу стук своего топора, я только чувствую натруженными руками, как топорище становится всё горячее и тяжелее. Июльское солнце обвевает жаром, мокрая рубаха лижет спину. А поленница дров, кажется, не прибывает. И мне уже сейчас всё равно — заработаю я сегодня или нет свои 15 копеек, которые мне платили за сажень наколотой на дрова кромки.

«Скорей, что ли, лямой чёрт!», — мысленно торопил я хромого приказчика и ждал, когда он ударит по диску старой пилы, подвешенному на столбе. Но Лямой, в красной татарской тюбетейке, с глазами, заглядывающими к людям за спину, не торопился звонить.

— Шевелись-шевелись! — сипел приказчик и смешно двигал своей изуродованной губой.

Мужики промеж себя шептались, что физию и ногу ему испортили в пятом году рабочие в Сормове. За то, говорили, что любил заглядывать им за спину. Лучше всего об этом мог бы рассказать дядя Артём, покашливающий и хиреющий на глазах здоровяк, который тогда работал в Сормове.

— Ну, ещё пару брёвнышек! Давай, подтаскивай! Хозяин зря кормить не станет! — подгонял Лямой.

И дядя Артём, кашляя, легко брал за комель «брёвнышка» в целый обхват толщиной и подкладывал его под циркульную пилу. Пила стонала и вязла в дереве.

Когда я уже устал ждать — взвыло заунывно, с дребезгом. Тут же, на дровах, я развернул тряпицу, в которую дедушка завернул мне снедь на обед. Проглотил, не разбирая, и упал на опилки в тень. Немного, да отдохну!

Подсел дядя Артём.

— Что, уморился, брат? Нелегка она, трудящая-то специальность?

Я, не поднимаясь, нехотя кивнул:

— Ничо, токо руки болят — намаял. Теперь на вёслах по Волге не смогу, а завтра с дедом рыбу добывать...

— И, поди, на лапти сегодня не заработал, — заметил дядя Артём. — А вон у барина Кейвелина в вашей-то Курзе его прислуга собак котлетами кормит. Ты вот, к примеру, тоже работаешь, не щадя живота. И платит сколь хозяин-то? Пятнадцать копеек, говоришь? То-то и оно, что считать не умеем. А научись мы считать — хозяину-то, Бочкарёву, небось беспокойство выйдет! А? Как думаешь? В пятом годе вот взялись считать...

Я не вслушивался в то, что еще так обстоятельно и просто говорил дядя Артём. Сквозь тяжёлую дрёму я слышал, как ветер обвывает бока пилорамы, и напряжённо ожидал: вот сейчас опять удар по железу позовёт на работу, что мои ладони снова огненно поцелует топорище, что...

— ... дармоед, работать кто за тебя будет?! — срыгивая матерное, сипел приказчик.

Спросонок я с трудом воспринимал происходящее. Губа Лямого шевелилась как червяк на рыболовном крючке. Рядом хитровато склабился Лёнька Бочкарёв, хозяйский сын, — верзила, с каланчу ростом.

Сорно стало на душе. Но не из-за Лямого. Когда приходил Бочкарёв-младший, он всегда надо мной безобразничал. Но его шутки были одинаковы. И сейчас я знал, что он будет делать. Так и есть:

— Ну пойдём, поглядим, сколько нарубил, дровокол. Небось, вся Курза смеяться будет? — сказал он и захохотал, выворотив огромные жёлтые зубы. Потом взял деревянную сажень и подошёл к поленнице: — Гляди-ка, кошка больше нарубит, — обмерив поленницу, фыркнул он.

Я знал, что уже наколото два полусаженка. Но пока я дремал, Лёнька влез на поленницу — колья, удерживающие её, раздвинулись. Она осела и оттого стала казаться меньше.

Раньше я заново вбивал колья и перекладывал все дрова. Пока этим занимался, наступал вечер, табельщик уходил домой, и принимать мою работу было некому. А в ночную смену их сжигали в кочегарке...

У меня вдруг заело от слёз глаза. «Пропал пятиалтынный снова! Уж больше рубля так пропало. Мишка Рассадин, Гришка Рязанов, да и другие пацаны пойдут зимой в Могильцы, в начальное училище. А я? На что я теперь книжки куплю?»

Эти мысли больно защипали мне сердце. И, может, первый раз в жизни у меня в ноздрях затрепетала необузданность. Схватив лёнькину сажень, я стукнул ею ему по руке, плюнул на его люстриновый пиджак и кинулся к лесу мимо пилорамы.

От неожиданности Бочкарёв заблуждал глазами и замер, но тут же бросился за мной. Какой-то полуголый парень выскочил от пилорамы мне наперерез. Сзади ковылял Лямой, придерживая на голове тюбетейку.

Я выскользнул из-под мокрой пятерни парня и, дрожа от страха, забежал за штабеля и юркнул на животе под самый низ уложенных досок.

Лёнька, наверное, догнал бы меня, но ему помешал дядя Артём.

— Не замай Вовку! — встав у него на пути, как бы приказал бывший заводской слесарь. И было видно, что долговязый Бочкарёв ниже его на полголовы. — Чего изгаляешься над хлопцем? Чай, думашь, заступиться за него некому? — свёртывая жилистыми руками самокрутку, спокойно спрашивал дядя Артём.

— А вот пойдёшь в уездный стан отмечаться, там тебе заступятся! Сразу вспомнишь, чего положено политическому! — подал хлипенький голосок приказчик, склонив голову набок и шаря у моего заступника за спиной своими глазками. — Там ещё не так закашляешь!

На губах полуголого парня закостенел сладенький смех. Застыли в каком-то ожидании мужики. Перестала звенеть циркульная пила, и оттого стало слышно кузнечиково одноголосье. Пахло древесной сушью...

— Думаете, чай, они не кашляют? — кивнул дядя Артём в сторону лесопилки. — Кашляют, только пока не разобрались, какого доктора им надо! Да и мальчишка вам не крепостной...

В его слова ворвались тревожащие звуки частых ударов по звонкому куску железа. Но рабочие и без того уже шевелили ноздрями, принюхиваясь к запаху гари. А сейчас, повернувшись, увидели над лесом хвост пожара. Где-то там, среди дремотных изб Курзы, занялось пламя.

Затылки мужиков заколыхались, в воротах лесопилки слиплись и начали вытекать по направлению к деревне. Впереди бежал дядя Артём…

БАТЮШКА

                         «Ибо надлежит быть и разномыслиям между вами, дабы открылись

        между вами искусные»

                                            (Первое Послание первоапостола Павла к коринфянам,11:19).

+++

    Над этим приморским украинским городом по воскресеньям и по православным праздникам от храмов плывёт звон колоколов А по ночам в тишине с мусульманской мечети голосит мулла. "Алла-а-а...", - летит к морю.

    В городе было два православных храма, в том числе соборный, перешедших сюда из XIX и первых лет XX века. Потом возвели ещё две небольшие церкви и две часовни.

    А в 4-х километрах от города, в селе одного сельского района, к которому город не относится, православная паства той же самой епархии ютилась в помещении церкви*** барачного типа с колоколенкой на крыше. И вот, вместо того, чтобы по духовным надобностям идти в сверкающие благолепием просторные городские храмы, многие воцерковлённые люди шли и ехали на маршрутках именно в эту церковку***. Они выбирали себе не церковь, не благолепие, а духовного отца, Батюшку, который, находил для каждого прихожанина, независимо от его образования или социального статуса, целительные слова, молитвы или иные средства. Воспитанники воскресной школы, созданной Батюшкой при церкви***, в перерывах между молебнами иногда пели здесь то, что хотя и было канонической молитвой, но не могло нравиться правителям: "На Отчизну нашу, Россию, излей благодать Твою, Боже!". (Ну не было когда-то никакой Украины, нет её и в этой молитве!). И сложилось тут так, что большинство здешних прихожан оказалось из горожан. Кроме того Батюшка окормлял ещё больше десятка сёл в здешней округе. А помимо обязательных  церковных служб, как известно, священники проводят по множеству часов исповедания, бесконечные крещения, венчания, соборования, отпевания и другие требы.

    И тянулась к нему не только сельская и городская паства, но и люди из других областей, как идут за целением души и тела только, может быть, к старцам. За всех молился Батюшка, любил всех, к нему приходящих. Потому, наверное, и знают его, настоятеля сельской церкви*** в чине протоирея,  даже за пределами Украины - в Дивееве, в Белоруссии, в Молдавии...

    Так и служил Батюшка здесь больше десятка лет. И ничто не предвещало перемен...

    Однако случились в храме*** трудами Батюшки большие изменения, о которых у меня речь впереди. А кто-то при этом не дремал!. Ведь при восшествии Патриарха Кирилла вообще никто, кому надо, не дремлет. И перемены случились!

    Однажды как всегда прихожане собрались в воскресенье на обязательную для себя литургию. Но там на амвон вышел никому не знакомый, другоименный священник в золотой ризе, и объявил себя новым настоятелем данного ему этого храма***.

    А родной всем Батюшка в тот день явился пред очи братьев и сестёр без торжественного облачения. Был он в одном скромном сером подряснике. В уголке. Исповедовал рабов Божьих, коих всего у него тысячи, и кручины которых и имена он знал как самого себя. Однако никакой печали своим видом не показывал, всё так же светился улыбкой.

    Матушку из церковной лавки тоже... (тут можно употребить любой глагол: от "освободили" до "выгнали").

    А новоявленный священник, отслужив литургию, в своей импровизированной проповеди попросил прихожан "не сплетничать". Дескать он сам скажет, почему Батюшку сняли с настоятельства и перевели в разряд рядовых церковных служителей, то есть в клирики. (Это, наверное, как с майорской должности перевести на лейтенантскую?). И объяснил. Дескать, Батюшка не строго соблюдал церковные каноны. И пример несоответствия у него был припасён: де причащал ваш исповедник братьев и сестёр после исповеди каждую неделю, а надо раз в месяц.. А вот он, такой-то, теперь будет соблюдать строго абсолютно все каноны, которые нарушать никому из воцерковлённых граждан не позволит!

    +++

    А ещё надо сказать какие люди приставали к Батюшке как к пристани. Одни, со своими безнадёгами, находили место при хозяйстве храма, где были коровы и лошади. От коров получали прок - и доход для нужд храма, и продукт для ежевоскресных трапез для всех прихожан. А на лошадях детишек постоянно катали верхом, помимо других надобностей.

    Другие получили даже право на церковное облачение и прислуживали Батюшке на молебнах. Тоже с разной судьбой. Один так пресытился в Киеве от бесовского скверноприбытчества и стяжания, от избытка золотого тельца, что как русский купец возле ресторана "Яр", выкидывал деньги людям на мостовую; с той лишь разницей, что - не с возка резвой тройки, а из окна иноджипа. Но однажды Господь просветил ему незамутнённую часть головы: дескать, забрось этот бизнес и этот Киев и - куда-нибудь на нормальное житие, хоть в провинцию! Бизнесмен ткнул пальцем в карту - так и оказался в этом селе. Ну, тут ему до Батюшки осталось всего полшага. Как услышал о нём - пришёл в церковь*** Зарубцевал ему Батюшка душевные раны. Создал новоселец семью, усыновил нескольких детей. Снова открыл бизнес. А поскольку он увидел, как Батюшка в багажнике своих разбитых "Жигулей" возит из разных мест по 2-3 кирпича-ракушечника для задуманного строительства настоящего храма, то часть дохода от нового бизнеса вознёс на праведную тропу: в помощь Батюшке, на строительство храма***.

    Нашёл он в бизнесе ещё двух единомышленников. Тоже стали участвовать в Господнем деле: день за днём нужные деньги собирать на дорогую стройку. Как могли, помогали новому делу и другие жертвователи.

    Но никто из них не знал, что самые большие объёмы работ оплачивал никому не известный, кроме Батюшки, предприниматель. И в каждом молебне Батюшка, находясь в алтаре, славил его имя за бескорыстную богоугодную помощь. 

    Проект осуществлял сам Батюшка (он там и прораб, и снабженец!) так искусно, что прихожане почти ничего не замечали. Лишь стояли кое-где возле стен никому не мешающие, время от времени переставляемые с места на место, металлические леса. Не было возле церкви никакого строительного мусора. И внутри ничего не менялось. Просто существующие деревянные стены обкладывались снаружи, и новый проект как бы поглощал старое помещение.

    Так длилось около 4-х лет, а, может, и больше. И вот однажды случилось как бы невероятное. Строители-трудники быстро разобрали внутренние деревянные стены, сняли потолок - и не ахнуть было нельзя, потому что ввысь уходили на колоннах своды белых стен, разрезанных традиционными узкими окнами, и сияла под солнцем сфера центрального купола. Позднее появилось и соответствующее благолепие: полный канонический иконостас, золочёные Царские врата.

    И воссиял храм о пяти верхах! А рядом - ещё и златоглавая часовня.

    Сколько сил ушло у Батюшки и трудников на возведение храма*** - подсчитать невозможно. И стал этот сельский храм*** таким красавцем, к тому же очень вместительным, тёплым по общению, что начал оттягивать к себе из городских храмов всё новых и новых прихожан. Это, конечно, тоже не могло понравиться в городской Благочинии.

    +++

    Есть в моём рассказе, на первый взгляд, несоответствие: между ныне здравствующим - слава Богу! - Батюшкой, теперь служащим клириком, и прошедшим временем, в котором я вёл доселе повествование. Этим литературным приёмом я просто разграничил жизнь храма*** до его РЕЙДЕРСКОГО ЗАХВАТА - а чего увиливать, ведь именно так называется это явление на мирском и капиталистическом языке - и после захвата.

    Но не смогли лишить Батюшку ни сана протоирея, ни права ношения нагрудного креста, хотя и оставили на второстепенных ролях.

    Вот здесь я и перехожу к "после", что можно считать ЭПИЛОГОМ. Хотя, в общем-то, мне осталось сказать лишь несколько слов.

    Во-первых, куда-то пропали из церкви служки,  жертвователи этого храма***. Новый священник, давший клятву блюсти самые строгие каноны, не делит, как положено по строгому правилу, прихожан в храме на мужскую и женскую половины. Не обращает внимания на набедренные повязки, на наколки, на кнопки в носу или на лосины до пупа у молодых прихожанок. Не причащает в первоочередном порядке мужчин. Цены в церковной лавке на свечи сохранились прежние, но вдвое убавились в объеме. Начали торговать в храме какими-то фасованными травами. Послеслужебные трапезы делают тогда, когда большинство прихожан уже расходятся.

    И стали пропускать службы даже самые истовые давнишние прихожане...

    А у нового священника теперь в проповедях рефреном звучит фраза: "Богатые, помогите бедным! Бедные, молитесь о богатых!"

    Батюшка такого не говорил. Он всё чаще - об Иоанне Кронштадтском...

    Возле храма*** всегда собирается от 50 до 80 иномарок очень состоятельных прихожан. После службы в церкви владельцы этих машин выходят вместе со всеми. Они, конечно, видят, как престарелые и неимущие люди отправляются вереницей на остановку маршрутки, чтобы доехать до города, но садятся в свои пустые автосалоны и дают газу до города, соболезнуя в душе, как велит Господь, этим малоимущим "братьям и сёстрам"…

    По дороге в город в супермашине Leblanc Mirabeauо с откидными как крылья дверями идёт разговор:

    - Ну, ты сейчас увидел, какой я храм отгрохал?

    - Так ведь не ты один?

    - Но я бабла больше всех вложил! И ещё кое-куда...

    - Куда?

    - Да так, куда надо.

    - Значит для своего сынка стараешься?

    - А чего! Он кончает через полгода семинарию и получает этот приход.

    - Не шурши! Тут же вот поставили нового настоятеля!

    - А пусть пока послужит. Пока сын не придёт. Это для него я купола ставил!

    2011 г.

Рождественская ночь Клима Ивановича

Святочная новелла

Хозяин трёхэтажного особняка не уберёг, растяпа, свой урожай от раннего мороза и всё выбросил в яму. Туда, где его сосед по участку второй год строил фундамент под типовую дачку. И Климу Ивановичу крупно повезло, что он первый наткнулся на эту огромную груду картошки и свёклы. Даже раньше тех нахальных черномазых бомжей, которые его бьют за то, что он тихий и честный. Которые продают возле магазинов украденные у дачников овощи.

А Клим не из их грязной компании. И не бомж какой-нибудь. Он, можно сказать, «среднеспециальный» интеллигент, и голова у него еще светлая. Вот и сейчас он сразу сообразил, что Рождественская ночь у него будет как у людей. И быстренько, на электричке, где с пенсионеров денег за билет не берут, в несколько ходок перевёз найденное богатство в погреб, вырытый прямо в его комнате на первом этаже сталинского дома.

Клим Иванович радовался, что совсем забыл об аппарате, ржавеющем в погребе с советских времён (а то бы он и его давно продал, как все остальные вещи в доме, в том числе дверь от туалета). Сегодня с раннего утра он разделся до нижнего белья, чтобы не испачкать свою выстиранную одежду. Поставил аппарат на плиту. Покидал в цинковую ёмкость, найденную возле бани, осклизлые картошку и свёклу, тщательно всё перемял, перемешал, и дело пошло...

Вечером настроение у Клима Ивановича было тихое, радостное. Громкая музыка в частном ресторане, которая никогда не давала ему спать по ночам, сегодня впервые была кстати. С площади сочились в комнату сквозь газеты на окне разноцветные огни буржуазных магазинов. И Клим решил поэкономить свою единственную лампочку. Да и чего её включать, если на улице вертятся яркие световые вертушки, и хорошо видны все его 16 пустых квадратных метров под высоким потолком. В такой яркости мимо стакана руку не пронесёшь!

Клим Иванович готовился к празднику с волнением. С тех пор, как он похоронил супругу, умершую пять лет тому назад, как сказали врачи,  от «нехватки в пище белков»,  часов у него не было, но он знал, что скоро из окон ресторана за стенкой начнут пулять в небо ракетами. А пока он подошел к стене и поправил портрет президента, найденный во время выборов в куче мусора. Потом по традиции, заведённой супругой, зажег самодельную лампаду возле бумажной иконки Спасителя. Оделся, повязал себе блестящий от утюга галстук.

Две бутылки слабенькой мутной самогонки, нацеженные за весь день на аппарате, Клим Иванович поставил на тумбочку, которую он когда-то подобрал возле горбольницы и приспособил вместо проданного стола. Налил в алюминиевую миску кипятку, раздавил в нём бульонный кубик в честь праздничка. И не успел положить рядом луковицу и кусок хлеба, как увидел старого знакомого.

— А-а, Витёк! Чего-то ты один сегодня? Ну, погоди, вот сейчас на улице ракеты загрохают, и я налью... Во, слышишь? Уже пора!

Клим Иванович стоя перекрестился на иконку, выпил из одноразового пластмассового стаканчика и крякнул. Похлебал водицы с кубиком.

— Чего-то слабовата крепость немного получилась, а, Витёк? Может, дебет с кредитом не сошелся — свёклы мало положил?  Давай-ка повторим...

Настроение у Клима заметно улучшалось. И так же ласково он встретил и других своих гостей:

— А вот и Миша... И Боря. А Рыжего Бандита пока не видно...

Клим Иванович подошел со стаканом к окну — отлепил с рамы верхнюю газету. Посмотрел на платную ёлку, с Нового года стоящую на площади за металлической оградой. Увидел праздничную толпу в серебристых мехах возле платного Деда-Мороза.

И тут у него как-то сами собой потекли старческие слёзы. Он вспомнил, как в юности встретил на этой самой площади девушку, как он долго, по-тогдашним правилам, ухаживал за ней, прежде чем она стала его женой, но Господь за всю их вечную жизнь так и не послал им ребёнка.

— Я в-вам так с-скажу, ребятишки! Рождество — это радость жизни. Тихая и постоянная радость. Все мы б-братья, согретые Всевышним. А з-злым и подлым людям Бог радости не даёт. Д-да! – патетически сказал Клим Иванович.

Качаясь, он вернулся к тумбочке. Снова выпил и вдруг опять заговорил, утирая слёзы:

— Вы знаете, я люблю всех, и вас, р-ребятишки, тоже люблю. И д-даже участкового! А что? И участкового! А то, что он хочет меня выселить из моей квартиры, так это с-служба у него такая. Кому-то моя комната нуж-жнее. Я з-знаю: ему в ресторане приказ-зывают!

Секунду он помолчал, склонил голову, но тут же сам себе возразил:

— А к-когда я главбухом был, ко мне все — с почётом! Да!

Поздний час и самогонка творили своё дело, — Клим положил голову на тумбочку. С минуту подремал, но ускользающим сознанием оценил: если он сейчас не разденется, то утром проснётся в измятой одежде, а он к такому не привык. С трудом заставил себя подняться.

Вдруг комната задрожала от барабанов в ресторане за стеной, и Клим Иванович как-то трезво крикнул:

— Клим никогда не станет считать у вас кровавые деньги!

Но после этих слов сразу же сник и пугливо огляделся. И тут заметил новых гостей:

— А-а, все с-сбежались на х-халяву! Ну, ладно, вы тут г-гуляйте, р-ребятишки...

Держась за стену, Клим Иванович добрался до кроватной панцирной сетки, лежащей на полу. Кое-как разделся и провалился в небытие.

А на тумбочке с хлебными крошками в ярких бликах рождественских огней остались пировать тараканы...

                                                                            Коллаж автора.

Прощай, хозяин! Я пошёл умирать...

(История одной судьбы)

     1.

     Я был обречён на недолгую жизнь с самого рождения! Ведь я появился на свет пятым, последним. А последний бывает самым слабым и, по нашим законам, не имеет права на жизнь!

     Мать облизала моих четверых братьев и сестёр. А когда к её молоку хотел припасть и я, она как-то странно меня, мокренького и слепого, обнюхала и надолго сжала зубы на моём загривке. Она как бы раздумывала, что со мной делать! Я ничего не понимал, мне стало больно, и я запищал. Вдруг мать перехватила меня в зубах и взяла за горло. Я почти задохнулся. Но человек, стоявший рядом, разжал моей матери зубы, взял меня и положил в коробку, застеленную чем-то мягким. Мне стало тепло, и я тут же уснул.

     Если бы только знал тот человек, который подарил мне жизнь, на какие радости и на какие смертные муки он меня обрекал! Только потом я пойму, что люди, вмешиваясь в законы природы даже из-за любви к ней, никогда не могут предугадать последствий своего вмешательства — от малого до большого!

     2.

     По какой-то своей прихоти природа, сделав меня слабым и болезненным, вознаградила красивой, по людским меркам, внешностью. У меня появятся сочная чёрная, с дымчатой поволокой, шерсть и белая грудь, цвет которой широко и плавно обернёт шею. Белые, как туфельки, кончики лап и белые усы, длины которых могло бы хватить сразу на троих моих собратьев, дополняли мой облик. Наверное, из-за моей легко угадываемой внешности человек и не позволил моей матери съесть меня как самого слабого и неприспособленного к суровой жизни.

     Потом к этому доброму человеку пришли какие-то люди и из всех пятерых выбрали меня. Мы долго куда-то ехали. Всё гудело и дребезжало. Мне было страшно, я вылезал из-за пазухи нового хозяина и от страха тоненько пищал. Он меня поглаживал и засовывал обратно, а вокруг, глядя на меня, смеялись пассажиры электрички.

     3.

     Я подрастал в окружении любви. Меня  этой семье называли, кто как: Сёма, Семён, Сеня, Сенечка-семечко. Ел я не отбросы, а всё то, что и хозяева, с общего стола. Каждый из домочадцев старался меня приласкать и взять к себе на ночь в постель. Но я гордо подчёркивал свою независимость и сам выбирал, к кому подойти. Когда был в самом лучшем расположении духа, то запрыгивал к хозяину на колени и обнюхивал его нос, обдавая своим дыханием, — это высшее проявление нашей любви! А человек ласково спрашивал: «Ну, что, котик, соскучился?» И приятно теребил мне загривок, как бы вознаграждая за то, что меня ни разу в жизни не лизнула мать.

     Два первых года я к удовольствию семьи устраивал в доме та-ра-рам: гонялся за шариком, с разбега забирался по висящему на стене ковру под потолок, пролезал под дорожкой на полу через всю комнату как через туннель, вспрыгивал кому-нибудь прямо с пола на плечи.

     Я запоминал и понимал все слова, которые мне говорили, только не мог ответить. И если мне один раз сердито сказали «На стол нельзя!», то повторять уже не приходилось. Я, как и люди, понимал и тон голоса, а они почему-то удивлялись: «Смотрите-ка, Сенька в глаза смотрит как человек и улавливает интонацию!».

     Но и меня в доме все понимали. Если я хотел есть, то вставал на дыбки и легонько выпускал коготки в колени хозяйке. Если мне нужно было выйти на улицу, то я подходил к кому-нибудь из домочадцев, смотрел ему в глаза и бежал к двери. Так я почти разучился владеть своим голосом и лишь изредка (когда хозяйка приносила куриные окорочка) у меня вырывался слабенький писк, какой солидному коту иметь не подобает.

     Такое взаимопонимание даже позволяло мне играть с молодым хозяином на тёмном дворе в прятки. Было это так. Я ждал, пока он спрячется где-нибудь от меня и позовёт: «Сёма, ищи!» А когда я его отыскивал, то потом улепётывал от него за угол, задрав хвост, и сидел там, пока хозяин меня не находил.

     4.

     Только в одном мой спор с родными людьми продолжался всю мою короткую жизнь... В нашу суть природа заложила древний неистребимый инстинкт, который действует на нас сильнее всякого разума. Мы обязательно должны метить территорию, на которой обитаем. Наша метка - это как у людей граница: за неё — нельзя! И если я сунусь за такой рубеж — мой сородич может спустить с меня своими когтями всю шерсть.

     У меня во дворе тоже должен был бы быть хотя бы пятачок такой территории. Но когда я там появился, двор был уже весь размечен здешними старожилами, большей частью — бездомными и очень злыми. И хотя там оставалось два-три свободных кусочка земли, собратья, превосходящие меня по росту и силе, больно драли меня когтями, и мне приходилось спасаться бегством.

     Но ведь инстинкт был сильнее меня! И, не помня себя, я стал делать метки в квартире: под ванной и возле торшера. Но после таких происшествий хозяева сердито выпроваживали меня на улицу, а там ожидали чужие острые когти...

     5.

     Я, конечно, во дворе пытался постоять за себя, дрался как мог, но сил не хватало. Во-первых, как и оказалось, природа, действительно, обделила меня здоровьем: что-то периодически нестерпимо жгло мне нутро, несмотря на помощь ветеринара, к которому меня носили. Потом дворовые мальчишки стрельнули в меня — пластмассовая дробина пробила кожу насквозь; рану мне залечили, но пулю не заметили, и она постепенно, скатившись вниз между кожей и телом, тоже доставляла мне постоянную боль.

     Однажды я сидел на торце открытой двери подъезда, опасаясь дворовых котов, и злобный мужик нарочно резко захлопнул дверь ногой. Я не успел спрыгнуть — у меня хрустнули внутренности, вышла из таза задняя нога. Через несколько месяцев она зажила, оставив  хромоту. Но после этого случая внутри у меня стало жечь ещё сильнее и чаще.

     Я сумел выдержать только два таких продолжительных приступа: на 2-3 недели переставал есть, отлёживался; сон приносил облегчение, и я выкарабкивался к жизни.

     Я думал, что и третий приступ болезни закончится так же, но ошибся...

     6.

     Всё началось как обычно — исподволь. Боль внутри как бы подкрадывалась издалека, постепенно нарастая. Пропал аппетит: немножко пищи мне уже хватало раз в день, потом — в два дня, потом — в три...      

     А тут снова позвал меня проклятый инстинкт, и я сделал метки у торшера — тут же последовало наказание от хозяина, не заметившего моей болезни. Обида, боль, голод — у меня мутилось в голове!

     Я перестал есть совсем. Неделя... Вторая... Я горел, будто внутри бушевало пламя, и старался лечь в самых прохладных местах. Да и сон ко мне уже не приходил — я сутками лежал, страдая, с открытыми глазами и ничего не мог сказать своим любимым людям.

     Неужели — конец? Но пока ещё меня держат дрожащие от слабости ноги, я должен исполнить наш последний закон природы! И я с трудом пошёл к двери. Хозяин, как обычно, погладил меня и открыл её. Он, конечно, не догадывался, что видит меня в последний раз!

     7.

     Как мне не хотелось выходить из моего дома! И я остановился на пороге. Хозяин присел возле меня и спросил: «Ну, куда пойдёшь, Сёма? Погулять? Или возвращайся в дом...», — и он ладошкой попытался вернуть меня.

     Но я уже всё для себя решил. Вышел на лестничную площадку и едва нашёл силы, чтобы повернуть голову и в последний раз посмотреть в глаза любимому человеку. Если бы я смог, то  сказал бы ему как человек: "Прощай, хозяин. Прости меня за всё! Я пошёл умирать..."

     «Ну, тогда гуляй!» — сказал ласково человек. И такая знакомая дверь, ручкой которой я всегда щелкал после прогулки, прыгая на неё, закрылась для меня навсегда!

     Я прожил за этой дверью у этих людей всего 4 года. Это же так мало даже для нашего брата! Но сейчас эта жизнь, наполненная любовью и болью, должна для меня закрыться как эта дверь.

     Вниз... По лестнице... Как же я слаб... Ещё немного... В подвал... К извечным врагам, назначенным  нам природой. Люди никогда не знали, как мы находим свой конец.

     Вот они, враги! Ускользающим сознанием я ещё отмечаю для себя их жадный писк. Они всегда каким-то образом чувствуют, когда мы, как бы во искупление, приходим к ним умирать. Всё! На последнем дыхании я падаю в угол. Сейчас эти крысы не оставят от меня и следа, но этого я уже не почувствую…

Луч в церковном окне

У меня изболелась душа

как культя инвалида в протезе.

Обнажаю, гордыню круша,

эту душу как вену на срезе,

прикасаясь губами к Стопе

Первозванного (с прахом, в ковчеге).

Устоять бы на этой тропе,

когда бесы качают качели

с сонмом жалких, оплаченных душ,

по-над жерлом, пылающим страстью.

(Не пытают себя: с чем идут,

а в конце, может, нож - по запястью!)

Но пока ведь и я - на ветру,

отгоняющем правду и веру.

И поэтому тлеет мой труТ

небреженья... И мысли все серы.

Я лечиться пришёл к алтарю

чтоб извлечь из протеза мне душу.

Здесь, надеюсь, себя покорю, -

Бог услышит, сомненья разрушит!

Луч - в окно. Я, почти не дыша,

наклоняюсь главой к аналою.

Исповедник, парчою шурша,

мягко стелет ладонь над главою...

АНГЕЛ ШЁЛ…

Дюны плачут на свежем ветру,

Я у моря иду бытия,

Схоронив позади суету,

Чтобы, грешному, выйти на яр.

Сверху вижу: на мокром песке –

Два следа, параллельно судьбе,

Один мой, а другой – шёл я с кем,

Кто смирял мой хронический бег.

Ангел шёл…

Он открыл мне следы

И развеял у глаз пелену.

«Лепестки резеды не седы, -

Он сказал, - если ты не в плену».

Я взглянул на цепочки следов, –

У цепочки одной был разрыв.

Не хватало от робости слов,

Но спросил я, почти что навзрыд:

«Да, я понял: цветы резеды

Могут быть и седы и белы.

Значит, был я вблизи от беды,

Без Твоих покрывающих крыл?

Ведь терялся Твой след иногда!

Значит, Ты одесн`ую не шёл?

В тот момент меня в откуп отдал?

Покидал меня? Лучше нашёл?»

Ангел мой покачал головой:

«Когда мир твой валился во прах, -

Прерывался твой след, а не мой!

Тогда нёс я тебя на руках…»

БАЛЛАДА О СКИТАХ

За бурелом – от власти, в чаще леса,

Где обитают только муравьи,

Селили души, испугавшись беса,

Когда-то прародители мои.

Ни татарва, монголы иль поляки -

Никто не смог дойти до этих мест!¹

А троеперстье в греческой чувяке

Народ сажало и сажало в лес, -

За частокол, с заветною иконой

(Где Иисус двуперстье сотворил!),

В скиты, укрытые святой попоной,

Сотканной из молитв, что день творил.

От Никона с т р о к а²  летела в души!

Но Протопоп целил скиты крестом,

Сплавляя веру в камень благодушно

Вокруг монастырей (двойным перстом!).

Искали тропы воровские люди

По знаку государевых людей.

Несли сюда антихриста пилюли:

Стрелу и трут! Жгли женщин и детей!

И складывались в головёшках избы,

В молельнях закипал в огне елей.

Царили вкруг царёвые капризы,

Живьём сгорел благой протоирей!³

Но уходили снова частоколы, -

Подале от российского венца,

Где кровью одымлялись протоколы

В Синоде у кадила-бубенца.

Но втайне Русь поила и кормила

Ревнителей духовной чистоты,

Хранила книги – древние светила –

«Д р е в л `е г о  б л а г о ч е с т и я» цветы.

Кому же удалось скиты  п о б ы в ш и т ь⁴

И  с т а р о л ю б ц е в⁵  их загнать в костёр⁶,

Того Господь оставил не укрывшим

И даже разум напоследок стёр!⁷

       ¹ Это скиты в лесах Заволжья Нижегородской области (откуда происходит мой род), а также – глухая сибирская тайга.

      ² Строка – крупное кровососущее насекомое, род слепня (oestris).

       ³ Протопоп (старое название протоирея) Аввакум.

      ⁴ Побывшить – убить (местное, в языке старообрядцев).

        ⁵ Старолюбец – так называли насельники скитов друг друга.

       ⁶ В знак протеста против царского произвола в жестоком гонении на древнюю веру приверженцы «древлего благочестия» по благословению своего духовного лидера протопопа (протоирея) Аввакума сжигали себя на костре.

       ⁷ Инициатора гонений на старообрядцев Патриарха России Никона под конец его жизни лишили сана, подвергли преследованиям и заточению, и в конце жизни Никон ослабел умом.

        На снимке: Г. Мясоедов. Сожжение протопопа Аввакума.

РАСПЯЛИ РУССКИХ на «Кресте Виктории»

                                             Сырьём для «Креста Виктории» -  высшей награды    Великобритании за отвагу – послужила бронза русских пушек, захваченных англичанами вовремя Крымской войны 1853-1856 гг.

Святые дни былых утрат –

Как швы от ран на русском теле,

Которое, глумясь, раздели

У вражеских победных врат.

Вот давний глас: где тыщи душ,

Сомкнув ряды за Гроб Господень*,

При севастопольском народе

Тянули свой смертельный гуж.

Числом четырежды отстав,

В огне  у   т м ы   английских ядер

Сгорали копны русых прядей

За Русь, как говорил устав.

Вскипала в пуговицах медь

От жара в каждом бастионе!

И восседала, как на троне,

С католиками в дружбе смерть.

Сбирая целый год** покос

На православной ниве Крыма,

Она не знала, что крушима

Лишь бронза пушек. Но не Рос!

… Флот к затоплению готов…

Финал… Страданья не измерить!

И – Д а ш а, этот белый лебедь

На фоне кровяных бинтов.

Из бастионов на скрижаль

Сходили  К о ш к а   и   Т о т л е б е н,

К о р н и л о в***… (Нам творить молебен

Под ненависть иных держав).

Уж нет следов тех похорон,

У душ прощённых – Рая зори.

Но мажет Русь «Крестом Викторьи»

Высокомерный Альбион.

Да будь бы русский скорби рад,

И святотатство будь бы в силе, -

Не  т м у,  а   л е г и о н  отлили

Медалей и других наград!

И тож, как Англия:  сейчас, -

Из многих сотен пушек, танков

(Деникину**** - дар англобанков

В оплату за России часть!).

……………………..

Гнобят нацгордость племена!

Но есть протест небесной силы:

«Переплавляют в ордена

Боль русских душ и честь России!».

   2011 г.

    *За Гроб Господень (в Иерусалиме) – одна из причин Крымской войны (1853-1856).

    ** Время обороны Севастополя.

    *** Сестра милосердия Даша Севастопольская, матрос Кошка, инженер-генерал Тотлебен, вице-адмирал Владимир Корнилов  – участники обороны Севастополя.

    **** Антон Деникин (по матери поляк), в 1919 г. командующий белыми вооружёнными силами Юга России. При перезахоронении в Донском монастыре Владимир Путин установил ему памятник.

Атаманша МАРУСЯ

 Галифе на женских бёдрах,

     Тонкий хлыст.

 Отступают тучи, - вёдро.

     Слышен свист.

 Значит, «белая опасность»?

     И – в седло.

 Но тревожились напрасно, -

     повезло!

 Шайка вся в зубовном хрусте,

     (Флаг – в костях).

 Скомисcарили Марусе

     алый стяг.

 Твоя, дескать, шайка, Маня,

     тень кладёт,

 Революцию дурманит, -

     кровь идёт!

 «Степь копытили напрасно!

     Уж давно

 В Гуляй-Поле флаг ваш красный

     у Махно.

 Я хозяйка резвой воли

     и степей.

 И дружина ищет доли,

     где вольней!».

 Комиссарам эти речи –

     будто хлыст.

 (У дружины вид  а б р е ч н ы й

     и цветист).

 Загудела вся ватага –

     слышит зов:

 «Все – по коням!». Дали тягу

    на Азов.

 Хлещут травы по копытам

     лошадей,

 Все забрызганы, умыты

      до бровей.

 Лихо - в сердце бьёт дворянке,

      просит драк.

 Треплет ветер на тачанке

     чёрный флаг.

 Вьются возле тела Марьи

     мужики

 (Чтоб историки ломали

     языки?).

  У неё мечта уходит  

     в облака,

 Нежно тайна в сердце бродит…

     А пока -

 Приседают в шумном страхе

      города,

 Никнут в сабельном отмахе

     господа.

 Очень быстры анархисты,

     вот сюжет:

 Прискакали большевисты, -

     их уж нет!

 Грех? Марусе все едино, -

     Поздно уж!

 Тут и встрял в её судьбину

     милый муж…

Я не стал «гнилым интеллигентом»

Оранжевую пачечку «Дуката»,

В которой было десять сигарет,

Курили мы с мальчишками когда-то

С копеек, данных в школу на обед.

Но таяли отцовские получки,

И говорила бабушка, кряхтя:

«Ты шёл бы в ФЗО*, - едят получше,

А то уж кожа виснет на костях!».

И мать недолго тоже причитала,

Коль среди братьев старший – это я.

Лихой волной с семейного причала

Подростка смыло в море бытия.

И тёрло это море, словно гальку,

Рабочего простого пацана.

Но восемь специальностей вповалку -

За выход в жизнь – достойная цена.

И мыслю я, что с нынешним дипломом,

Не будь мозолей тех рабочих лет,

Среди мильонов был бы жалким клоном

С названием «гнилой интеллигент!».

     *ФЗО – школы Фабрично-Заводского Обучения в послевоенные времена, по нынешней аналогии - ПТУ.

К 80-ЛЕТИЮ ГОРБАЧЁВА

 Иным Господь растягивает век

Не потому, что ангелы просили,

А для того, чтоб видел человек,

Что служит сатане, а не России!

КУРОРТНЫЙ ТРАМВАЙ

    Вот курортный трамвай, -

    Тяги на два вагона.

    Кляпы в уши вставляй, -

    Разнородщины говор.

    Будто в термах, течёт

    На пол пот с огол –

    телых.

    У курортных расчёт:

    Показать своё тело.

    Бритый пах и сосок, -

    Неглиже - очень смело.

    Пьют – кто пиво, кто сок, -

    Всё на солнце упрело!

    В креслах ржут бугаи,

    Что-то пишут на спинках,

    Подгорланили им

    Девки в плавках-резинках.

    Мамы клушей стоят, -

    В стулья всажены детки.

    Вот шельмец: всем подряд

    Лепит к людям конфетки.

    С крыши катится зной.

    Виснет в поручне старец,

    А старуха с клюкой:

    «Постоим, мы не баре!»

    Всем мозги набекрень

    Жаром солнце свалило!

    Каждый зол, как слепень,

    (Не дай, Бог, в руки вилы!)

    Нынче к югу рулит

    Всё деньгА  удалая!

    Скрип колёс души злит

    В поворотах трамвая.

      2013 г.

«На сосне красноголовый дятел…»

 +++

На сосне красноголовый дятел

У зари расклювил тишину.

Солнце набросало алых пятен.

В чаще филин ухнул. И уснул.

Лес спросонья шорохи рассыпал,

Воздухом душистым напоил.

С каждой ветки водяное сито

Сыплет на меня, что было сил!

Мох плетёт зелёные оконца,

Тонет в них нога под хруст сучка.

А росинки с отраженьем солнца

Моют сеть лесного паучка.

И по центру лиственной оправы

К свету рвётся из земли оков

Целая ватага златоглавых –

Вся моя мечта-

                        боровиков!

Тенькнула на лучике синичка –

Яркий лучик выпал в полумрак.

Грибники вдали друг друга кличут.

Новый день распаковал рюкзак.