«И хрюкотали зелюки…», или Самый длинный день

Переход от сна к бодрствованию был мгновенным, но Существо тут же забыло, что ему снилось. Оно лежало на животе, поджав под себя все три пары мощных лап, в волнении втягивая и выпуская острые когти. Полоска фасеточных глаз, кольцом опоясывающая верх головы существа, горела красным светом в полумраке берлоги. Длинный семисегментный хвост нервно подрагивал. На макушке чутко ловила все звуки мембрана ушной раковины.

Всё было тихо. Конечно снаружи уже громко распевали утренние песни птицы, слабый ветерок шелестел сиреневой листвой деревьев и кустов, где-то в траве шуршала мырка. Это всё были давно привычные звуки, обыденный фон, отсутствие опасности, своего рода тишина. Что же тогда нарушило спокойный сон Существа? Произошло что-то необычное, а значит – важное или опасное.

Существо медленно выползло наружу и замерло на краю небольшой полянки перед  берлогой. Заходящее солнце почти не грело, его огромная красная полусфера быстро тонула в сиреневом море бескрайнего леса. Встав на задние лапы, Существо пошире распахнуло все три носовых отверстия, расположенных на равных расстояниях друг от друга чуть ниже полоски глаз. Окружающие запахи тоже были обычны: аромат цветов, вонь недоеденного прошлым вечером крола, чьи останки уже растащили по округе падальщики и мырки.

И вдруг Существо вновь уловило ЭТО. Так вот что его разбудило – ментальный Зов! Тело Существа покрылось зелёными и жёлтыми полосами. Опустившись на все шесть лап, Существо быстро выбежало в центр поляны, и лучи восходящего синего солнца, выглянувшего, наконец, из-за стены деревьев, ласково обдали теплом и окрасили в синий цвет левую сторону его серого бочкообразного, покрытого хитиновой чешуёй тела. Начинался самый длинный и очень важный день в году: сегодня все соплеменники Существа ищут пару, чтобы сойтись в любовной схватке и оставить после себя потомство.

Существо громко и радостно взревело, затем тоже испустило призывный ментальный Зов и замерло в ожидании ответа. Разноцветные полосы на его теле пульсировали, то усиливая, то ослабляя оттенок. Окрестные птицы и звери, услышав рёв Существа, немедленно смолкли и затаились. Ничто не должно мешать самому опасному хищнику этих мест, в противном случае нарушителя тишины ждёт неминуемая смерть.

Вскоре пришли ответы. По уровню их силы, Существо определило источник ближайшего, издало в его направлении ответный зов и бросилось навстречу своей судьбе…

И вот они сошлись, внимательно рассматривая друг друга и, в особенности, высоко задранные хвосты. К досаде обоих количество сегментов в их хвостах оказалось одинаковым. Существа были одного возраста, и теперь им необходимо выбрать один из двух вариантов: либо немедленно разойтись в поисках другого партнёра, либо одно из них добровольно признает старшинство другого. Не раздумывая, оба выбрали первый вариант и заново испустили ментальный Зов. Уловив ответы, тут же бросились навстречу новому партнёру. Конечно, этот день является самым длинным в году, но жаркое синее солнце не стоит на месте. Тот, кто до его заката не успеет найти себе пару, останется без потомства.

Наконец, новая встреча, и Существо с удовлетворением рычит: хвост его партнёра состоит из девяти сегментов, значит - тот старше на целых два года, а потому будет играть роль самки. У каждой особи имеются детородные органы обоих полов, и это обеспечивает надёжность воспроизводства. Существо немедленно полностью окрасилось в зелёный цвет самца и начало любовный танец вокруг жёлтой самки. Их тела соответственно трансформировались, и вскоре слились в любовной схватке на утоптанной мощными лапами траве. Хитиновая чешуя громко трещала, задранные хвосты вибрировали, а огромные клювы раскрылись. Самка издавала мелодичное мурлыканье, она млела в непрерывном экстазе. Самец же хрипел от боли, но не мог прервать мучительный процесс семяизвержения. Покрытая острыми шипами вагина самки цепко сжимала и доила его пенис. Самец вынужден был терпеть, его когти впились в тело самки, пронзив хитин чешуи, но та этого даже не заметила, полностью отдавшись сексуальному наслаждению.

Когда самец излил всё семя, оплодотворив яйца самки, на кончике его хвоста вырос шип, который он тут же вонзил в беззащитное, не покрытое хитином горло бьющейся в экстазе самки. Яд мгновенно парализовал её, превратив в инкубатор и источник пищи для будущих детёнышей. Мышцы самки расслабились, и самец, наконец, освободился от мучительных объятий.

Через несколько мгновений Существо вновь приняло свой обычный вид и цвет. Почти полностью обессиленное, оно, тяжело дыша, подвесило тело самки за хвост к мощной ветке ближайшего дерева и начало закутывать его в паутину. Существо испускало из себя прочную липкую нить до тех пор, пока тело парализованной самки не скрыл плотный жёлтый кокон.

Синее солнце почти село, а красное показало свой краешек над макушками деревьев, когда Существо из наломанных веток закончило сооружение временного жилища, в котором ему придётся провести пару недель, обеспечивая безопасность кокона. Когда детёныши выберутся на свет, оставив от матери только кости и хитин, Существо отправится назад, в свои постоянные охотничьи владения, предоставив молодняк его собственной судьбе. Лес велик, и места хватит всем. Кто-то из детёнышей погибнет, кто-то выживет. Главное – уцелеть в первый год. Потом у них уже не будет опасных врагов. А через два года, когда начнётся самый длинный день синего солнца, выжившие выберутся из берлог и откликнутся на ментальный Зов…

Ноябрь 2014г.

Как в Коломне родились два эссе

Красивый старинный город Коломна. Июнь 2013 года. Мы с семьёй недавно переехали сюда на жительство.
В один из тёплых вечеров я, как обычно, сидел за компьютером и работал. Моя супруга Анастасия Александровна уютно расположилась в зале и перечитывала собрание сочинений Антона Павловича Чехова. В какой-то момент она подошла ко мне с открытой книгой и, ткнув пальцем в текст, сказала: «Прочитай вот этот абзац».
Я заинтересованно переключился на книгу:
«Гости сняли калоши и вошли в тёмный зал. Хозяин чиркнул спичкой, навонял серой и осветил стены, украшенные премиями «Нивы», видами Венеции и портретами писателя Лажечникова и какого-то генерала с очень удивлёнными глазами», – гласил текст.
– Интересно-интересно, – воскликнул я, одновременно разыскивая в книге название рассказа. – Лажечников… Иван Иванович… Великий романист времён Пушкина, прославивший Коломну…
Нашёл. Название – «Невидимые миру слёзы».
С этого момента мне стало интересно, а отражён ли этот с первого взгляда незначительный эпизод в трудах современных коломенских авторов, ведь творчество и биографию Ивана Ивановича Лажечникова коломенцы знают неплохо, стараются освещать и гордятся знаменитым земляком.
К сожалению, никаких упоминаний о том, что Чехов в своём рассказе вспомнил славного коломенца (пусть даже и просто его портрет) я не нашёл. Это не сильно меня расстроило, так как я думал, что, возможно, этот эпизод просто ускользнул от глаз современников-писателей из Коломны, и этот недогляд не сложно исправить. А исправить его, мне казалось, необходимо, тем более что спустя некоторое время я нашёл ещё один рассказ Антона Павловича с упоминанием портрета Лажечникова – «Неудача». А это было уже не случайным совпадением героя портрета, а осмысленной автором деталью рассказов.
Как же я был разочарован, когда некоторые ведущие писатели Коломны (опустим их имена) ни на каплю не заинтересовались этой информацией, которую я с удовольствием выдал им. Наверное, сбывшиеся их серьёзные труды были намного выше мелочи, которую я предлагал им осветить в небольшом эссе.
С того момента я всё же не оставил мысли сообщить об этой «мелочи» читателю, в первую оче- редь – коломенскому читателю. Но специфика моей работы отодвинула это желание на некоторый (мне казалось, неопределённый) срок.

Прошёл год. За это время мне посчастливилось познакомиться и сдружиться с другими талантами литературной Коломны. И вот час икс настал. Всё произошло спонтанно и легко.
Ежемесячно небольшая группа коломенских писателей, прихватив и меня, ездила в соседний город Воскресенск на заседания местного литобъединения им. И. И. Лажечникова. Руководитель Воскресенского ЛИТО Леонид Анфиногенович Дудин прекрасно поставил проведение этих заседаний, и поэтому коломенские писатели с удовольствием посещали данные мероприятия и старались их не пропускать.
И вот однажды по дороге в Воскресенск, в разговоре с Галиной Валентиновной Самусенко (коломчанкой, поэтом, прозаиком), я озвучил описанный выше факт упоминания портрета Лажечникова в рассказах А. П. Чехова. К моей радости, это, так же, как и меня в своё время, заинтересовало собеседника. В итоге, ссылаясь на нехватку времени, я попросил Галину написать о своих размышлениях на данную тему.

Некоторое время спустя мы вновь ехали в Воскресенск и уже с удовольствием читали распечатанное на листах эссе. Потом обсуждали его, спорили, с чем-то не соглашались, но всё же радовались рождению нового интересного произведения.
В этот раз в делегации коломенцев оказался и талантливый прозаик, эссеист Сергей Владимирович Калабухин. В тот же день на обратном пути последним из всех писателей я завозил на машине домой именно его. Мы продолжали обсуждать эссе Галины. Сергей, опять же к моей радости, тоже заинтересовался «вопросом портретов» и высказал много мыслей и дополнений, которые, как мне показалось, терять было нельзя.
– А напишите-ка, Сергей Владимирович, и Вы статейку или эссе по этой теме, – предложил я, предвкушая рождение нового, такого же, как и у Галины Самусенко, интересного произведения…

И вот сейчас мне приятно представить читателю два прекрасных эссе, написанных коломенскими писателями Галиной Самусенко и Сергеем Калабухиным о «незначительной» значимой «мелочи» – упоминании Чеховым имени прославленного коломенца Ивана Ивановича Лажечникова.
15-16.11.2014 г. Коломна

Галина Самусенко
РАЗМЫШЛЕНИЕ О ПОРТРЕТЕ
Моему другу Денису Минаеву...

Сразу хочу предупредить тебя, уважаемый читатель, что строчки, которые ты читаешь в этот момент, ни в коей мере не претендуют на какую-либо научность и не являются, упаси Господи, никаким литературным изысканием. Это всего лишь небольшое размышление на тему двух рассказов Чехова.
Есть у Антона Павловича два коротеньких рассказика, написанные в разные годы, но тем не менее, соединённые одной маленькой деталью, а именно – упоминанием портрета моего знаменитого земляка Ивана Ивановича Лажечникова. Почему Антон Павлович вставил эту деталь в свои рассказы, и почему портрет именно Ивана Ивановича Лажечникова, а не какого-нибудь другого известного писателя упоминается в них?
Так давай, друг мой читатель, поразмышляем с тобой на эту тему.
Вот эти два рассказа: «Невидимые миру слёзы», написанный Чеховым в 1884 году и впервые опубликованный 25 августа 1884 года в №34 журнала «Осколки», и «Неудача», написанный в 1886 году и впервые опубликованный 11 января 1886 года в №2 того же журнала под названием «Сорвалось!»
Как известно, Антон Павлович Чехов был большим мастером конструирования комических ситуаций. Благодаря этому его рассказы просто искрятся юмором, и, читая их, совершенно невозможно удержаться от смеха. Достигал он комического эффекта самыми разнообразными приёмами, мы не будем рассматривать их все, они много раз описывались специалистами, остановимся только на тех, которые имеют непосредственное отношение к теме нашего размышления.
Итак, открываем рассказ «Неудача»: молодой учитель объясняется в любви девушке, в этот момент её родители, подслушивающие под дверью и мечтающие поскорее сбыть своё чадо с рук долой, врываются в комнату с образом в руках, чтобы благословить молодых. Бедный молодой человек понимает, что он погиб. Но, на его счастье, мамаша впопыхах схватила со стены вместо иконы портрет писателя Лажечникова. Родители стоят сконфуженные, учитель бежит.
Смешно? Очень. В чём же комичность ситуации? Как раз – в этом перепутывании. Но как можно перепутать портрет с образом? Нет, конечно, если бы действие происходило в двадцатом веке, этому можно было не удивляться – на стенах квартир советских интеллигентов висели картины с иконами вперемежку, но представить себе, что в девятнадцатом веке в мещанском или купеческом доме светские портреты находились рядом с иконами, просто невозможно. В этом рассказе Чехов являет себя мастером создания правдоподобных ситуаций, заметь, читатель – правдоподобных, а не правдивых. И в этом ему помогает портрет Ивана Ивановича Лажечникова, помещённый фантазией писателя в совершенно неподходящее для него место.
А вот и второй рассказ – «Невидимые миру слёзы». «...Гости сняли калоши и вошли в тёмный зал. Хозяин чиркнул спичкой, навонял серой и осветил стены, украшенные премиями «Нивы», видами Венеции и портретами писателя Лажечникова и какого-то генерала с очень удивлёнными глазами». И снова в описании интерьера зала присутствует портрет писателя Лажечникова, причём наряду с репродукциями, видами Венеции и портретом безымянного, зато с удивлёнными глазами, генерала.
А затем подвыпившие гости в ожидании позднего ужина, глядя на портреты, заводят разговор: «Гости стояли перед изображением генерала, глядели на его удивлённые глаза и решали вопрос: кто старше – генерал или писатель Лажечников? Двоеточиев держал сторону Лажечникова, напирая на бессмертие, Пружинский же говорил:
– Писатель-то он, положим, хороший, спору нет... и смешно пишет и жалостно, а отправь-ка его на войну, так он там и с ротой не справится; а генералу хоть целый корпус давай, так ничего...»
Абсолютно бессмысленный разговор, пьяный бред, а как смешно... И здесь, и в первом отрывке Чехов применяет приём соединения несоединяемого, или смешения разнородных признаков – портрет какого-то генерала с очень удивлёнными глазами или рассуждение о старшинстве – один напирает на бессмертие, а второй – на умение командовать. В результате получается очень комично.
И снова портрет Ивана Ивановича Лажечникова помогает автору создать комическую ситуацию в рассказе.
Так почему же всё-таки Чехов вставил в свои рассказы портрет именно Ивана Ивановича Лажечникова, а не какого-то другого известного или знаменитого писателя?
Да потому, что в те годы имя «русского Вальтера Скотта» гремело по всей России, и было у всех на слуху, его знали и в столицах, и в захолустье, романами Лажечникова зачитывались, и не одна столичная или уездная барышня проливала горькие слёзы над трагической историей любви Волынского и Мариорицы.
Знаменитый критик Виссарион Григорьевич Белинский высоко ценил дарование Лажечникова. После выхода романа «Ледяной дом» он назвал автора «лучшим русским романистом». Александр Сергеевич Пушкин в своём письме к Ивану Ивановичу от третьего ноября 1835 года пишет: «…многие страницы вашего романа будут жить, доколе не забудется русский язык». Когда в 1858 году в Россию приехал Александр Дюма, он перевёл на французский язык, кроме стихов некоторых русских поэтов, и «Ледяной дом» Лажечникова. Известный литературовед-пушкинист Борис Львович Модзалевский в своей работе «Пушкин и Лажечников», опубликованной в 1925 году, писал: «Лажечников должен считаться родоначальником русского исторического романа; в этом отношении он занимает почётное место в истории нашей словесности, и имя его может быть поставлено наряду с Пушкиным, если последнего считать родоначальником нашего художественного романа. Успех в современном ему образованном обществе романы Лажечникова имели чрезвычайный, по выражению одного критика – жгучий, – и похвала Пушкина, высказанная по адресу романов Лажечникова, не фраза; их долго читали и перечитывали с наслаждением; поэтому прав был Лонгинов (известный библиограф), когда говорил, что имя Лажечникова «не умрёт в летописях нашей литературы, в которые навсегда занесены: «Последний Новик», «Ледяной Дом» и «Басурман»».
И неудивительно, что имя генерала на портрете в квартире Ребротёсовых никто не знает, а то, что портрет именно писателя Лажечникова, ни у кого не вызывает сомнения.
Наконец, именно в 1884 году сочинения Ивана Ивановича Лажечникова были переизданы в очередной раз.
Но, наверное, утомила я тебя, мой читатель, своими рассуждениями. Давай-ка лучше перечитаем ещё раз рассказы Антона Павловича Чехова да посмеёмся вместе с ним над незадачливыми его героями.
А что касается моего земляка Ивана Ивановича Лажечникова, то я горжусь тем, что не только жизнь свою положил он на алтарь Просвещения, но и после смерти литературными трудами своими и чеховскими рассказами, пусть даже в образе своего портрета, продолжает служить Её Величеству Русской Литературе.
05.11.2014 г. Коломна


Сергей Калабухин
Портрет Лажечникова

Мы перестали вешать на стены портреты. Смотришь старые советские фильмы, читаешь книги тех времён – на стенах комнат обязательно висят семейные фотографии, портреты вождей и писателей, почётные грамоты, репродукции картин. Позднее их сменили фотографии кинозвёзд и постеры рок-групп. Сейчас исчезают со стен квартир не только портреты классиков литературы и фотографии предков. Сами стены уже не видны за коврами, «стенками», шкафами и прочей мебелью. Только за стёклами книжных полок можно увидеть небольшие фотографии Сергея Есенина, Владимира Высоцкого или ещё какой знаменитости. А когда интернет-библиотеки и электронные книги окончательно вытеснят бумажные издания, портреты поэтов и писателей исчезнут и с этих «витрин». Видимо, последним их прибежищем останутся стены музеев, немногих оставшихся библиотек и школьных классов литературы. Наши потомки перестанут узнавать писателей в лицо, даже классиков, так как их портреты не будут ежедневно попадаться им на глаза. И люди станут чуточку беднее в культурном плане, чем их «тёмные» предки. Мы сами уже стали беднее! Сейчас объясню, почему я так думаю.
Возьмём, к примеру, Антона Павловича Чехова, творчество которого некоторые исследователи называют энциклопедией русской жизни. Чехов проехал всю Россию из конца в конец, аж до самого Сахалина, побывал во многих мужицких избах, мещанских домах и дворянских усадьбах. И что интересно – на стенах везде висели не только иконы, но и портреты царей, генералов, общественных деятелей и известных писателей! И, конечно, мы вправе предположить, что и у самого Чехова дома тоже висели на стене чьи-нибудь портреты. С большой долей вероятности я даже могу назвать имя Ивана Ивановича Лажечникова, моего земляка, коломенца, первого российского романиста, которого современники называли «русским Вальтером Скоттом». Откуда у меня такая уверенность? Представьте себя на месте Чехова: вы пишете рассказ, в котором по сюжету присутствует висящий на стене портрет писателя. Будете ломать голову, чьё имя назвать, или просто бросите взгляд на стены собственной комнаты? Если перед вами портрет Александра Пушкина, вряд ли вы напишете о Михаиле Лермонтове. Да, это – всего лишь предположение. Но есть и материальное доказательство. Вот отрывок из путевых заметок Чехова «Из Сибири»:
«Часов в пять утра, после морозной ночи и утомительной езды, я сижу в избе вольного ямщика, в горнице, и пью чай…
От образа в углу тянутся по обе стороны лубочные картины; тут портрет государя, непременно в нескольких экземплярах, Георгий Победоносец, «Европейские государи», среди которых очутился почему-то и шах персидский, затем изображения святых с латинскими и немецкими подписями, поясной портрет Баттенберга, Скобелева, опять святые…»
А вот описание комнаты трактира, предназначенной для проезжающих, в рассказе Чехова «На пути»:
«…над столом, кладя красное пятно на образ Георгия Победоносца, теплилась лампадка. Соблюдая самую строгую и осторожную постепенность в переходе от божественного к светскому, от образа, по обе стороны угла, тянулся ряд лубочных картин. При тусклом свете огарка и красной лампадки картины представляли из себя одну сплошную полосу, покрытую чёрными кляксами… и можно было видеть, как над головой спавшего мужчины вырастали то старец Серафим, то шах Наср-Эддин, то жирный коричневый младенец, таращивший глаза и шептавший что-то на ухо девице с необыкновенно тупым и равнодушным лицом...»
Как видим, Чехов в рассказе почти с документальной точностью описывает реальную обстановку комнаты для проезжающих. Образы святых, картины, портреты.
Вот ещё один отрывок. Рассказ Чехова «Мужики»:
«В избе было чисто, все стены пестрели от картин, вырезанных из журналов, и на самом видном месте около икон висел портрет Баттенберга, бывшего болгарского князя».
Тут стена тоже пестрит от икон и картин. Чехов увидел в реальной жизни на стене в мужицкой избе среди прочих портрет Баттенберга и вставил его в рассказ. Не стал заменять болгарского князя русским.
А портрет Ивана Ивановича Лажечникова упоминается по крайней мере в двух рассказах Чехова! Не думаю, что это случайное совпадение. Следовательно, этот портрет либо неоднократно встречался писателю в чужих домах, либо висел в его собственной комнате, а может, было и то и другое.

Рассмотрим эти рассказы. Первый из них называется «Неудача». Сюжет его прост: Илья Сергеич Пеплов и жена его Клеопатра Петровна, стоя за дверью, подслушивают разговор своей дочери Наташеньки и учителя уездного училища Щупкина. Они ждут благоприятного момента, чтобы ворваться в комнату с иконой в руках и тем самым заставить Щупкина жениться на Наташеньке. Ведь после благословения образом потенциальный жених не сможет отвертеться от свадьбы. И вот такой момент наступает – Щупкин добивается у Наташеньки разрешения поцеловать ей ручку. Далее происходит следующее:
«И, не медля ни секунды, Пеплов распахнул дверь.
– Дети... – забормотал он, воздевая руки и слезливо мигая глазами. – Господь вас благословит, дети мои... Живите... плодитесь... размножайтесь...
– И... и я благословляю... – проговорила мамаша, плача от счастья. – Будьте счастливы, дорогие! О, вы отнимаете у меня единственное сокровище! – обратилась она к Щупкину. – Любите же мою дочь, жалейте её...
Щупкин разинул рот от изумления и испуга. Приступ родителей был так внезапен и смел, что он не мог выговорить ни одного слова.
«Попался! Окрутили! – подумал он, млея от ужаса. – Крышка теперь тебе, брат! Не выскочишь!»
И он покорно подставил свою голову, как бы желая сказать: «Берите, я побеждён!»
– Бла... благословляю... – продолжал папаша и тоже заплакал. – Наташенька, дочь моя... становись рядом... Петровна, давай образ...
Но тут родитель вдруг перестал плакать, и лицо у него перекосило от гнева.
– Тумба! – сердито сказал он жене. – Голова твоя глупая! Да нешто это образ?
– Ах, батюшки-светы!
Что случилось? Учитель чистописания несмело поднял глаза и увидел, что он спасён: мамаша впопыхах сняла со стены вместо образа портрет писателя Лажечникова. Старик Пеплов и его супруга Клеопатра Петровна, с портретом в руках, стояли сконфуженные, не зная, что им делать и что говорить. Учитель чистописания воспользовался смятением и бежал».

Известный социолог, публицист и литературный критик Николай Константинович Михайловский в своей статье «Кое-что о г-не Чехове» писал:
«Сотни раз в наших юмористических газетах фигурировали родители, «накрывающие» таким способом жениха (способ этот эксплуатировался отчасти и гр. Толстым в «Войне и мире»: этим способом князь Василий Курагин преодолевает нерешительность Пьера Безухова). Но г-н Чехов ввёл в эту избитую тему новый, оригинальный, смехотворный эффект: портрет Лажечникова вместо образа. Эффект совершенно неправдоподобный, хотя бы уже потому, что образа у нас вешаются совсем не там, где может висеть портрет Лажечникова; но эта маленькая несообразность не только не мешает читателю смеяться, а ещё подбавляет весёлого настроения...»

Конечно, Николай Михайловский, как и все мы, судил в данном случае по себе и людям своего круга. В больших столичных домах комнат больше, и стены их гораздо обширнее. В них есть места, где можно отдельно разместить иконостас и картины. Не то что в мещанских квартирах захолустных уездных городов и, уж тем более, в крестьянских избах. В вышеприведённой цитате из путевых заметок Чехова прямо написано, что в комнате ямщика образы святых висели на стене вперемешку с портретами. Но даже если согласиться с Михайловским, то упрекать Чехова в недостоверности ситуации всё же не стоит. У анекдота и сатиры – своя специфика. Тут достоверность зачастую уступает место юмору. Можно вспомнить, например, миниатюру Михаила Зощенко «Доброе утро», вошедшую в репертуар Аркадия Райкина. В ней изображён начальник, воюющий с утренними опозданиями на работу сотрудников учреждения. Причём оказывается, что сам этот начальник, боясь опоздать, в спешке пришёл на работу в пиджаке и туфлях жены! Всем нам понятно, что спутать мужские вещи с женскими практически невозможно, но публика в зале «не замечает» подобную несуразность и весело хохочет над недотёпой-начальником, блистательно сыгранным Аркадием Райкиным.

Второй рассказ Чехова, в котором фигурирует портрет Лажечникова, называется «Невидимые миру слёзы». Сюжет его в данном случае не важен. Сразу перейду к интересующей меня теме – портрету Лажечникова. Итак, дело происходит, как пишет Чехов, «в нашем вонючем Червянске», то есть – в глубоком захолустье. Поздно ночью из местного клуба выходит подвыпившая компания, состоящая из местного воинского начальника подполковника Ребротёсова, инспектора духовного училища Двоеточиева и помощника исправника Пружина-Пружинского. Как это часто у нас бывает, друзьям «не хватило», а все соответствующие заведения давно закрыты. И вот подполковник приглашает всех к себе, чтобы ещё немного выпить и закусить из его домашних запасов.
«Гости сняли калоши и вошли в тёмный зал. Хозяин чиркнул спичкой, навонял серой и осветил стены, украшенные премиями «Нивы», видами Венеции и портретами писателя Лажечникова и какого-то генерала с очень удивлёнными глазами».
Икон, как видим, на данной стене нет, но и «соль» данного рассказа в ином. Пока Ребротёсов разбирался с недовольной поздним застольем женой, его друзья разглядывали портреты.
«Гости стояли перед изображением генерала, глядели на его удивлённые глаза и решали вопрос: кто старше – генерал или писатель Лажечников? Двоеточиев держал сторону Лажечникова, напирая на бессмертие, Пружинский же говорил:
– Писатель-то он, положим, хороший, спору нет... и смешно пишет и жалостно, а отправь-ка его на войну, так он там и с ротой не справится; а генералу хоть целый корпус давай, так ничего...»
Удивительно то, что в каком-то «вонючем Червянске» не только читали книги Ивана Лажечникова, но и сразу же узнали писателя по портрету! В отличие от генерала, чьего имени ни автор, ни персонажи рассказа ни разу не называют. И хоть генерал, конечно, лучше управится с ротой или корпусом, но вот бессмертие – отдано писателю Ивану Ивановичу Лажечникову! И мне тем более приятно, что имеющий мировое признание классик русской литературы Антон Павлович Чехов, очевидно, не только читал романы Лажечникова, но и признавал за ними литературное бессмертие! А ведь никто не мешал Чехову вместо Лажечникова назвать имя Пушкина, Лермонтова или Достоевского, портреты которых наверняка были более распространены и известны читателям того времени.
Кроме упомянутых в рассказах портретов, есть ещё одна ниточка, связавшая Чехова с Лажечниковым. Сохранилось письмо Е. Ф. Висса, председателя правления Коломенской общественной библиотеки имени И. И. Лажечникова, и А. Хабарова, секретаря, от 23 декабря 1898 года к А. П. Чехову:
«С января 1899 года открывается в г. Коломне общественная библиотека в память писателя И. И. Лажечникова, уроженца г. Коломны. Как большинство русских общественных библиотек, Коломенская учреждается исключительно на частные пожертвования <…> не найдёте ли Вы возможным в столь трудное для библиотеки время пожертвованием своих трудов помочь возникновению такого учреждения, которое по существу своему, с одной стороны, имеет важное просветительное значение, а с другой – является достойным памятником того работника на ниве русской литературы, с именем которого связано нарождающееся учреждение».
1 января 1899 года А. П. Чехов написал в письме к своему другу в Троицкие Борки (ныне: Луховицкий район, недалеко от Коломны) писателю Петру Алексеевичу Сергеенко:
«…у меня нет ни одной книги, вместо книг посылаю записки. Получи и отправь в Коломенскую библиотеку, а книжку с автографом вышлю как-нибудь после».
Упомянутые записки были адресованы в книжный магазин «Нового времени». К сожалению, сейчас ни одной книги с автографом Чехова в коломенских библиотеках нет.
Книги Ивана Лажечникова есть и на полках коломенских магазинов, и в библиотеках, но вот многие ли их читали? Все ли читатели узнают автора по портрету? А ведь речь не о каком-то «вонючем Червянске», а о родине писателя – подмосковной Коломне! Вот почему мне кажется, что исчезновение со стен портретов нас обедняет. Иконы во многих домах уже вновь заняли своё место в «красном» углу, может, и портреты когда-нибудь вернутся? Пусть в виде какого-нибудь суперсовременного 3D-панно, но всё же вернутся?

Коломна, ноябрь 2014 г.

Сергей Калабухин

Иван да Анна

Мой дед никогда не рассказывал о войне. В начале шестидесятых годов прошлого века, когда я был ребёнком, он часто брал меня с собой в баню, и там я с ужасом видел страшные шрамы на его правом боку и ноге. Рядом с нами в то время мылось много покалеченных мужчин, встречались и инвалиды без руки или ноги, но их-то я не мог ни о чём спрашивать, а вот дед на все мои вопросы только грустно улыбался и отвечал, что хватит с меня книг, кинофильмов и игр в войну с ребятами во дворе. «Я надеюсь, - говорил он,  – тебе никогда не придётся воевать по-настоящему».  

Меня такие ответы злили и обижали, ведь другие мальчишки вовсю хвастались боевыми подвигами своих дедов. Не у всех они вернулись с войны, но каждому из ребят было что рассказать. Кроме меня! Ещё меня расстраивало то, что чужие деды, надев награды, приходили к нам в школу и рассказывали о своих фронтовых буднях, сражениях и подвигах, а вот мой всегда почему-то отказывался от участия в таких мероприятиях. Только майские демонстрации были исключением: в этот день дед утром тщательно брился трофейной немецкой бритвой и надевал свой единственный костюм, на пиджаке которого сверкали начищенные накануне бабушкой до блеска медали. Я гордо провожал его во двор, где собирались и другие ветераны, жившие в нашем доме, перед тем как вместе идти на демонстрацию. Девятого мая мне не надо было ничего рассказывать ребятам, награды деда сами говорили обо всём.

И вот теперь, в год семидесятилетия победы над гитлеровской Германией, я, к сожалению, с огромным опозданием сделал ещё одну попытку побольше узнать о своём деде. Спрашивать уже некого, однако у меня остались смутные детские воспоминания, а также награды и солдатские книжки деда. Как оказалось, и они могут поведать немало.

Иван Иванович Юлинов, русский, родился 12 мая 1915 года в деревне Козено Коломенского района Московской области. Жить в деревне после гражданской войны было голодно, а тут ещё и всеобщие коллективизация и индустриализация начались. Юлиновы вынуждены были покинуть родной дом. Мать устроилась работать на Коломенский машиностроительный завод, а Ваня пошёл в школу.

Жили они, как и многие другие рабочие, в стандартном для того времени деревянном бараке без удобств. Вход в барак был по центру фасада, через тамбур, далее, напротив входа, располагалась общая кухня, в которой по бокам находились плиты для приготовления пищи, а прямо - многоместные раковины для умывания, мытья посуды и стирки. Плиты топили дровами или углём. Налево и направо от кухни шли два коридора с двадцатью дверями (по десять с каждой стороны) в одинаковые комнаты, площадью двенадцать квадратных метров. То есть, всего в бараке было сорок комнат. В каждой из них стояла печь для обогрева жилища, которая топилась из общего коридора для контроля за безопасностью, и было прорублено окно наружу. Зимой стены барака в комнате Юлиновых часто покрывались льдом. Несколько таких бараков, построенных на окраине Коломны, по официальным документам значились как отдельное поселение – посёлок ФЗУ Коломенского района.

Как только позволил возраст, Ваня перешёл в школу фабрично-заводского ученичества (ФЗУ) при заводе. В 1930 году, закончив фабзавуч и получив свидетельство о семилетнем образовании, он пошёл работать на Коломенский машиностроительный завод. Но автомобили интересовали Ивана гораздо больше, чем станки, и, он в 1932 году устроился работать шофёром на Государственный артиллерийский ремонтно-опытный завод (ГАРОЗ). В документации это предприятие, находившееся совсем рядом с посёлком ФЗУ, обычно называлось «Завод № 4», а в открытых источниках его именовали «Завод сельскохозяйственных машин имени К. Е. Ворошилова». Здесь занимались в основном ремонтом артиллерийского вооружения Красной Армии и опытными работами по новым образцам.

Анна Алексеевна Анастасьина родилась в 1912 году в старинном русском селе Федякино Рязанской области. В семье было шестеро детей, поэтому школу Аннушка смогла посещать всего три года, а потом ей пришлось присматривать за младшими братьями и сёстрами. Работать она тоже начала рано, но это мало помогало её родителям, семья голодала, и чтобы избавить её от «лишнего рта», Анна решила завербоваться на одну из  тогдашних строек пятилетки.

В конце 1931 года при Главном управлении Главвоздухфлота была создана специализированная организация «Дирижаблестрой», которая должна была проектировать, производить и эксплуатировать дирижабли, а также совершенствовать методы их эксплуатации. В апреле 1932 года в Подмосковье, в районе станции Долгопрудная, началось строительство деревянного эллинга, завода по производству водорода и других зданий предприятия. Вот сюда и приехала работать юная Анна Анастасьина. Работала она хорошо, о чём свидетельствует грамота о награждении её почётным званием ударника второго года второй пятилетки (1933-37г.г.).

Начальство предложило имеющей всего три класса образования молодой ударнице  повысить квалификацию на производственно-технических курсах по специальности «слесарь-монтажник по отоплению и вентиляции». Анна согласилась. Обучение происходило с отрывом от производства с 27 сентября 1934 года по 1 февраля 1935 года. Производственная практика во время учёбы проходила здесь же, в цехах «Дирижаблестроя». По окончании учёбы Анна сдала испытания по теории и практике на «хорошо» и получила квалификацию слесаря-монтажника по отоплению и вентиляции третьего разряда. По условиям договора с курсами она обязалась отработать на строительстве «Дирижаблестроя» по полученной специальности один год: с 1 марта 1935 года по 1 февраля 1936 года. Но жизнь внесла свои коррективы.

Иван Юлинов, как и другие шофёры, был прикомандирован к «Дирижаблестрою». Здесь он увидел Анну Анастасьину и тут же влюбился в неё. Роста Иван был невысокого, внешность – самая обыкновенная, но, по рассказам бабушки, в её деревне шофёр в ту пору был столь же почитаем, как сейчас космонавт. Однако, когда Ваня Юлинов, не испугавшись армии местных ухажёров, бросился покорять Анечку Анастасьину, та долго сопротивлялась. Иван несколько раз звал девушку замуж, но строптивая красавица никак не хотела давать определённого ответа. В конце концов, Иван подговорил нескольких своих друзей, и однажды, во время прогулки по посёлку, парни схватили Анну и затащили в ЗАГС, поставив перед необходимостью немедленного выбора. Нет, это не был с её стороны брак по расчёту, что подтвердила вся их последующая совместная жизнь. Бабушка до последнего дня ревновала деда ко всем знакомым и незнакомым женщинам, чему я сам не раз был свидетелем.

Словом, вскоре после свадьбы Анна забеременела, и ей пришлось уволиться из «Дирижаблестроя», не отработав до конца условие контракта. Поселились молодожёны во всё том же бараке посёлка ФЗУ под Коломной, что никак не могло испугать Анну, так как рабочие «Дирижаблестроя» жили в точно таких же бараках. А где же ещё? Анне не очень-то нравилось жить вместе со свекровью: она уже привыкла к свободе и отсутствию родительского надзора.

4 февраля 1936 года у Юлиновых родилась дочь Валентина, моя будущая мама. А в октябре 1936 года Ивана  призвали на службу в РККА. Думаю, нелегко пришлось Анне в одиночку, без помощи мужа, жить и растить ребёнка. Вот когда ей очень пригодилась помощь свекрови. Отслужив год шофёром в 144 Авиаполку, Иван приехал домой в краткосрочный отпуск, и, в результате, 7 июля 1938 года Анна родила ещё одну дочь – Евгению. И опять мужа в это время не было рядом. Только в октябре 1938 года, закончив службу в армии, Иван окончательно вернулся домой, и у них с Анной и детьми было целых два с половиной года мирной семейной жизни, пока Германия не напала на СССР.

Уже в июне 1941 года Ивана Юлинова призывают на службу автомехаником в 36-ю инженерно-техническую бригаду, а Анна вновь остаётся одна с двумя маленькими детьми на руках. На все долгие годы войны и даже дольше. В мае 1942 года Иван Юлинов стал командиром отделения в 137-м Отдельном моторизованном понтонно-мостовом батальоне мостовой роты, где и прослужил до октября 1945 года. Демобилизован по возрасту.

Что ещё рассказала мне о деде его солдатская книжка? Иван Иванович Юлинов дослужился до звания «старший сержант». Был тяжело ранен в правую ногу 10 августа 1943 года и легко – в правый бок 5 февраля 1944 года. Хотя мне в детстве огромная  «гусеница», пересекавшая бок и живот деда, всегда казалась более страшной, чем шрам на ноге.

Иван Иванович Юлинов был награждён орденом «Красная Звезда», медалями «За отвагу», «За оборону Москвы», «За взятие Кенигсберга», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 г.г.» и многими другими. В 1980 году я принёс награды деда в коломенский музей боевой славы, но директор отказался их принять, так как я ничего не мог рассказать о военных подвигах, за которые они были вручены. Так что в музее боевой славы для ордена и медалей Ивана Юлинова места не нашлось. Я, конечно, тогда очень обиделся и с тех пор в этом музее ни разу больше не был. А награды деда висят у меня дома на стене, на самом видном месте.

Вернувшись в октябре 1945 года домой, Иван продолжил работать шофёром на том же месте, с которого ушёл на войну. С началом Великой отечественной войны Государственный артиллерийский ремонтно-опытный завод начал массовое производство зенитных орудий и другого артиллерийского вооружения. После окончания войны ГАРОЗ был преобразован в завод тяжёлого станкостроения (ЗТС).

Из холодного барака в маленькую комнатушку в коммуналке двухэтажного шлакоблочного дома Иван Иванович и Анна Алексеевна Юлиновы переехали, когда обе их дочери уже выросли и вышли замуж. И в этом не было ничего особенного: коммунальные квартиры, общежития и бараки были одним из основных типов жилья до начала массового строительства в шестидесятых годах двадцатого века многоэтажек с отдельными квартирами.

Дед до последнего дня работал шофёром в том же самом цеху, куда поступил ещё в 1932 году. К боевым наградам добавились медаль «Ветеран труда. За долголетний добросовестный труд» и звание ударника коммунистического труда. В последние годы его с грузовика перевели на огромный цементовоз. Деду было тяжело работать на этой машине, болела раненая нога, он очень уставал. Но никогда и никому ни на что не жаловался!

В сентябре 1979 года я был в Москве: начался новый учебный год. Я перешёл на последний курс института, начал готовиться к защите диплома. И вдруг в общежитие пришла телеграмма, заставившая меня бросить всё и немедленно выехать домой, в Коломну. Накануне вечером дед пришёл с работы, как обычно прилёг на диван отдохнуть и… не проснулся. Бабушка сильно тосковала по нему и ненадолго пережила мужа. Через полтора года не стало и её.

То, что я и миллионы советских людей выросли, не зная на личном опыте всех ужасов войны, разрухи, холода и голода – заслуга моего деда и всех солдат и офицеров, разгромивших врага в той страшной войне. Это также и заслуга моей бабушки и всех тружеников тыла, отдавших силы, а порой и жизни, в непосильном труде на благо страны. Слава им!

Коломна, 2015 г.

Цитата от Николай (26-03-2015 09:46):

Я почти каждый день здесь бываю. Больше читаю, чем пишу.

Цитата от Николай (26-03-2015 09:46):

Мой Лермонтов

Вступление

Поздний вечер, в комнате темно, и только в дальнем от окна углу тускло светится жёлтым шкала большой радиолы, да тревожно пульсирует зелёным огонёк сетевого индикатора. Рядом с высокими паучьими ножками радиолы, прямо на полу, прислонившись спиной к двери в кладовку, сидит худенький стриженый под полубокс мальчик лет двенадцати. Все его друзья давно спят, а он, как обычно, ждёт маму. Та вынуждена вкалывать на двух работах, чтобы прокормить и обеспечить всем необходимым их маленькую семью. Телевизора в комнате нет, да и мало у кого он был в то время в захолустном советском городке дальнего Подмосковья. И мальчик каждый вечер зачарованно слушает радио. На жёлтой шкале чётко выделяются написанные чёрным фантастические слова: Лондон, Париж, Рио-де-Жанейро, Мадрид, Берлин… Но мальчик слушает Москву. Идёт спектакль по пьесе Михаила Лермонтова «Маскарад».

Этим одиноким мальчиком сорок с лишним лет назад был я. До того вечера и после него мне пришлось, вернее – посчастливилось, прослушать множество радиопостановок, но «Маскарад» Лермонтова захватил меня и не отпускает до сих пор. Казалось бы: ну что мне, советскому подростку, безотцовщине и хулигану, живущему в коммуналке, до интриг давно сгинувшего высшего света имперского Петербурга времён царя Николая I? Что значит для меня, пионера, дворянская честь? Это же был совершенно иной мир, другая планета, класс бездельников и дармоедов. Но я сидел, не чувствуя холод пола, не в силах вырваться, полностью там, вместе со страдающим Арбениным.

До сих пор, когда «Маскарад» показывают по телевидению, я бросаю всё и смотрю это бессмертное произведение, хоть и знаю его уже практически наизусть. А ведь Михаилу Лермонтову было всего девятнадцать лет, когда он написал «Маскарад»! И он ни разу так и не увидел свою пьесу не только на сцене театра, но и даже напечатанной в журнале. Цензура разрешила «Маскарад» только через двадцать лет после гибели поэта. Но в детстве я, конечно, этого странного обстоятельства не знал. А когда узнал, никак не мог понять: что же такого криминального нашла в пьесе цензура? «Отелло» же Вильяма Шекспира никто не запрещал! А там страсти кипят ничуть не меньшие.

Лишь сейчас, когда я стал вдвое старше Лермонтова, меня поразила мысль: сколь много успел сделать за свою короткую жизнь этот мальчик. И хорошего, и плохого. Он писал великолепные стихи и поэмы, что в глазах современников и потомков сделало Михаила Лермонтова преемником Александра Пушкина. Роман «Герой нашего времени» стал образцом прозы для Ивана Тургенева, Льва Толстого, Фёдора Достоевского и даже сейчас не потерял своей актуальности. Лермонтов был отличным математиком, музыкантом, художником, храбро воевал, он обладал просто фотографической памятью. Словом, природа наделила Лермонтова многими талантами.

Но в то же время этот гениальный мальчик сделал окружающим его людям и много зла. К огромному сожалению, волновавшая Александра Пушкина тема совместимости гения и злодейства в полной мере обрела наглядный пример в Михаиле Лермонтове. Можно, конечно, закрыть на сей неприятный факт глаза, даже отрицать его, как это делают многие почитатели Лермонтова и некоторые литературоведы. Более того, упорно делаются попытки обелить имя поэта, переложить вину за его гибель на окружающих и даже на царя Николая I. Мне понятно желание сделать из Лермонтова икону, но тогда почти все значимые произведения поэта утратят часть его личности, их невозможно будет понять в полной мере. Лермонтов вложил в стихи и прозу свои мысли и чувства, надежды и разочарования, огромный, несмотря на возраст, жизненный опыт.

Можно, конечно, заменить их толкованиями поклонников, отринуть всё неудобное для светлого образа поэта, «перевести стрелки» на врагов, недоброжелателей, завистников и тому подобное. Но это уже тогда будет не Лермонтов. Поэтому, если вы хотите увидеть не только внешнюю оболочку произведений Лермонтова, но и их внутреннее содержание, посыл автора, понятный его современникам, то надо не отмахиваться от неприятных фактов биографии автора, не замалчивать их, а принять Лермонтова таким, каким он был, со всеми его достоинствами и недостатками. И тогда вам откроются многие тайны и странности его произведений, например – почему прекрасную пьесу «Маскарад» не пропускала цензура. Лермонтов трижды переписывал и исправлял её, но так и не смог преодолеть барьер запрета. Что же на самом деле помешало поэту исправить пьесу? И что привело его, в конце концов, к гибели?

Лермонтов сам отлично понимал двойственность своей натуры. Он всю свою короткую жизнь описывал и в стихах, и в прозе того Демона, что сидел внутри него. Этот Демон оградил Лермонтова от окружающих, вверг в постоянное одиночество, лишил полноценной любви и дружбы.

Многие исследователи пытаются объяснять особенности характера Лермонтова ранней утратой родителей и деспотизмом бабушки. Конечно, эти факторы сыграли свою негативную роль. Но проблема в том, что сам Лермонтов не пытался побороть сидящего в нём Демона. Наоборот, он старательно и любовно взращивал его, гордился своей исключительностью, всегда считал себя выше окружающих. И не только считал, но и постоянно демонстрировал, что и оттолкнуло от него не только потенциальных друзей, но и ближайших товарищей. Вспомните хотя бы взаимоотношения Печорина, в образ которого Лермонтов вложил многие свои черты, и Максим Максимыча.

И нарождающуюся любовь к какой-либо женщине Лермонтов гасил в себе сам. Он говорил, что любовь не вечна, она всё равно пройдёт, так зачем же напрасно мучиться? А влюблялся Лермонтов постоянно! В первый раз это с ним случилось в десятилетнем возрасте, а в последний – перед дуэлью с Николаем Мартыновым. Мишель коллекционировал девичьи интимные предметы, и в кармане мундира мёртвого Лермонтова нашли окровавленное бандо Катеньки Быховец, его последней возлюбленной.

«Хотя ты ещё и в юных летах, но я вижу, что ты одарён способностями ума, - не пренебрегай ими и всего более страшись употреблять оные за что-либо вредное или бесполезное: это талант, в котором ты должен будешь некогда дать отчёт Богу!.. Ты имеешь, любезнейший сын мой, доброе сердце, - не ожесточай его даже и самою несправедливостью и неблагодарностию людей, ибо с ожесточением ты сам впадёшь в презираемые тобою пороки. Верь, что истинная нелицемерная любовь к Богу и ближнему есть единственное средство жить и умереть покойно».

Жаль, что Лермонтов не последовал совету отца и направил свой талант на зло: оскорбительные выходки, шаржи, эпиграммы и карикатуры в адрес окружающих людей, что и привело его к гибели. Как это произошло? Постепенно, но неуклонно.

Москва, 1827-1832 г.г.

Михаил Лермонтов поступил в пансион в 1828 году, но бабушка определила его полупансионером, то есть после занятий слуги отвозили Мишеля домой. Зиновьев оставался наставником Лермонтова и в пансионе. Таким образом, Мишель продолжал быть под тотальным контролем бабушки.

Обучение в пансионе было шестилетним,  каждому ученику составляли индивидуальную программу, развивающую его способности в выгодном направлении. Однако Лермонтов поступил сразу в четвёртый класс и, учитывая выдающиеся математические способности Мишеля, его записали в группу математиков профессора Перевощикова.

Учиться Лермонтов не любил. Ещё в детстве, в Тарханах, бабушка наняла ему трёх учителей: немку, француза и грека, но Мишелю грек не понравился, и того уволили. Вот и в пансионе, если лекция Лермонтову была не интересна, он демонстративно доставал книгу и читал, не опасаясь наказания. Подобное поведение – ни что иное как явное пренебрежение к педагогу и товарищам по учёбе. Не случайно один из пансионеров, А. М. Миклашевский, позже вспоминал:

«Всем нам товарищи давали разные прозвища. В памяти у меня сохранилось, что Лермонтова, не знаю почему, - прозвали лягушкою. Вообще, как помнится, его товарищи не любили, и он ко многим приставал».

Заметьте, уже тогда Лермонтов «ко многим приставал», за что его не любили соученики! Мишель не желал подчиняться никаким правилам или авторитетам и  признавал над собой власть только одного человека – бабушки, всегда, везде и ото всех защищавшей любимого внука. Не удивительно, что за почти два года, проведённых в пансионе, Лермонтов так ни с кем там и не подружился.

В Тарханах юный Мишель довольствовался только крепостным театром и кулачными боями, читал французские, немецкие и английские романы, стихи, пьесы, много рисовал и лепил. Русские книги и журналы, видимо, бабушка не выписывала, полностью доверив обучение внука гувернёрам-иностранцам. Однако в пансионе «для большей изощренности ума и образования вкуса» все без исключения ученики  занимались русским языком и литературой. Здесь впервые Лермонтов начал сам писать стихи. При этом он щедро заимствовал образы и сюжеты, в том числе и целые строки из полюбившихся ему произведений Шиллера, Гёте, Байрона или Гейне. Одновременно Мишель познакомился с произведениями русских поэтов и писателей и даже однажды посетовал, что у него в детстве не было русской няни, как у Пушкина, и потому мимо  прошёл целый пласт отечественной народной культуры - русских сказок и песен.

11 марта 1830 года в пансионе без предупреждения и охраны появился находившийся в Москве император Николай I. Царя в коридорах и классах пансиона никто из учащихся не узнал, хотя его портрет наверняка висел где-нибудь на видном месте. Всех учащихся собрали в актовом зале, и оскорблённый император упрекнул пансионеров и педагогов в излишней вольности и недисциплинированности. Вернувшись в столицу, Николай I распорядился преобразовать Благородный пансион в обычную гимназию, и бабушка уже в апреле 1830 года забрала Мишеля из этого учреждения, в котором теперь стали возможны телесные наказания, не дожидаясь порки своего строптивого внука. Поэтому пансион, не говоря уже про гимназию, Михаил Лермонтов так и не закончил.

Но уже 21 августа 1830 года он поступил в Московский университет на нравственнополитическое отделение, и это явно свидетельствует о том, что Мишель в то время не относился к своим опытам в поэзии всерьёз. Он же занимался стихосложением менее двух лет в отличие от рисования, например. Лишь позднее Лермонтов перешёл на словесное отделение. Вместе с ним учились такие известные в будущем писатели как Александр Герцен, Виссарион Белинский, Константин Аксаков и Иван Гончаров.

В университете существовали студенческие кружки Станкевича и Герцена, в которых собирались любители литературы, философии, политики и истории. Однако Михаил Лермонтов вёл себя так же, как и в пансионе: на лекциях если и бывал, то демонстративно сидел и читал книгу, товарищей чуждался, ни к каким кружкам - ни западников, ни славянофилов - не примыкал. Как вспоминал его сокурсник П. Ф. Вистенгоф:

«Видимо было, что Лермонтов имел грубый, дерзкий, заносчивый характер, смотрел с пренебрежением на окружающих. Считал их всех ниже себя.

Иногда в аудитории нашей, в свободные от лекций часы, студенты громко вели между собой оживлённые суждения о современных интересных вопросах. Некоторые увлекались, возвышая голос. Лермонтов иногда отрывался от своего чтения, взглядывал на ораторствующего, но как взглядывал! Говоривший невольно конфузился, умалял свой экстаз или совсем умолкал. Ядовитость во взгляде Лермонтова была поразительна. Сколько презрения, насмешки и вместе с тем сожаления изображалось тогда на его строгом лице».

Точно так же высокомерно Мишель вёл себя и с преподавателями. Тот же Вистенгоф вспоминал:

«Профессор Победоносцев, читавший изящную словесность, задал Лермонтову какой-то вопрос.

Лермонтов начал бойко и с уверенностью отвечать. Профессор сначала слушал его, а потом остановил и сказал:

- Я вам этого не читал; я желал бы, чтобы вы мне отвечали именно то, что я проходил. Откуда могли вы почерпнуть эти знания?

- Это правда, господин профессор, того, что я сейчас говорил, вы нам не читали и не могли передавать, потому что это слишком ново и до вас ещё не дошло. Я пользуюсь источниками из своей собственной библиотеки, снабжённой всем современным.

Мы все переглянулись.

Подобный ответ дан был и адъюнкт-профессору Гастеву, читавшему геральдику и нумизматику.

Дерзкими выходками этими профессора обиделись и постарались срезать Лермонтова на публичных экзаменах».

Единственное, что Лермонтов посещал с удовольствием – это занятия профессора Гарвея, посвященные Байрону и английской литературе, а также лекции историка Погодина. Остальные преподаватели его не интересовали, чего он даже не скрывал, и подобное поведение привело к тому, что Лермонтов не был аттестован ни одним из профессоров. Как правило, против его фамилии стояла надпись «отсутствовал». И в результате по итогам года Лермонтову «посоветовали уйти». Даже всемогущая бабушка была тут бессильна.

Мишель не сумел или не захотел обуздать своего Демона, а ведь мог бы уже тогда завести столь необходимые ему знакомства и связи в литературных и издательских кругах. Профессор Погодин, к примеру, был издателем «Московского вестника», а Каченовский издавал «Вестник Европы». Но Лермонтов предпочитал писать стихи для собственного удовольствия и для развлечения девушек, которые интересовали его гораздо больше учёбы. И это понятно, учитывая возраст Мишеля.

Во время учёбы в Москве, Лермонтов общался практически только с родственниками и ближайшими соседями по имению Столыпиных в Середниково, в котором он часто бывал. И все девушки, в которых Мишель влюблялся, были из этой весьма ограниченной среды. Они приезжали с родителями в гости в Середниково или жили по соседству. Там же, в имении бабушки, Лермонтов познакомился летом 1830 года с Катенькой Сушковой и с Варенькой Лопухиной. Произведения Лермонтова того периода дошли до нас благодаря девушкам: Мишель писал стихи в их альбомах, в письмах к ним, дарил варианты поэм. Не всё, конечно, сохранилось, по разным причинам многие стихотворения были уничтожены самими девушками или их ревнивыми мужьями. Так поступили, например, мужья Натальи Ивановой и Варвары Лопухиной.

Однако все влюблённости Мишеля не встречали взаимности. Во-первых, Лермонтов был внешне неказист и даже страдал небольшой горбатостью, за что позднее, в юнкерской школе, он получит прозвище «Маёшка» - по имени горбатого, но умного героя одного из французских шутовских романов. Во-вторых, Демон Лермонтова постоянно давал о себе знать, заставляя Мишеля насмехаться даже над теми, в кого он был влюблён. Вот цитата из воспоминаний Екатерины Сушковой:

«Всякий вечер после чтения затевали игры, но не шумные, чтобы не обеспокоить бабушку. Тут-то отличался Лермонтов. Один раз он предложил нам сказать всякому из присутствующих, в стихах или в прозе, что-нибудь такое, что бы приходилось кстати. У Лермонтова был всегда злой ум и резкий язык, и мы хотя с трепетом, но согласились выслушать его приговоры».

Этот злой ум и резкий язык доведут, в конце концов, Михаила Лермонтова до роковой дуэли и гибели. Вот и на том вечере, и после него Мишель зачем-то постарается обидеть и оскорбить всех, в том числе и предмет своей любви – Катеньку Сушкову. Какая уж тут может быть взаимная любовь? И Сушкова заканчивает описание того вечера такими словами:

«Изо всех поступков Лермонтова видно, как голова его была набита романическими идеями, и как рано было развито в нём желание попасть в герои и губители сердец. Да и я, нечего лукавить, стала его бояться».

Словом, Лермонтова в Москве преследовали несчастья: он не окончил пансион, его практически выгнали из университета, умер отец, любовь юного Мишеля по очереди отвергли три красавицы: Наталья Иванова, Варвара Лопухина и Екатерина Сушкова. Зато по законам диалектики в жизни Лермонтова появилось новое и весьма значительное явление – он стал писать стихи и прозу.

Однако нужно было решать, что делать дальше? Наверно, бабушка (а кто же ещё?)  предложила внуку перейти в Санкт-Петербургский университет. Мишель согласился, хотя к тому времени наверняка уже понял, что учёба его совершенно не прельщает. Но отказать в чём-либо бабушке он не мог.

Санкт-Петербург, 1832-1837 г.г.

И Лермонтов поехал в столицу, но, к удивлению всех, поступил не в университет, а в школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров! До сих пор никто не может понять этого поступка, ведь Лермонтов никогда не признавал никакой (кроме бабушкиной) власти над собой, не знал, что такое дисциплина и наказание за проступок. И вдруг – военная школа! Невероятно!

Мне кажется, объяснение есть. В это время Лермонтов в очередной раз влюблён. В Катеньку Сушкову. Но девушка, как и все предыдущие, не видит в Мишеле мужчину. И однажды меж ними произошёл диалог, который сама Сушкова воспроизвела в своём дневнике:

«- Кстати о мазурке, будете ли вы её танцевать завтра со мной у тётушки Хитровой?

- С вами? Боже меня сохрани, я слишком стара для вас, да к тому же на все длинные танцы у меня есть петербургский кавалер.

- Он должен быть умён и мил.

- Ну, точно смертный грех.

- Разговорчив?

- Да, имеет большой навык извиняться, в каждом туре оборвёт мне платье шпорами или наступит на ноги.

- Не умеет ни говорить, ни танцевать; стало быть, он тронул вас своими вздохами, страстными взглядами?

- Он так кос, что не знаешь, куда он глядит, и пыхтит на всю залу.

- За что же ваше предпочтение? Он богат?

- Я об этом не справлялась, я его давно знаю, но в Петербурге я с ним ни разу не танцевала, здесь другое дело, он конногвардеец, а не студент и не архивец.

И в самом деле, я имела неимоверную глупость прозевать с этим конногвардейцем десять мазурок кряду для того только, чтобы мне позавидовали московские барышни. Известно, как они дорожат нашими гвардейцами».

Думаю, Лермонтов понял, что даже тупица и урод, облачённый в военный мундир, более привлекателен для женщин, чем гений в штатском. Собственно, и поныне это женское предпочтение существует, и ничуть не изменилось.

Конечно, пребывание в военной школе весьма сильно повлияло на Лермонтова. Он впервые вырвался из-под плотной опёки бабушки и был вынужден жить в коллективе. А коллектив не любит одиночек, он всегда объединяется против них, превращает в предмет насмешек и травли. В каждом коллективе обязательно есть вожак, которому стараются подражать, и есть козёл отпущения, над которым издеваются. Лермонтов предпочёл первое. Но физические данные его подвели. Он упал с лошади и повредил ногу, получив вдобавок к малому росту и некрасивой внешности хромоту. Но Мишель упорно занимался, стрелял из пистолета, фехтовал на шпагах и саблях. Причём, его постоянным партнёром и соперником был Николай Мартынов, высокий красавец, поступивший в школу юнкеров на год позже Лермонтова. Вот так вот распорядилась судьба.

Соперничали друзья и в поэзии. В школе юнкеров издавался рукописный журнал «Школьная заря», основными авторами которого были именно Михаил Лермонтов и Николай Мартынов. Я не знаю, что именно писал тогда Мартынов, так как ни один из семи номеров этого журнала не сохранился, но вот некоторые порнографические вирши Лермонтова дошли до наших дней.

Юный Лермонтов вынужден был принимать участие в грубых развлечениях юнкеров, чтобы не стать той самой «белой вороной», которую легко окружающие превращают в предмет насмешек, и это убило в Мишеле прежний романтизм, сделав из него циничного реалиста. Лермонтов больше не подражает Байрону или Шиллеру, не заимствует чужие сюжеты, образы и целые строки, как ранее. Теперь он полностью черпает всё необходимое в окружающей его жизни и в шутливо-оскорбительной форме описывает поступки своих товарищей по школе, зачастую даже не маскируя их имена псевдонимами. И это не прибавляет ему друзей, наоборот. Ведь Лермонтов натуралистично, с излишними подробностями, просто порнографически изображает сексуальные приключения юнкеров. Тут есть и гомосексуальные сцены, и изнасилование старушки, и безобразная групповуха.

Для некоторых юнкеров вирши Лермонтова в дальнейшем обернулись большими проблемами. К примеру, главным героем поэмы «Гошпиталь» являлся князь Александр Иванович Барятинский, и после окончания школы юнкеров ему пришлось серьёзно задуматься над поправлением своей пошатнувшейся репутации. Князь изъявил желание ехать на Кавказ, чтобы принять участие в военных действиях против горцев. Позднее он стал наместником Кавказа, фельдмаршалом, приближённым лицом императора. Но то, как его изобразил в своих виршах Лермонтов, князь поэту не простил, и когда через много лет после смерти поэта его первый биограф П.А. Висковатый обратился к Барятинскому за воспоминаниями, то услышал в ответ только ругательства:

«…он называл его самым „безнравственным человеком“ и „посредственным подражателем Байрона“ и удивлялся, как можно им интересоваться до собирания материалов для его биографии».

Вот так вот Мишель походя превращал своих товарищей и друзей во врагов на всю жизнь. Исключением не являлись даже женщины.

Офицерский мундир вполне оправдал ожидания Лермонтова – девушки стали воспринимать его как мужчину и завидного жениха. И когда в 1834 году Екатерина Сушкова приехала в Петербург, чтобы выйти замуж за Алексея Лопухина, Мишель поспешил предстать перед ней в новом образе. Вот как вспоминала об этой встрече Сушкова:

«Мишель уже подбежал ко мне, восхищённый, обрадованный этой встречей, и сказал мне:

- Я знал, что вы будете здесь, караулил вас у дверей, чтоб первому ангажировать вас.

- Меня только на днях произвели в офицеры, - сказал он, - я поспешил похвастаться перед вами моим гусарским мундиром и моими эполетами; они дают мне право танцовать с вами мазурку; видите ли, как я злопамятен, я не забыл косого конногвардейца, оттого в юнкерском мундире я избегал случая встречать вас; помню, как жестоко вы обращались со мной, когда я носил студенческую курточку».

«Если я начал за нею ухаживать, это не было отзывом прошлого. Сначала это было оказией развлечь себя, а потом, когда мы достигли доброго согласия, это стало расчётом… Я увидел, что если мне удастся занять собою одну женщину, другие незаметно тоже займутся мною, сначала из любопытства, потом из соперничества…  Теперь я не пишу романов - я их делаю. Итак, вы видите, что я хорошо отомстил за слёзы, которые кокетство m-lle S. заставило меня пролить 5 лет назад; о! но мы всё-таки ещё не рассчитались; она заставила страдать сердце ребёнка, а я только помучил самолюбие старой кокетки…»

Но для окружающих, и в первую очередь для Алексея Лопухина, Лермонтов озвучивает совершенно иную версию своего поступка. Он, якобы, пошёл на него, чтобы спасти друга от женитьбы на кокетке. Да, Сушкова собиралась выйти замуж по расчёту. Она была красива, но бедна, и брак с молодым, богатым и, к тому же, внешне привлекательным Алексеем Лопухиным был для неё более чем желателен. Алексей же, видимо, всерьёз был влюблён в Екатерину, раз решил жениться на ней, и Лермонтов не мог не знать этого. Мишель из ревности и ребяческой мести разрушил желательный для обеих сторон брак, ославил девушку, и поэтому в дальнейшем у Сушковых ему было отказано от дома. Но месть Лермонтова на этом не закончилась: позднее он сделал Катеньку Сушкову прототипом мало приятной Лизаветы Николаевны Негуровой в своей повести «Княгиня Лиговская», в которой беспощадно высмеял её светские и любовные победы.

Однако обмануть окружающих и выдать подлость за спасение друга Лермонтову не удалось, так как он не смог удержаться от повторения своего «подвига» с другими девушками. Евдокия Ростопчина написала в одном из своих писем Александру Дюма о Лермонтове следующее:

Как и Барятинский, Лопухин не стал устраивать Лермонтову скандал, но, видимо, тоже затаил на «друга» Мишеля обиду, последствия которой проявятся позднее. Но не будем забегать вперёд.

Гусарский полк, в котором служил Лермонтов, стоял в Царском Селе. Офицеры, конечно, присутствовали на всех дежурствах, нарядах, смотрах и парадах, но всё свободное время проводили в Петербурге. Когда в каком-нибудь столичном театре давали премьеру, полковое начальство переносило собственное мероприятие, чтобы офицеры смогли посетить представление и не торопились в полк. Но, несмотря на столь свободные порядки, военная служба Лермонтову не нравится. Он хочет пробиться в высший свет Петербурга, посещать лучшие дома. Однако в приличный дом невозможно прийти просто так: нужны приглашение или рекомендация уважаемого человека. А скандальная слава Лермонтова бежит впереди него, ведь тот в личном общении успешно наживает себе врагов, не щадя даже друзей и возлюбленных. Надо как-то исправлять репутацию. Но как?

Кроме балов и приёмов в Петербурге есть и иные центры притяжения сливок общества - литературные салоны. Лермонтовым к этому времени написаны уже сотни стихотворений и несколько поэм. Почему бы не воспользоваться ими? Поэт решительно оставил позади и юношеский романтизм, и юнкерскую порнографию. Он вступил в третий период своего творчества – реализм. Теперь Мишель описывает в стихах то, что происходит с ним самим или окружающими его людьми. Однако вырвавшиеся за пределы школы нецензурные юнкерские вирши ходят в рукописных списках, и это закрывает Лермонтову не только двери в приличные дома, но и в редакции литературных журналов. По словам первого биографа поэта Павла Висковатого уважаемые люди не понимали, как поэт с дурной репутацией «барковщины» «смел выходить в свет со своими творениями». И читателями новых стихотворений Лермонтова по-прежнему остаются лишь его друзья и родственники. Словом, отрезав себя ранее от литературных кругов, Лермонтов теперь не может напечатать свои стихи в журналах. Он по-прежнему пишет их в альбомах знакомых девушек, цитирует в письмах, дарит знакомым и даже слугам. Некоторые стихотворения Лермонтова дошли до нас только в переводах на французский и немецкий языки, их оригиналы на русском до сих пор не найдены.

Чтобы пробить стену неизвестности, Лермонтов решает сделать ставку на театр. Он пишет ту самую пьесу, которую я имел счастье услышать по радио в детстве. Но цензура нарушила расчеты Лермонтова, запретив постановку «Маскарада» в театре. Почему? Да потому что не желала скандала! Ведь, чтобы сразу привлечь к себе внимание публики, Лермонтов взял сюжет из жизни, причём случай недавний и хорошо известный в кругах петербургского высшего света. Но одно дело – рукописный самиздат юнкеров, и совершенно иное – сцена столичного театра. Лермонтов трижды безуспешно переписывает «Маскарад», пытаясь обмануть цензуру. Однако он не желает отказываться от ставки на скандал.  Свидетельством этого является тот факт, что Лермонтов упорно оставляет в одной из сцен «опечатку» - настоящее имя несчастной женщины, убитой ревнивым мужем. Поэт, обладавший феноменальной памятью и наблюдательностью и старательно работавший над текстом, только умышленно мог не замечать подобной «ошибки».

Лермонтов был отнюдь не глуп, так зачем же он столь явно пытался «насыпать соль на рану» вполне конкретным людям из высшего общества Петербурга? Одним плохим характером объяснить подобное невозможно. Вот почему я считаю, что Лермонтов хотел быстро прославиться на скандале, и таким вот способом сделать своё имя известным в театральных и литературных кругах Петербурга. Подобный метод используется и поныне, ведь, как цинично заявляют его приверженцы: «Чёрный пиар – это тоже пиар». Но цензура в данном случае сработала вполне профессионально, и «Маскарад» был поставлен на сцене театра только через двадцать лет после смерти автора, когда, видимо, прообразы главных персонажей пьесы и скандал, связанный с ними, уже мало кого волновали.

Таким образом, с театром у Лермонтова тоже ничего не вышло, и он написал в письме Марии Лопухиной, что ждёт «случая», который может судьбой представиться, только хватило бы ему смелости им воспользоваться. И такой случай, действительно, вскоре произошёл. Мишель не упустил его и использовал в полной мере. Даже перестарался. Я имею в виду, конечно, смерть Александра Сергеевича Пушкина.

Москва, 1827-1832 г.г.

Михаил Лермонтов поступил в пансион в 1828 году, но бабушка определила его полупансионером, то есть после занятий слуги отвозили Мишеля домой. Зиновьев оставался наставником Лермонтова и в пансионе. Таким образом, Мишель продолжал быть под тотальным контролем бабушки.

Обучение в пансионе было шестилетним,  каждому ученику составляли индивидуальную программу, развивающую его способности в выгодном направлении. Однако Лермонтов поступил сразу в четвёртый класс и, учитывая выдающиеся математические способности Мишеля, его записали в группу математиков профессора Перевощикова.

Учиться Лермонтов не любил. Ещё в детстве, в Тарханах, бабушка наняла ему трёх учителей: немку, француза и грека, но Мишелю грек не понравился, и того уволили. Вот и в пансионе, если лекция Лермонтову была не интересна, он демонстративно доставал книгу и читал, не опасаясь наказания. Подобное поведение – ни что иное как явное пренебрежение к педагогу и товарищам по учёбе. Не случайно один из пансионеров, А. М. Миклашевский, позже вспоминал:

«Всем нам товарищи давали разные прозвища. В памяти у меня сохранилось, что Лермонтова, не знаю почему, - прозвали лягушкою. Вообще, как помнится, его товарищи не любили, и он ко многим приставал».

Заметьте, уже тогда Лермонтов «ко многим приставал», за что его не любили соученики! Мишель не желал подчиняться никаким правилам или авторитетам и  признавал над собой власть только одного человека – бабушки, всегда, везде и ото всех защищавшей любимого внука. Не удивительно, что за почти два года, проведённых в пансионе, Лермонтов так ни с кем там и не подружился.

В Тарханах юный Мишель довольствовался только крепостным театром и кулачными боями, читал французские, немецкие и английские романы, стихи, пьесы, много рисовал и лепил. Русские книги и журналы, видимо, бабушка не выписывала, полностью доверив обучение внука гувернёрам-иностранцам. Однако в пансионе «для большей изощренности ума и образования вкуса» все без исключения ученики  занимались русским языком и литературой. Здесь впервые Лермонтов начал сам писать стихи. При этом он щедро заимствовал образы и сюжеты, в том числе и целые строки из полюбившихся ему произведений Шиллера, Гёте, Байрона или Гейне. Одновременно Мишель познакомился с произведениями русских поэтов и писателей и даже однажды посетовал, что у него в детстве не было русской няни, как у Пушкина, и потому мимо  прошёл целый пласт отечественной народной культуры - русских сказок и песен.

11 марта 1830 года в пансионе без предупреждения и охраны появился находившийся в Москве император Николай I. Царя в коридорах и классах пансиона никто из учащихся не узнал, хотя его портрет наверняка висел где-нибудь на видном месте. Всех учащихся собрали в актовом зале, и оскорблённый император упрекнул пансионеров и педагогов в излишней вольности и недисциплинированности. Вернувшись в столицу, Николай I распорядился преобразовать Благородный пансион в обычную гимназию, и бабушка уже в апреле 1830 года забрала Мишеля из этого учреждения, в котором теперь стали возможны телесные наказания, не дожидаясь порки своего строптивого внука. Поэтому пансион, не говоря уже про гимназию, Михаил Лермонтов так и не закончил.

Но уже 21 августа 1830 года он поступил в Московский университет на нравственнополитическое отделение, и это явно свидетельствует о том, что Мишель в то время не относился к своим опытам в поэзии всерьёз. Он же занимался стихосложением менее двух лет в отличие от рисования, например. Лишь позднее Лермонтов перешёл на словесное отделение. Вместе с ним учились такие известные в будущем писатели как Александр Герцен, Виссарион Белинский, Константин Аксаков и Иван Гончаров.

В университете существовали студенческие кружки Станкевича и Герцена, в которых собирались любители литературы, философии, политики и истории. Однако Михаил Лермонтов вёл себя так же, как и в пансионе: на лекциях если и бывал, то демонстративно сидел и читал книгу, товарищей чуждался, ни к каким кружкам - ни западников, ни славянофилов - не примыкал. Как вспоминал его сокурсник П. Ф. Вистенгоф:

«Видимо было, что Лермонтов имел грубый, дерзкий, заносчивый характер, смотрел с пренебрежением на окружающих. Считал их всех ниже себя.

Иногда в аудитории нашей, в свободные от лекций часы, студенты громко вели между собой оживлённые суждения о современных интересных вопросах. Некоторые увлекались, возвышая голос. Лермонтов иногда отрывался от своего чтения, взглядывал на ораторствующего, но как взглядывал! Говоривший невольно конфузился, умалял свой экстаз или совсем умолкал. Ядовитость во взгляде Лермонтова была поразительна. Сколько презрения, насмешки и вместе с тем сожаления изображалось тогда на его строгом лице».

Точно так же высокомерно Мишель вёл себя и с преподавателями. Тот же Вистенгоф вспоминал:

«Профессор Победоносцев, читавший изящную словесность, задал Лермонтову какой-то вопрос.

Лермонтов начал бойко и с уверенностью отвечать. Профессор сначала слушал его, а потом остановил и сказал:

- Я вам этого не читал; я желал бы, чтобы вы мне отвечали именно то, что я проходил. Откуда могли вы почерпнуть эти знания?

- Это правда, господин профессор, того, что я сейчас говорил, вы нам не читали и не могли передавать, потому что это слишком ново и до вас ещё не дошло. Я пользуюсь источниками из своей собственной библиотеки, снабжённой всем современным.

Мы все переглянулись.

Подобный ответ дан был и адъюнкт-профессору Гастеву, читавшему геральдику и нумизматику.

Дерзкими выходками этими профессора обиделись и постарались срезать Лермонтова на публичных экзаменах».

Единственное, что Лермонтов посещал с удовольствием – это занятия профессора Гарвея, посвященные Байрону и английской литературе, а также лекции историка Погодина. Остальные преподаватели его не интересовали, чего он даже не скрывал, и подобное поведение привело к тому, что Лермонтов не был аттестован ни одним из профессоров. Как правило, против его фамилии стояла надпись «отсутствовал». И в результате по итогам года Лермонтову «посоветовали уйти». Даже всемогущая бабушка была тут бессильна.

Мишель не сумел или не захотел обуздать своего Демона, а ведь мог бы уже тогда завести столь необходимые ему знакомства и связи в литературных и издательских кругах. Профессор Погодин, к примеру, был издателем «Московского вестника», а Каченовский издавал «Вестник Европы». Но Лермонтов предпочитал писать стихи для собственного удовольствия и для развлечения девушек, которые интересовали его гораздо больше учёбы. И это понятно, учитывая возраст Мишеля.

Во время учёбы в Москве, Лермонтов общался практически только с родственниками и ближайшими соседями по имению Столыпиных в Середниково, в котором он часто бывал. И все девушки, в которых Мишель влюблялся, были из этой весьма ограниченной среды. Они приезжали с родителями в гости в Середниково или жили по соседству. Там же, в имении бабушки, Лермонтов познакомился летом 1830 года с Катенькой Сушковой и с Варенькой Лопухиной. Произведения Лермонтова того периода дошли до нас благодаря девушкам: Мишель писал стихи в их альбомах, в письмах к ним, дарил варианты поэм. Не всё, конечно, сохранилось, по разным причинам многие стихотворения были уничтожены самими девушками или их ревнивыми мужьями. Так поступили, например, мужья Натальи Ивановой и Варвары Лопухиной.

Однако все влюблённости Мишеля не встречали взаимности. Во-первых, Лермонтов был внешне неказист и даже страдал небольшой горбатостью, за что позднее, в юнкерской школе, он получит прозвище «Маёшка» - по имени горбатого, но умного героя одного из французских шутовских романов. Во-вторых, Демон Лермонтова постоянно давал о себе знать, заставляя Мишеля насмехаться даже над теми, в кого он был влюблён. Вот цитата из воспоминаний Екатерины Сушковой:

«Всякий вечер после чтения затевали игры, но не шумные, чтобы не обеспокоить бабушку. Тут-то отличался Лермонтов. Один раз он предложил нам сказать всякому из присутствующих, в стихах или в прозе, что-нибудь такое, что бы приходилось кстати. У Лермонтова был всегда злой ум и резкий язык, и мы хотя с трепетом, но согласились выслушать его приговоры».

Этот злой ум и резкий язык доведут, в конце концов, Михаила Лермонтова до роковой дуэли и гибели. Вот и на том вечере, и после него Мишель зачем-то постарается обидеть и оскорбить всех, в том числе и предмет своей любви – Катеньку Сушкову. Какая уж тут может быть взаимная любовь? И Сушкова заканчивает описание того вечера такими словами:

«Изо всех поступков Лермонтова видно, как голова его была набита романическими идеями, и как рано было развито в нём желание попасть в герои и губители сердец. Да и я, нечего лукавить, стала его бояться».

Словом, Лермонтова в Москве преследовали несчастья: он не окончил пансион, его практически выгнали из университета, умер отец, любовь юного Мишеля по очереди отвергли три красавицы: Наталья Иванова, Варвара Лопухина и Екатерина Сушкова. Зато по законам диалектики в жизни Лермонтова появилось новое и весьма значительное явление – он стал писать стихи и прозу.

Однако нужно было решать, что делать дальше? Наверно, бабушка (а кто же ещё?)  предложила внуку перейти в Санкт-Петербургский университет. Мишель согласился, хотя к тому времени наверняка уже понял, что учёба его совершенно не прельщает. Но отказать в чём-либо бабушке он не мог.