Форум

Ильф и Петров, роман-фельетон « 12 стульев». Написан в 1927 году:

«"«Удивительное дело,— размышлял Остап,— как город не догадался до сих пор брать гривенники за вход в Провал. Это, кажется, единственное место, куда пятигорцы пускают туристов без денег. Я уничтожу это позорное пятно на репутации города, я исправлю досадное упущение». … "… Перед вечером к Провалу подъехала на двух линейках экскурсия харьковских милиционеров. Остап испугался и хотел было притвориться невинным туристом, но милиционеры так робко столпились вокруг великого комбинатора, что пути к отступлению не было, Поэтому Остап закричал довольно твердым голосом:
-Членам профсоюза — десять копеек, но так как представители милиции могут быть приравнены к студентам и детям, то с них по пять копеек.
Милиционеры заплатили, деликатно осведомившись, с какой целью взимаются пятаки.
-С целью капитального ремонта Провала,— дерзко ответил Остап,— чтоб не слишком провалился" (конец цитаты)

Сообщение  с портала НЬЮСЛЭНД от 07 мая 2015 года:

«Михаил Задорнов опубликовал эссе на своей странице "ВКонтакте", в котором выразил возмущение по поводу того, что на Родине великого русского поэта Сергея Есенина в селе Константиново (Рязанская область) за возможность посмотреть на красоту природы взимается плата.

…  местные чиновники, которых Задорнов назвал "плебеями и голодранцами", огородили забором обрыв, с которого открывается один из самых живописных пейзажей России.

"И поставили у калитки вахтеров, которые пропускают только по билетам. Это до чего же обессовестилась Россия, если за вид на Оку надо платить! Думал ли Сергей Есенин, что благодаря его поэзии голодранцы-чиновники будут у русского народа выманивать деньги за тот вид, которым любовался в детстве и юности сам поэт…".

Сатирик заявил, что калитку охраняют два "цербера":

"Один омоновский, другой - бабка-тетка с выражением лица советской недолюбленной инструкторши профкома, для которой счастье в одном - кому-то сказать "нет". Она как робот, на любой вопрос отвечает: "Не положено"."Поразительно, как эти голодранцы, пришедшие к власти, загадили нашу Родину! Они скоро в есенинских местах будут бутылировать воздух и продавать его под брендом Есенина - "великий поэт дышал этим воздухом, он собран вокруг его избы". Боюсь, что кто-то воспользуется моей шуткой как советом…",- возмутился Михаил Задорнов» (конец цитаты)

Я не являюсь поклонником творчества Задорнова, но если всё, что он написал в этом тексте – хоть в половину правда, то… А вот тут впору задуматься: а что «то»-то? Чего в этом необычного? Я попытался выяснить – с какой целью эту «заборную» дань собирают? Ответил блогер, некто  Rozanov: «Плата весьма символическая и взимается чисто на уборку леса и организации парковки авто чтоб в лес не перлись» (орфографию сохранил специально. Чтобы, так сказать, прочувствовали, прониклись и поникли головами). И насчёт продажи воздуха Задорнов совершенно прав. Могу предложить расширение ассортимента: торговать в банках навозом той коровы, молоко от которой употреблял в «писчу» маленький Серёжа. Или шерстью тех собак, которых он в детстве босоногом гонял по всё тому же Константинову. И опять – «а чё такова-то»? Деньги не пахнут! Налетай, братва!

Хотя чего это я? Всё логично. Судя по лексикону («чисто на уборку, «пёрлись»), это самый блогер и есть или этот «омоновский», или эта профсоюзная бабища. Собирают деньги на охрану леса. Чтобы он не слишком проваливался. Молодцы! Настоящие защитники флоры и фауны, а также нашей сегодняшней злобы дня! Как же замечательно, что их не видит сам Сергей Александрович! Я читал, что по части матерщины он был редкостный виртуоз… Боже мой! Ничего не меняется! Ни-че-го! Бендер действительно бессмертен! Жил он, конечно, не в своё время. Существовал бы в нашем сегодняшнем – катался бы как сыр в масле. Сколько бы он «провалов» отремонтировал! И женился бы он не на Зосе Синицкой, а на этой профсоюзной бабе! И охранял бы его этот самый омоновский! И что самое замечательное: ничего бы ему за эти «ремонты провалов» не было! Даже условно бы не дали! Красота!

(поэтический триллер. Исполняется скорбно-затухающе. Сопровождается гнусной ухмылкой из-за кустов в тенистом саду)

Посвящаю моему лучшему другу Гарьке Сэ. Вспоминаю, как однажды во время поездки за грибами  в лес у жел-дор. станции Чёрная, мы купили в придорожном ресторанчике пять бутылок сливянки и опорожнили их на уютной лесной поляночке, закусив откуда-то взявшейся у нас, старых добрых алкоголиков, сметаной. После чего  приседали под каждым кустом в течение ближайших трёх часов. Эх!

Эпиграф:

Ума палата, да ключ потерян.

Не в хитрых домыслах у грека,

А в русской классике простой

Вчера нашел я мудрость века:

"Не верь блядям", - сказал Толстой.

Игорь Губерман.

Всюду ужас, мрак и лёд.

Гарька Сэ сметану жрёт.

Челюсть словно пароход:

Раз заглот! Ещё заглот!

Три кило уже сожрал,

Отрыгнулся, бок помял,

Пасть разинул, клык сверкнул.

Заскрипел под Гарьком стул.

Щас нажрётся. На диван

Рухнет славный мальчуган.

В тиливизир вперит взгляд.

Там программ бессчётный ряд.

Сон навалится могуч,

Месяц выглянет из туч.

И приснится колбаса

Или дЕвица-краса.

Станет сиською махать,

Гарьку в поле призывать,

Порезвиться чтоб в стогУ…

Душат слёзы! Не могу

Больше слово произнесть!

Как же хочется поесть!

Только Гарька всё сожрал,

Ненасытнейший нахал!

Об очерке Сергея Калабухина «Иван да Анна», опубликованном в газете УГОЛ ЗРЕНИЯ (Коломна) от 06 мая 2015 года.

Не помню имени того то ли арабского, то ли персидского поэта, который сказал:

« Скрипят без конца две широкие двери —
Ворота рождений, ворота потерь.
Вращается мир, забывая ушедших,
Бесстрастно встречая стучащихся в дверь »

Очерки,  подобные представленному здесь, всегда предполагают не только ПРЕЕМСТВЕННОСТЬ рождений и потерь, но и ВЫВОДЫ, которые  вольно или невольно делает для себя читатель. Не хочу сказать, что выводы у нас сегодня получаются не очень-то радостными и уж совсем не оптимистичными, но именно в эти предпраздничные дни и, конечно же, в сам День Победы мы, сегодняшние, понимаем, что гордиться нам всё-таки есть чем. И не стОит пугаться громких слов (хотя сам я отношусь к ним с осторожностью и зачастую с недоверием). Вот, например, что такое  героизм? « С шашкой наголо на лихом коне, да ещё и под Красным Знаменем»? Да, наверное, бывало и такое, но ТАКОЕ больше подходит для «кин» и плакатов, а никак не для РЕАЛЬНОЙ жизни. В жизни всё гораздо прозаичнее, проще и последовательнее ( о чём, собственно, и говорится в очерке): жил человек, работал, любил  детишек и жену – а когда пришёл на его землю супостат, то надвинул на себя гимнастёрочку, взял в руки винтовочку и пошёл на этого супостата. Пошёл без громких слов, без красивых жестов. Просто ПОШЁЛ. Потому что, кроме него, идти НЕКОМУ. А уж дальше как Бог даст: или грудь в крестах, или голова в кустах. Вот и вся  совершенно немудрёная житейская логика.

            Я давно знаю Калабухина и всегда с интересом читаю его тексты. На сегодня он один из очень немногих коломенских литераторов, которые умеют  представить своё литературное СЛОВО не эффектностью или «красивостью», а ИСКРЕННОСТЬЮ. Это редкая способность, поскольку именно такие ИСКРЕННИЕ тексты располагают к себе читателя. Желаю Сергею новых творческих успехов. Алексей Курганов.

(пейзажно-пищеварительное. Исполняется меццо-сопрано. Сопровождается отвратительным чавканьем)

Посвящаю одному моему очень застенчивому товарищу, астроному-любителю, стороннику идей. Отличительная особенность: очень любит покушать. Очень! А когда водки выпьет, то становится вообще каким-то ненасытным экскаватором! И мечет, и мечет, и мечет в свой очаровательный поедательно-бездонный ротик! Отдаёт особенное предпочтение мясным изделиям.

Эпиграф:

- О вреде спиртного написаны сотни книг. О пользе – ни одной брошюры. А зря!

( Из записных книжек Сергея Довлатова)

Кто крадётся ночью тёмной,

Пахнет словно роз букет?

Это Гарька, парень хитрый,

Обожравшийся коклет.

Он сожрал их двадцать восемь

На  складу, что в «Пищепром».

Только как ж туда пробрался

Этот скромный астроном?

Очень просто: есть лазейка

От железных от путей.

Он не первый раз уж ходит,

С каждым разом всё быстрей!

Жрёт и жрёт. Когда ж нажрётся!

Удивляюся ему!

И не треснет даже харя,

Исчезая в нОчи тьму!

Михаилу Александровичу, другу, которого помню и люблю, посвящаю.

         - Сейчас Наталью видела, - сказала жена, вернувшись с рынка. – Сказала, отец совсем плохой.

         - Какая Наталья? – не понял Андрей.

         - Здрасьте! Ахрипина дочь! Хорош друг! (это она уже про него, про Андрея) Как человек здоровый был – друг без друга дня прожить не могли. А как заболел… А-а-а-а, да чего тебе говорить! -  и махнула рукой. Дескать, тебе говори – не говори…

         - Так бы и сказала… - пробурчал Андрей. Ахрипин! Иваныч! И на самом деле, как же он мог забыть! Нехорошо! Действительно, друг называется…

         - Ладно, завтра утром, после смены, зайду, - согласился он. – Может, купить ему чего?

         - Конечно! – сказала жена. – Больной же человек! Наталья говорит: не встаёт.

         - Чего купить-то?

         - Ну, чего… - жена на мгновенье задумалась. – Кефирчику какого-нибудь… Пряничков. Яблочек…  Чего ещё-то?

         - А он чего? – спросил Андрей подозрительно. – Совсем, что ли, не поднимается?

         - А я откуда знаю? Наверно. Наталья же сказала! Чего её врать-то? Как на пенсию проводили, так и расхворался. Нет, вас, мужиков, на пенсию нельзя отправлять! – вдруг сделал она неожиданный вывод. – Вы как лошади, без работы дохнете.

         - Ага, - согласился Андрей. – Зато вы на как на пенсию выйдете – сразу  скакать начинаете. И откуда только силы берутся! Примите наши поздравления.

         - Не с чем пока. Мне ещё пять лет с хвостиком. Ну, ты меня понял? Проведаешь?

         - Понял, - сказал Андрей. – Зайду.

         - И смотри мне! – жена погрозила ему пальцем.

         - Да ладно! – сказал Андрей в третий раз. – Чего я, дурак, что ли! Сказала же: кефиру, сушек…

         - Каких сушек! – возмутилась жена. – Чем ты слушаешь! Сушек! Чем он их грызть-то будет? Пряничков, и  какие помягше! Сушек… Ты ещё сухарей купи! Солдатских! Нет, прям как ребёнок, честное слово… И за что тебя на работе хвалят? Ты собаку покормил?

         - Покормил,- буркнул Андрей. – Она воду поела.

         - Какую ещё воду?

         - Обычную. Аш два о. Которую я ей вчера наливал. Или ты. Или я…

         - И вот так – всю жизнь, - привычно вздохнула жена. – Ладно. Иди уж, горе ты моё персональное…

         С Ахрипиным, с Иванычем, Андрей был знаком лет тридцать, не меньше. Столько лет бок о бок отработали на «скорой», в одной бригаде! Мишка, хотя и фельдшер по образованию, а соображал лучше иного врача. Да оно и понятно: всю жизнь – здесь, на «скорой», да не на перевозке, а всегда то на кардиологии, то на реанимобиле. Поневоле научишься! Он, Андрей, был младше его на двадцать пять лет. В сыновья годился… После окончания института распределился сюда, на «скорую», и главный врач, Евгений Васильевич, его сразу к Мишке определил. Наш самый опытный фельдшер, сказал «главный» с гордостью. Если, Андрей Николаевич, чего не знаете, то без  всякого стеснения у него спрашивайте. Во всех болячках разбирается лучше любого профессора. И протянул ладонь: желаю производственных успехов!

         Тот, кто был «лучше профессора», Андрею Николаевичу Гололобову сначала не очень понравился. Хмурый какой-то. Длинный, как глиста. Зубы здоровые, жёлтые. Нос в характерных синих прожилках. Значит, выпить очень не любит… Ненавидит! Андрей и сам в трезвенники никогда не записывался и не собирался, поэтому невольно приободрился, почувствовав родственную душу….

         - Ахрипин, - недовольным голосом представился «профессор». – Михаил Иванович. А вас как?

         - Гололобов. Андрей Николаевич.

         - Пойдёмте, нашу «канарейку» покажу.., -  и  первым шагнул  с крыльца.

         Реанимобиль, имевший цвет жизнерадостного детского поноса (из-за чего его и прозвали «канарейкой») стоял в глубине двора, ближе к выездным воротам.

         - Наше место здесь, - пояснил Михаил Иванович. – Чтобы никто выезд не перекрывал. Одно слово – реанимация, мать её…

         - Много выездов?

         - Когда как. На праздники больше. Перепьются, собаки, и кто на нож напорется, кто вешаться соберётся… Хватает… козлов… Спокойно им не пьётся!

         - Да… - сказал Андрей. Что он этим «да» хотел сказать, и сам не знал. Да… Вот тебе и «да»! Но ведь нужно было что-то сказать!

         -…и других приключений тоже хватает, - продолжал Ахрипин все так же монотонно, как дьячок на паперти. – Вот  позавчера одну… И ведь припёрло-то где! – внезапно  озлобился он. – В Малом Колычёве! Хрен подъедешь! И ночью!  Михалыч – это шофёр наш, сейчас познакомишься, тоже тот ещё… – на дороге остановил, говорит: не проеду, сяду, идите пешком. И мы с Егорычем – это наш сменный врач – по чистому полю, почти с полкилометра! Идём, а я печёнкой чую: сейчас обязательно какая-нибудь подлянка будет! И точно: пришли, посмотрели – острый живот! Надо тащить -  а в ней, кобыле, за сто кило! И мужиков, как на грех, ни одного, вокруг только бабы и мелкота. Господи, целый километр! ( а только что сам сказал, что половина, заметил Андрей. Значит, ты, дядя -  из рыбачков! У тех тоже каждый пескарь -  под два пуда весом!). И не посидишь, не перекуришь: она орёт, на носилках мечется. То ли аппендицит, то ли внематочная… Нет, и ведь живёт-то в микрорайоне, а как назло попёрлась в это грёбаное Колычёво! «Маму хотела навестить! Соскучилась!». Чтоб у этой мамы черти  из всех дырок повылазили!

         - А куда мужики-то подевались? – спросил Андрей.

         - А ты спроси их! – опять разозлился Ахрипин. -  Разведенные все! Бабье царство! И мы, вдвоём с Егорычем, по целине эту корову целых два километра! А я между прочим, не Илья Муромец! Мне, между прочим, только летом грыжу прооперировали! Мне, может, больше трёх килограммов – категорически!

         - А больше трёх литров? – как-то само собой вырвалось у Андрея.

         Ахрипин тут же прервал свой страстный монолог про стопудовую «кобылу» и изнурительную ходьбу за сто миллионов километров, повернулся, посмотрел на него внимательно, внимательно…

         - Сработаемся, - буркнул не то чтобы обиженно, а как-то…иронично, что ли…

         … вот так и познакомились.

         Да, двадцать с «хвостиком», бок о бок… За такой-то срок полной ложкой нахлебались… И инфарктники, и инсультники, и висельники, и сгоревшие и замёрзшие… Один раз, в Городищах, даже на наркомана нарвались. И ведь, гад, как хитро вызвал! Позвонил: « мама при смерти». Ну, Валька, дежурная, их на тот вызов и воткнула. Всё правильно, всё логично: если при смерти, значит, наша, реанимационная.

         Приехали, в калитку зашли – на крыльце тут же бугаина нарисовался. Понятно: ждал. Лоб маленький, глазки внимательные, бегающие. Очень нехорошие, в общем, глазки. Шея – три его, Андреевых.

         -Где? – спросил Михаил Иванович вмиг насторожившимся голосом. Понял сразу: что-то здесь очень даже не то.

         Бугай ничего не сказал, посторонился, показал рукой вглубь дома: битте-дритте, херры эскулапы. Проходите-проходите, я вас чаем угощу. Может, даже с пышками. Если заработаете.

         Они прошли длинным сумрачным коридором в  дальнюю комнату. В комнате было пусто. Андрей непонимающе завертел головой.  Что за шутки? А Ахрипин сразу всё понял, поэтому и вперился сумрачным взглядом в бугая, который встал сзади, в дверях, перекрывая им путь  отхода.

         - Чего лыбишься, чмо? – сказал бугай очень нехорошим тоном. – «Марфушку» доставай!

         «Марфушка» – это морфий. Тут и Андрей всё понял. А чего толку от этого понимания?  Куда денешься? Вон какая морда в дверях! Да у него, похоже, «ломка» начинается.  Шаг влево-шаг вправо - передушит как котят. Они, «ломанутые», отчёта в своих действиях себе не отдают, и силы у них от «ломки» немеряно. Им всё по хрену. Главное -  ширнуться побыстрее, пока карёжить не начало.

         Андрей полез в карман халата, вынул коробку с наркотиками.

         - Ампулы покажь! – тут же потребовал бугай. Лицо его начало наливаться нехорошей синевой. Чтоб тебя сейчас кондратий хватил, мелькнула у Андрея в голове трусливая мысль. Уж я бы тогда тебя подлечил! Пальцем о палец не ударил бы, скотина наркоманская!

         - Набирай! – приказал бугай Ахрипину, безошибочно угадав в нём фельдшера. – На глюкозе. И смотри, сучара! Если химичить начнёшь – завалю!

         - Да на хрен ты мне нужен с тобой в игрушки играть! – внезапно осмелел Михаил Иванович. - Мне своя жизнь дороже!

         Он демонстративно, на глазах у бугая отломил носик ампулы, набрал в пятикубовый шприц жидкость, потом туда же всосал из ампулы глюкозу.

         - Всё? Убедился?

         Бугай сопливо шмыгнул носом, вытянул вперёд руку. Ахрипин наложил жгут, бугай поработал кулаком, накачал вену на локтевом разгибе. Ахрипин привычным движением воткнул иглу -  и вдруг моментально, струёй, в нарушение всех медицинских правил, ввел раствор. Бугай моментально резко побледнел, немо, как рыба, начал хватать ртом воздух, попытался подняться, но, конечно, не смог, только выдохнул разочарованно и многообещающе: «Ну, сука…» и безвольно откинулся головой на диванный валик

         -Пошли отсюда, - сказал Ахрипин, убирая шприц и лекарства в служебный ящик. – А то ишь ты, нашёлся огурец, раскомандовался! Ничего, не сдохнешь!

         И первым шагнул назад, в коридор.

         - Чего ты ему…? – спросил потрясённый увиденным Андрей.

         - Бензогексоний, - сказал Ахрипин совершенно спокойно. Бензогексоний применялся для экстренного купирования гипертонических кризов, вводить его нужно было предельно медленно, буквально по каплям, под постоянным контролем артериального давления, чтобы не дай Бог не передозировать. Теперь Андрею стало понятно, почему бугай моментально стал белым как полотно: Ахрипин вколотил ему дозу струёй, сбросил давление до нулей. Тут не то, что рукой-ногой – ни одной мозговой извилиной пошевелить не сможешь!

         - Может, подождём? – трусливо предложил он. – Вдруг двинет?

         - Да ничего ему, козлу, не сделается - отмахнулся Ахрипин. -  Я такую штуку уже не раз с наркошами проделывал. Он же , «бензик»-то, меньше чем за минуту распадается! Так что надо двигать отсюда быстрей, этот бугаина сейчас в себя приходить начнёт.

         - Зачем было рисковать? – пожал плечами Андрей. – Вколотили бы   морфия, приехали на базу, объяснительную написали, что под угрозой…

         - А не хрена выделываться! – внезапно озлобился Ахрипин. – «Мама при смерти!».  Это хорошо, что у нас в это время других вызовов не было. А если бы где кто на самом деле кони двигал, а мы тут этого козла в это время ублажали? Щас приедем, я этой Вале придурочной устрою козью морду! – вдруг обрушился он на дежурную. -  Она какого… - и произнёс очень неприятное матерное слово. -… этих звонящих как следует не расспрашивает? «Мама при смерти!» Да хоть  папа!

          - Она-то откуда могла знать…

         - Пожалей, пожалей! Вон какую ж.пу разъела, и сидит  в своей будке как корова! И всё ей по хрену: наркоманы – не наркоманы, бандюганы – не бандюганы! Нас, может, резать на вызове будут, а она - «езжайте быстрей, чего чешетесь!» Дура! В следующий раз ножик в брюхо получишь – враз отжалеешься! Вон, Парамошкин получил – хорошо жив остался!

         ( Врач со смешной фамилией Парамошкин в прошлом месяце был на вызове на пьяной разборке. Поторопился, высунулся вперёд милиционера - а ему тесак в бочину! Отсюда вывод: нечего высовываться, нечего геройствовать! Пусть вперёд менты лезут! У них автоматы!).

         - Вот когда Ванька не телефоне сидел – всё нормально было!  - продолжил Ахрипин всё так же яростно. – Инсульт так инсульт, кома так кома – всё прямо как по полочкам раскладывал! И кой чёрт его пошутить дёрнул?

         - С начальством?

         - С вызовом! Позвонили, спрашивают: «Это скорая?». А он сдуру и брякнул: « Нет, это неторопливая!». Ну, конец смены, устал человек, захотел разрядиться! А те обиделись, главному звякнули. Васильич канителиться не стал, моментально поторопился!

         Андрей ничего больше говорить не стал: всё понятно, послестрессовая ситуация – хоть на кого-нибудь надо пар выпустить, адреналин сбросить. Валька для этого – самый подходящий объект. Хотя сиделка у неё действительно на загляденье! Мечта, а не кормА! И как люди с таких скоромных зарплат такие произведения искусства отъедают? Здесь Иваныч был и на самом деле прав…

         На следующий день, после ночной смены, Андрей зашёл в продовольственный, купил большой цветастый пакет импортного кефира, пакет «пряньчиков», килограмм яблок, искоса задумчиво взглянув на винный отдел, досадливо поморщился, вздохнул и решительно шагнул на выход. Ахриповский дом был в двух шагах, только дорогу перейти.

         Дверь открыла Наталья. Увидев Гололобова, конечно же, покраснела и смутилась «Конечно же», это потому, что она с самого их знакомства вдолбила себе в голову дурацкую мысль, что он, Андрей – отцов начальник, поэтому и относиться к нему надо соответственно. Андрей тысячу раз ей говорил, чтобы выкинула эту дурь из головы, и то, что он – старший их бригады (да и бригада-то – он, Иваныч да Антон Петрович, шофёр), так это только по службе, а здесь он никакой не начальник, а просто …(он тогда чуть было не ляпнул -  «собутыльник», но вовремя придержал язык) коллега, товарищ по работе. И нечего  перед ним разные танцы с приседаниями устраивать! Наталья в ответ согласно кивала: да, Андрей Николаевич, я всё поняла, извините больше не буду (чуть ли не «честное пионерское») – но по глазам было видно, что ничего она не понимала и не хотела понимать, и так и будет считать его отцовым начальником.

!

         - Привет! – сказал Андрей. – Тыщу лет у вас не был. Где?

         - Здравствуйте, Андрей Николаевич! – чуть не в пояс поклонилась ему Наталья (тьфу, зла не хватает! Она бы ещё ботинки ему кинулась снимать! А чего? С неё станется!). – Проходите, пожалуйста! В маленькой комнате. Ой, да зачем вы тратились! – закудахтала она так, что у Андрея заломило зубы. – У нас всё есть!

         - Рад за вас! – рявкнул Андрей. – Не мельтеши. Значит, сюда проходить-то?

         - Сюда, сюда… Вы поосторожнее, Андрей Николаевич: у нас здесь приступочек…

         Морда у «умирающего» была совсем не умирающей. Даже наоборот: заметно поправилась в щеках, которые вызывающе-бесцеремонно наползали на уши, что наглядно свидетельствовало: плохим аппетитом этот «покойник» совершенно не страдает. Нет, с такими арбузами просто так не помирают! Если только от ожирения!

         - Здоров, болезный! – фальшиво-бодро сказал Андрей, присаживаясь на стул. – Вот, навестить пришёл. Да, видуха у тебя… -  он сочувствующе покачал головой и снова посмотрел на щёки.      - Краше в гроб кладут!

         -Здорово, - отозвался Ахрипин жалостливым и в то же время каким-то недовольным голосом. После чего оглянулся на дверь и понизил голос:

         - Бутылку принёс?

         - Какую бутылку? – Андрей от такой «умирающей» бесцеремонности даже растерялся. - Наташка же сказала, что ты чуть ли не к белым лебедям собираешься! Откуда я знал-то!

         - Значит, не принёс, - моментально обидевшись, поджал губы Ахрипин. – Спасибо.

         - Да не знал я! – прижал руки к груди Андрей. -  И даже не думал! Это ты Наталье своей скажи! Она вчера на рынке моей в уши надула, что тебя чуть ли не тащить уже пора.

         - Куда? – подозрительно сузил глаза Ахрипин.

         - Туда! Вперёд пятками!

         - Да… -  и болезный недовольно пожевал губами. -  Не языки – помело.  И ты тоже хорош: сказали же русским языком: человек помирает – нет, ты всё равно прёсся без бутылки! Никакого  напоследок сочувствия! И ещё шмели эти, твари, разлетались!

         Он неожиданно резво для умирающего состояния выхватил из-за изголовья какое-то пёстрое полотенце и саданул им по оконному стеклу. Здоровенный,  жёлто-коричневый шмель от такой стремительной атаки моментально  прекратил своё монотонное, похожее на гул тяжёлого бомбардировщика, гудение, призадумался о коварстве бытия, упал на подоконник вниз спиной, пошевелил лапками и перестал дышать.

         - Отгуделся! -  с довольным злорадством констатировал безжалостный убийца и вернул полотенце на место. – А то с самого утра и гудит, и гудит! Никакого прям отдыха! Да ты ещё бутылку не принёс! Ну, вот разве можно умирающему человеку выжить в таких скотских условиях?

         - Ну, правильно, я виноват! –  Андрей чуть не задохнулся от возмущения. -  А нечего покойником прикидываться! Вон, щёки-то! За неделю не обцелуешь!

         - А сам только что сказал: краше в гроб кладут, -  язвительно напомнил «умирающий». (Нет, это не умирающий, нет! Он ещё каждое слово помнит! Он ещё всё соображает!)

         - Всё, закрыли тему! – решительно сказал Андрей. – Успеешь, належишься ещё! Чего у тебя случилось-то?

         - Да ничего, - спокойно сказал Ахрипин. - Хочу и лежу. Имею право.

         - Как? – опешил Андрей. -  Я не понял! Чем болеешь-то?

         - Да сказал же: ничем, - ответил тот всё так же спокойно. – Нормально всё.

         - А… А лежишь чего?

         - «Лежишь»… - передразнил его Ахрипин. -  А мне чего, стоять надо? Или плясать перед тобой?

         - Не, ну… -  Андрей окончательно растерялся. – Ты чего? Так и лежишь? Давно?

         - Да уже месяца три. Да, три! С Покрова.

         - И совсем не встаешь?

         - А зачем?

         - Как это зачем? А на толчок?

         - Ну это раз на раз… Когда хочу -  встану. А когда неохота – Наташка или Людка мне судно принесут. Или утку.

         - Не, ты погоди…  - заклинило у Андрея. - Я так и не понял. Чего у тебя болит-то? Какая болезнь?

         - Вот пристал… -  и Ахрипин досадливо поморщился. – Ничего у меня не болит! Ничего! Абсолютно!

         - А чего тогда лежишь?

         - Снова здорово… Я же тебе только что объяснил!

.        - Ты мне ничего не объяснил! Это не объяснение!

         - А мне чихать, объяснение или нет, - сказал Ахрипин и демонстративно повернул голову к стене. Обиделся!

         - Руки-ноги-то у тебя шевелятся? – не отставал Андрей.

         - А на чем же я на толчок-то хожу? – опят раздалось язвительное. – На ушах, что ли?

         Они опять  замолчали. Андрей с опаской покосился на Иваныча. Смутные и очень нехорошие мысли зашевелились у него в голове.

         - Миш… Иваныч… может к тебе Сашку привезти? Кондрашкина, а?

          - И к себе не забудь! – последовал тут же решительный ответ. (Кондрашкин был старшим в психиатрической бригаде). А то, ишь ты, навестить пришёл!  Какой нормальный! Был бы нормальный – про бутылку бы не забыл! Ещё друг называется!  Я когда тебя в «интенсивке» навещал – я хоть раз пустым приходил? Не, ты скажи – приходил?

         Андрею стало стыдно. Пять лет назад он угодил с инфарктом в отделение интенсивной терапии. Сутки не приходил в сознание, капельницы ставили по десять штук на дню. Ничего, выкарабкался. Иваныч действительно  приходил тогда к нему не один раз. И каждый раз -  с плоской фляжкой. Андрей сначала пробовал было брыкаться: ты чего, сдурел, старый чёрт? Мне нельзя категорически! Я лучше знаю чего тебе можно, а чего нельзя, безапелляционно заявил тогда Ахрипин и сунул под нос знакомо запахшую за неимением стакана мензурку. «И сразу! Одним глотком!» И действительно странно: такое грубейшее нарушение больничного режима оказало на него, Андрея, прямо-таки ошеломляюще выздоровительное действие. Уже через неделю он спокойно ходил по больничному коридору и даже поднимался пешком по междуэтажной лестнице, чем однажды привёл свою лечащую врачиху Марию Антоновну в такой ужас, что её саму впору было госпитализировать в «интенсивку».

         - Так и не узнает никто, про Сашку-то - понизив голос, продолжил Андрей о своём, о девичьем. – Я Вальке скажу, он вызов  напишет как на плохо с сердцем.

         - Я тебе непонятно сказал? – уже не на шутку взъярился Ахрипин. – Ещё повторить?

         Андрей хотел было обидеться, но… Чего обижаться? На обиженных воду возят. Да  и ему-то, собственно, какое дело? Хочешь лежать – лежи! Тоже мне… принцесса на горошине…

         - Ладно, - сказал Ахрипин примирительно. - Раз у ж пришёл – сиди. (Ишь ты-уж ты, разрешил, болезный! Спасибо большое, дяденька, дай вам Бог здоровьичка! Ещё пряников ему принёс… Надо было действительно солдатских сухарей! И не пакет – мешок!)

         - Наташ! – крикнул «страдалец». – Чаю, что ли, поставь! Чего так-то сидеть, на сухую-то?

         - Сейчас поставлю, - раздался за спиной Андрея тихий, приятный голос. – Здравствуйте, Андрей Николаевич!

         - Здравствуйте, Людмила Михална, - сказал Андрей, оборачиваясь к приятного вида, аккуратненькой старушке, жене Ахрипина. – Как здоровьичко? Как настроеньице?

         Он нарочно утрировал эти слова, потому что знал: Людмила говорит именно так, с ласкательными суффиксами. Она была старше Ахрипина  почти на десять лет, и, может быть, поэтому любила своего «Мишаньку» беззаветно, осторожно и благоговейно до робости.

         -Андрей Николаич, хоть бы вы чего посоветовали.  Ведь лежит и лежит. Я уж к нему и так, и сяк: Миш, вставай! Скоро огурцы надо сажать! Уборная уже полная, говнвозку надо вызывать! А он, богохульник… -  и замолчала стыдливо. Андрей понятливо кивнул: можете не продолжать. Понятно и без слов: послал. Грубиян и матерщинник. А ещё помирать собрался! Хоть бы напоследок совесть поимел!

          - Вообще-то есть сейчас в аптеках одно лекарство… - задумчиво ответил Андрей. -  И не какая-нибудь химия, а натуральный продукт! Он и не таких.. – и он запнулся, подбирая в уме подходящее для Ахрипина определение, но так и не нашёл., - ….на ноги поднимает. Некоторых до того поднимает, что они потом даже успокоиться никак не могут!

         - Это как же называется? – оживлённо заблестели глазки у Людмилы.

         - Боярышник! – громко и чётко произнёс Андрей. – Настойка. Хорошая штука! – он даже крякнул довольно, вспомнив как  ещё в студенческие годы «освежался» этой настойкой,, которая тогда стоила буквально копейки, а по «убойности» ничуть не уступала  хорошей водке (впрочем, она в те времена вся была хорошая. «Палёнку» тогда не продавали. Тогда много чего не продавали…).

         - Враз взбодрит!

         - Щас, запишу, - засуетилась доверчивая старушка. – Значит, бо-я-рыш –ник. Правильно?

         - Абсалутна! – подтвердил Андрей и многозначительно посмотрел на подозрительно притихшего «почти покойника»:  понял, на что я иду, чтобы тебя, старого обормота, уважить?

         «Умирающий» чуть заметно кивнул: всё понял, всё заценил. Настоящий друг! И ведь надо же как сообразил? Вот что значит высшее образование!

         - Это чего же – капли? – продолжала допытываться Людмила.

         - Ага, - согласился Андрей охотно. – Давать по чайной ложке на ночь.

         С кровати послышался возмущённое покряхтывание: а я подумал, что ты действительно друг! И чему вас только в институтах учат!

         - И сколько ж взять-то? – последовал очередной каверзный вопрос.

         - На полный курс, - не моргнув глазом, ответил Андрей. - Упаковку.

         Коечное кряхтение перешло в одобрительное сморкание: извини, погорячился. Друг! Настоящий! Оказывается институт наши не только дураков выпускают!

         - Ты понял, отец? – повернулась Людмила к мужу. - Будешь лечиться?

         - Ну, если надо… - состроив кислую физиономию, ответил «страдалец» (ну артист! «Если надо!». Он сегодня же и приступит! Немедля! Ещё покажет вам небо в алмазах! Лишь бы песни не пел! Он, когда сожрёт серьёзно, очень уважает «Когда весна придёт нежданно…» исполнить. Андрей сколько раз сам при исполнении присутствовал и ужасно наслаждался!).

         - Залечите вы меня всего… - продолжил тот свой художественное кривляние. – Помру до сроку! -  и для усиления похоронного эффекта даже сопли этак жалостливо по ноздрям погонял. Дескать, эх вы, эскулапы задрипанные! Нет на вас креста! Гробите человека!

         - Только ты, Людмилушка, мне все эти пузырьки сюда вот, на тумбочку, поставь, - продолжил он всё тем же похоронным голосом. -  А то вдруг посередь ночи мне подлечиться захочется, так чего вас зря будить? Сам и налью… То есть, накапаю.

         - Да ничего, Миш, я встану… - попробовала она возразить, но возражение было тут же в корне пресечено.

         - Я сказал: сюда поставить! – рявкнул умирающий. – Не маленький! И ребят тоже будить нечего! Ночью надо спать. Всем!

         - Хорошо, хорошо! Ты только не волнуйся… Тебе ведь вредно волноваться-то…

         - И иди быстрей! ( а как же? Жаба-то горит!). А то ещё разберут! Народ-то, сама знаешь, какой! Им лечиться – слаще мёда!

         - А, может, ещё таблетков каких купить? – спросила Людмила Андрея.

         Он открыл было рот, собираясь ответить, что надо бы, от запоров, но «умирающий» и здесь его опередил.

         - Не надо! Деньги экономь! Мне и боярышника хватит!

         - Сколько там, в упаковке? – спросил он, когда Людмила вышла, наконец, из комнаты и пошла собираться в аптеку.

         - Десять. По сто грамм.

         - Это я знаю что по сто… А градусы? Прежние?

         - Прежние. Семьдесят, как обычно…

         Ахрипин закатил глаза, беззвучно зашевелил губами.

         - Нормально – сказал он довольно. – Если по паре пузырьков – почти на неделю хватит.

         - Ага, - иронично хмыкнул Андрей. – На неделю.

         - Да я экономить буду! – горячо возразил артист-прохиндей.

         - Ты? Неужели? – засмеялся Андрей и поднялся со стула.

         - Ладно, пошёл я. Лечись на здоровье.

         - Ты эта… - сказал Ахрипин торопливо. – Ты, Николаич, приходи. Даже и без бутылки. Чего нам, и поговорить, что ли, не о чем?

         А ведь он действительно скоро помрёт, вдруг понял Андрей. Я вижу – скоро. Срок подошёл. Пенсия. Он без «скорой» – как лошадь без телеги. Нет, чудны дела твои, Господи! Ладно бы работа была в тепле, спокойствии и мухи не кусали! А то ведь кусают, и ещё как! То на жаре, то на холоде, под ветром и дождём, а порой в такие шалманы приходится забираться, что и не знаешь – выйдешь оттуда живым-здоровым или вынесут уже совершенно неживым и, конечно, совсем нездоровым. И сколько раз думаешь: не, хватит! Схожу в отпуск – и всё, на участок! Три часа – на приёме, три – по вызовам, в нормальные семьи, по нормальным, чистеньким старичкам и старушкам! Красотища! Ага, щас! Уже в отпуске мытиться начинаешь: когда же он кончится? И вот кончился – и ты с какой-то изголодавшейся жадностью, с каким-то мазохистским удовольствием впрягаешься в эту «скоропомощную» каторгу, чтобы через месяц-другой опять начать ныть: и за каким я вернулся? На участок надо было, на участок! Уютный тёплый кабинет, старички, старушки, рецепты, больничные… И так всю жизнь… И Ирка, конечно, права: пока  этот воз тащишь – хоть со скрипом, а живёшь. А как вынули из обоймы, распрягли и хомут сняли – всё. Лежи теперь и дожидайся.

         - Приду, – сглотнул он противный, подступивший к самому горлу ком. – Приду. Ты, главное, не сомневайся. Чего мне не прийти? Обязательно. Слышишь, Иваныч?

         Странно как-то поговорили, думал Андрей, идя домой. Он ведь о станции ни разу не спросил. Неужели неинтересно? Почему? Ведь, считай, всю жизнь на ней отработал – а здесь как отрезало. Или не спрашивал потому, что расстраиваться не хотел? А, может, действительно уже на всё наплевать?

         - Сегодня опять Наталью на рынке видела, - сказала жена. – Чего ты там этому притворщику насоветовал?

         - Женская логика, - хмыкнул Андрей. – То помирает, то притворяется. Вы бы уж к  какому-нибудь одному концу.

         - Да всё ты прекрасно понимаешь! – усмехнулась жена. – Наталья сказала: ночью проснулась – кто-то поёт. Ну, понятно кто… Поднялась, зашла к нему в комнату -  и картина маслом: папаша в люлю, и по всей кровати пузырьки валяются.

         - Наркоман, - понятливо кивнул Андрей. – Страшное дело.

         - Не паясничай – построжала жена. -   Ты же сам сказал Людмиле, чтобы она ему настойку купила.

         - Мало ли чего я сказал… Мало ли чего я вообще говорю… Ты собаку покормила?

         - Понятно, - кивнула же

- В школе сказали, чтобы дома сочинение написать, - сказал Пашка. – К Победе. Два листа с заголовком.

         Дед Иван Сергеевич оторвался от телевизора, поднял на него глаза.

         - Ну и чего?

         - Ничего, - сказал внук, настраиваясь на всякий случай обижаться. – Кто у нас ветеран-то? Вот и напиши. Сам же говоришь, что скучно. Вот тебе и занятие.

         - Спасибо! – ехидно поблагодарил внука за заботу Иван Сергеевич. -  Нашёл писателя. Тебе сказали – ты и пиши. Привык, понимаешь, на чужом хребте к обедне.

         - Тебе чего, трудно? (а вот теперь Пашка действительно обиделся. Его, Ивана Сергеевича, характер! Один к одному! Гены, мать их…) Ведро выносить – я. Землю копать на этом  т в о ё м  садовом участке (он нарочно голосом выделил это «твоём». В том смысле, что, дескать, лично мне, Паше, этот твой сад-огород и задаром бы не облокотился, и вообще видел я эти земляные работы в гробу и белых тапочках!)  – тоже я. В магазин сходить – у тебя вечно коленки ноют. Дед, не наглей! Имей совесть!

         - Да не знаю я чего писать! – рявкнул Иван Сергеевич. Напоминание о мусорном ведре и весенних земляных работах были, в общем-то, справедливыми: Пашка махал лопатой добросовестно, молча и без лишнего понукания. Никаких претензий предъявить ему Иван Сергеевич не мог. Да и чего ему не махать! Здоровый, чёрт! Откормленный! Один, в одну свою персону, килограммовую пачку пельменей  запросто усиживает! Чего бы ему с таких питательных калорий с лопатой не позабавиться!

         - А я откуда знаю? Я тоже не Толстой по имени Лев! А! Во, дед, подсказываю первую гениальную фразу: «Никто не забыт, ничего не забыто!». И дальше в том же духе. Ну, мужество! -  и Пашка для пущей доходчивости потряс в воздухе кулаками. Кулаки были здоровыми. Такими по лбу получишь – чесаться устанешь… А чего им такими не быть? С целого килограмма-то пельменей и не такие наешь…

         - Героизм! Само…это… ну… пожертвование, во! «За нашу российскую Родину»! И тэ дэ. В том же духе. Ну, сам понимаешь. Не маленький.

         - За советскую Родину, грамотей! Тогда ещё советская была! Не, я так не могу! –вдруг упёрся Иван Сергеевич. Был у него такой грех:  иной раз становился таким капризным – просто ужас! Прямо барышня из института благородных девиц, а не бывший токарь – нынешний пенсионер - потомственный заводской пролетарий.

         - «Не забыт!», «не забыто!». Это всё лозунги! Транспаранты! Это когда с трибуны выступаешь или на демонстрации идёшь! А про Победу надо чтобы от души шло. Это же, в конце концов, Победа, а не какой-нибудь там…примирения, соединения, соглашения, единства …напридумывали всякой…

         - Я, что ли, придумал? – тявкнул-рявкнул Пашка. – Я-то тут при чём?

         - Вы все не при чём! – теперь уже серьёзно завёлся и сам Иван Сергеевич. Вообще-то, у него и раньше характер был совсем не подарок, а сейчас, с возрастом, стал и совсем караул.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                       Как говорится, чем старее – тем чуднее. Ну действительно, чего там Пашка может сочинить? Если только девке какой в уши надуть – это да, это специалист! А сочинение это не уши. Здесь серьёзность требуется. Подготовка. Это тебе не «Войну и мир» написать.

         - Победа! Понимать надо! Чтоб без всякой этой канцелярщины!

         - Вот видишь! – кивнул Пашка. – Всё-то ты и знаешь, всё понимаешь, - и даже подольстил ехидно, язва. - Прямо как взрослый. Тогда чего выкобениваешься?

         - Да не писал я никогда этих сочинений! – Иван Сергеевич даже руки к груди прижал.

         - На совете своём спроси, на ветеранском, - подсказал Пашка со всё той же заметной ехидцей. – Вы же там каждую неделю собираетесь, а завтра как раз суббота. Вот и займитесь делом. Чего водку-то просто так трескать. А здесь хоть какая польза будет.

         - Ты поучи ещё чего нам там делать! – опять рявкнул Иван Сергеевич (да, нервы у него ни к чёрту! А ещё бывший член партии, несгибаемый большевик…).          - Прямо плюнуть некуда – кругом одни учителя! «Напиши…». Нашёл, понимаешь, Льва Толстого! Да я и провоевал-то всего полгода!

         Пашка, стервец, тут же навострил уши. Опаньки! Неужели сработало? Начинает помаленьку отступать, раз заикнулся про эти полгода! Теперь главное -  не останавливаться! Давить на него, героя-освободителя, и давить! И без всякой пощады!

         - А мне про всю и не надо. Вот про эти полгода и напиши. Сам же рассказывал, как в этой… Румынии в грязи сидели, в окопах. А немцы на вас бомбы бросали.

         - Какое геройство… - фыркнул Иван Сергеевич.

         - Это ты, дед, не прав! -  решительно возразил Пашка и, торжественно выгнув вперёд спортивную грудь, произнёс. – В жизни всегда есть место подвигу!

         - Так это в жизни. (На деда «выгнутие» должного впечатления не произвело. Зря старался, артист из погорелого театра. Это ты, Паша, перед девками выгинайся, на ваших наркоманских дискотеках. Для них это -  самый смак.) А мы -  в грязи. По самые по уши. И хрен обсушишься.

         - Суровый быт военных будней! – опять отчеканил Пашка как по писаному (вот прохиндей! Во как вывернул! Нахватался где-то красивых лозунгов!). – Тоже пойдёт. Не всё же стрелять. Когда-нибудь надо и в грязи…Ну, ладно. Ты не торопись, подумай. Время ещё есть. И с этими своими… боевым братством переговори. Им ведь тоже надо, -  и увидев на дедовом лице выражение непонимания, пояснил. – У Тимофеича – Васька. У Чернова – тоже. А с Полинкой Степанян я вообще в одном классе. Вот завтра в своём музее встретитесь, пузырёк возьмёте -  и вперёд, на Берлин!

         - Балбес, - буркнул Иван Сергеевич и отвернулся к Ванкуверу. По итогам сегодняшнего дня наша сборная занимает десятое место, фальшиво улыбаясь, сообщила-пропела симпатичная дикторша. Тоже дура. Нашла чему улыбаться… Нет, и чего ж сегодня за день-то такой поганый? Ни посидеть спокойно, ни поболеть не за кого… Ещё сочинение это… Да, вот он, пенсионерский быт. Ладно, завтра, дай Бог, разговеемся. Чайку, что ли, пока попить?

         На следующий день, в ветеранской комнате заводоуправления, собралось шесть человек. Должно было прийти больше, но Лысенок лежал в больнице, Сан Саныч по каким-то срочным делам уехал к сыну на дачу, а у  Прокофьевны внучка правнучку рожала. Сейчас ведь есть такие хитрые медицинские аппараты, вроде рентгена, которые пол у ребятёнка устанавливают чуть ли не в момент его зачатия. Он, ребятёнок-то, ещё и сам толком не решил, всё-таки решиться и родиться или на аборт идти, чтобы всю дальнейшую счастливую жизнь напрасно не мучиться – а пол уже установлен, и чуть ли не паспорт ему уже можно выписывать! Наука, одно слово! Великое дело! Не какой-нибудь… экстрасекс! Они, мужики, ещё на прошлой неделе скинулись по сотне, чтобы серебряную ложечку новорожденной купить, как положено, «на зубок», и сегодня, хоть и заочно, отметить теперь уже Прокофьевну как прабабку. А в следующую субботу она обещала проставиться уже сама, собственной персоной.

         - Вы, мужики, сразу-то не расслабляйтесь! Сначала -  дела! – решительно сказал Чернов, высокий и худющий, с мощными лохматыми бровями и характерно здоровенным, закорючкой, носом. Хотя сам он клялся и божился, что родился на Тамбовщине, и если кто у него и был в родне, так только цыгане, но его могучий шнобель однозначно и без всяких сомнений указывал на его подлинную национальность. Ага, цыган, всегда в таких случаях подначивал  Борис Степанович Игнашевич, тоже высокий, но с пузцом и носом картошкой. Самый настоящий. Который в пейсах и ермолке. И с колбасой кошерной.

         - Зато не бандеровец! -  тут же уже привычно парировал Чернов. – По бандитским схронам не прятался! И фамилия наша самая что ни на есть русская.

         -Ага, -  опять не сдавался Игнашевич (сам он был родом из-под Ковеля, это западная Белоруссия, рядом с западной же Украиной. Самые бандеровские края. Хотя там и кроме бандеровцев всякой послевоенной швали хватало. ).      - А как же! Конечно. Чернов. Он же Шварцман. Самая русская. Русее только Ивановы.

         Вообще-то, разговоры на националистические темы в их ветеранском кругу не приветствовались – не поощрялись, но дружеская пикировка допускалась. У них, фронтовиков, к этому самому национальному вопросу отношение вообще было очень своеобразное: для них существовали только две нации – наши, то есть советские, и не наши, то есть враги. А к какому исторически сложившемуся народообразованию ты принадлежишь– это уже вопрос сто двадцать четвёртый. Войне, как известно, было без разницы – из-под Тамбова ты, из Якутии, мордвин, или еврей вперемешку с татарином. Бери винтовку, наматывай портянки, пилотку на остриженный затылок -  и вперёд, за горячо любимую Родину,  за любимого товарища Сталина. Впрочем, если идёшь в атаку, то преданность интернациональному учению марксизма-ленинизма можешь не демонстрировать. Потому что никто в должной мере не оценит. Времени нету, когда кругом пули свистят, а ты сам, как голый в бане, во всей своей красноармейской красе. Так что можешь орать хоть матом. Это уже, по большому счёту, всем в атаке до фонаря, чего ты там орёшь. Главное в том ореве – страх заглушить. Свой, персональный. А фашисту и совсем без разницы, каких ты кровей, наций, народностей и национальностей. Ты для него – один сплошной руссиш зольдатен. Ему тебя надо убить побыстрее, вот и все дела. Всё очень просто и понятно. Проще не бывает. А кровь, она у всех - и у наших, и не совсем у наших, и совсем не у наших - одного цвета. Перемешается -  и не разберёшь где и чья…

         -Профком денег на коляску для Сурова даст, но нужно письменное заявление, – продолжал Сергей Петрович. Он любил и, главное, умел выступать, и за то, что в этих выступлениях не опускался до пустопорожнего словоблудия,  ему эта слабость прощалась. Остальные выступать не любили, не умели, не отличались этим даже по пьянке, и это было тоже простительно. Не всем же быть цицеронами и позьнерами! Кто-то должен и слушать. Это, между прочим, тоже надо немалое терпение иметь. Это тоже своего рода искусство.

          - Так что сегодня надо нам эту бумагу составить и написать. Обязательно! – уточнил он, заметив, как поморщился сидящий рядом «товарищ Ениватов».

         - Дальше. Городской Совет ветеранов просит принести для выставки в краеведческом музее военные фотографии. Обещали сохранить в целости и сохранности, а после выставки, естественно, вернуть. И третье. Давайте, наконец, составим график выступлений по школам. Ведь прямо как малые дети, ей Богу! Второй месяц валандаемся, никак не договоримся кому, где и когда! Делов-то на пять минут!

         - Да чего говорить-то… - пробурчал по привычке Ениватыч. – Каждый год одно и то же. Ну не умеем мы говорить, не умеем! Бог, как говорится, не дал. Хоть бы какие учебные пособия, что ли, там, в Москве, сочинили. А то выступаешь прямо как раньше на партсобрании. Ни одного живого слова. Тыдно же перед людями!

         - Ну и чего ты предлагаешь? – тут же накинулся на него Чернов. – Не выступать? А кто тогда?

         - Да я ничего… - виновато сморщился Ениватыч. – Только всё одно и то же… Я же вижу: им неинтересно. Просто отсиживают время, как на тех же партсобраниях. Кому она нужна, такая память?

         - Так вспомни новое чего-нибудь! Ты же все четыре года, от звонка до звонка -  и чего же, вспомнить нечего?

         - С этими воспоминаниями так влететь можно… - упёрся Ениватыч. – Мне зять рассказывал. Он после училища в Белоруссии служил, и вот  у них в части, как и положено, на День Победы решили собрание организовать. А что за собрание без ветерана? Ну, нашли одного. Кузнецом в ближайшем колхозе работал. Может, в кузне-то он и мастер, а говорить – двух слов связать не может, всё только матом… Да.. Ну, всё-таки уговорили, в часть привезли – а он опять разнылся: да не умею я выступать! Вот если кобылу подковать или чего выковать по железной части… Замполит у них башковитый был, сразу понял, как деда умаслить. Накатывает ему стакан… Этот чёрт, конечно, принял с удовольствием, захорошел и говорит: ладно. Уломали. Но только уж не обессудьте, если что… Не обессудим, отвечают. Ты скажи пару слов и с трибуны выметайся. А мы тебя прямо до дому на машине. И ещё пузырь дадим.

         Ну, вылез этот кузнец на трибуну, начал вспоминать. Вот, говорит, был интересный случай уже в самом конце войны. Мы на самой Эльбе стояли -  и поступает приказ: захватить мост, на который немцы должны вы        йти. Ну, мост так мост, нам-то какая разница? Бежим значит – а навстречу, как и положено, фрицы. Впереди один здоровенный такой, башка чёрная, прям угольная. Бежит, ручищами размахивает и орёт чего-то. Ну, я, понятно, автомат навскидку, и по нему очередью… Этот чёрный – брык, и  аллес капут…Отвоевался за своего Гитлера… Да… Оказалось, негр… Союзник… Они, как уже потом выяснилось, тех немцев побили и  к нам шли, на соединение…

         - И чего же дальше? – оживились собравшиеся.

         - А чего.., - вздохнул Ениватыч. – Кузнеца этого побыстрее с трибуны стащили, в машину - и до кузни. Бутылку, правда, дали, не обманули… Васька, зять-то, рассказывал, что замполит неделю белый ходил, как снег. Переживал, как бы ему холку не намылили и куда-нибудь на Таймыр не сослали за этого старого дурака. Ничего, вроде обошлось. Я это вам к чему всё рассказал-то? Чтобы поосторожней со своими воспоминаниями!

         - А я помню! – неожиданно влез в разговор Тимофеич. Фамилия у него была звучная – Ворошилов, поэтому помимо Тимофеича (это по отчеству) приятели дали ему, в общем-то, необидную кличку – Первая Конная. Тимофеич не возражал – Конная так Конная. Он вообще был мужиком покладистым. За это и ценили.

         - Лошадь у нас была. Блядкой звали. Полевую кухню возила с самого сорок второго, со Сталинграда. Смирная такая кобыла, обычная рабочая, из какого-то колхоза, там же, с Волги. В общем, посмотреть - ничего особенного. А глаза у неё –почему я сейчас и вспомнил-то! – спокойные такие были, добрые и всегда грустные. Как у девки недоцелованной.

         - Да ты, Тимофеич, прямо поэт! – то ли в насмешку, то ли серьёзно сказал Иван Сергеевич. – «Недоцелованной»! Надо же такое придумать! И я вспомнил! У нас тоже лошадь была! Тяжеловоз, пушку возила. Затвором звали. Жеребец. Магабеков, ездовой, помню, лупил его почём зря. У него всю семью немцы под Нальчиком расстреляли и аул сожгли, вот он и злился, а на коняге зло срывал. Так у Затвора глаза тоже всегда были грустные. Хотя, честно говоря, туповатый был конь. Так что Магабеков ему правильно подсыпал.

         - Не, нашу Блядку не лупили. Хотя нет, вру. Семёнов ей поддавал. Но только он недолго с ней пробыл, месяца три. Его ещё в Сталинграде миной накрыло. А после него ещё четверо сменилось. Нет – пятеро, правильно! Последним, это уже в Польше, Кулиев был, калмык. Так вот те четверо, которые перед ним,  Блядку уже не лупили. Так, наорут только -  и всё. А Кулиев, так  даже гриву расчёсывал. Они, калмыки, вообще лошадей любят. У них же степи кругом, а в степи лошадь – первый товарищ и друг.

         - Вообще, если разобраться, то несчастливая она, Блядка, была, - ударился  в воспоминания «первый красный офицер». -  То есть она-то как раз и счастливая, - тут же поправился он. – И под обстрелы попадала, и под бомбёжки, и однажды, это уже в Белоруссии, во время «Багратиона», в болоте под Бобруйском тонула. Одни уже уши из жижи торчали, даже морды не видно. Ну, думали, всё, отвоевалась! Нет, один хрен выкарабкалась, живой осталась. Прямо заговорённая! А зато ездовые около неё не задерживались – то убьют, то ранят тяжело. Прямо роковая какая-то была кобыла.

         А дура какая! Запросто могла и к немцам завезти. Помню, Егор Прокопов, кашевар наш –да, это  под Брянском было, летом сорок третьего, городок мы тамошний брали, как сейчас помню – Хатунец название – привозит нам кашу, а сам бледный весь как смерть и трясётся мелкой дрожью. А мы голодные, злые, нам нет дела до его трясучки. Накинулись на него: ты чего, падлюка? Мы тут кровью целый день умываемся, всю речку трупами завалили, где наши, где немецкие, не поймёшь. Шесть раз то мы её переходили, то немцы. И чего они за тот городишко так цеплялись? Там же ни одного целого дома не оставалось, одни трубы печные, и все дороги в стороне…Да! Ну вот, орём на него, а он, Прокопыч-то, прямо чуть не плачет: эта шалава, говорит, меня чуть прямо к фрицам не привезла. Прикорнул малость, а она идёт и идёт… Хорошо, очнулся вовремя – мать моя, нейтралка! Прямо посередь между нами и немцами! Хорошо там лощинка была, ни мы, ни они его не заметили, а то бы точно накрыли! Прямо с двух сторон!  Он потом и к комбату специально сходил: дескать, заберите меня, Христа ради, от этой кобылы! Угробит она меня к едреней матери!

         - Забрал? – спросил Степанян.

         - Ага… - иронично хмыкнул Тимофеич. – Таких … навешал! Любому ездовому поучиться! Матерщинник был наш комбат, чего и говорить, отменный! А ещё из бывших московских студентов! Мы сначала тоже думали – интеллигент…

         - Ну и правильно сделал! – сказал Чернов. – Какого ты спишь-то, когда едешь? Лошадь в чём виновата?

         - Это конечно… - согласился тот. – Но пар-то надо выпустить…Да она вообще-то смирная была. И какая-то безответная. На неё, бывало, орут, или по хребту треснут -  а она только голову так покорно опустит, и не поймешь – то ли винится перед тобой, то ли просто так, по привычке. Дескать, чего уж тут, лупите, вам не привыкать… Была бы верблюдом, плюнула бы от души в ваши орущие хари, а так чего ж… А то, наоборот, голову поднимет, поглядит на тебя – ну чего, дескать, потешился? Отвёл душу?

         - Живая осталась? – задал Степанян новый вопрос. Он был человеком последовательным и любознательным. Как и всякий уважающий себя армянин.

         - Не… Мы под Лодзью стояли, в немецком фольварке. Это хутор такой. Богатый, как будто и войны не было. Мы там, на фольварке этом, на отдыхе стояли, ждали наступления. И помню денёк был – сказка! Солнце вовсю, тишина, только птички чирикают. Отпустили её попастись. И ведь, главное, она никогда и никуда от расположения далеко не отходила. То ли боялась, то ли так уже  приучилась, что может понадобиться в любой момент. А здесь на поле попёрлась! Ну, понятно, там и трава пожирнее, и клеверок кое-где. А поле-то оказалось заминированным. Немцы при отступлении мин наставили. Вот и… Жалко. Хорошая была кобыла.

         - Тебя, Ваньк, не поймёшь, - хмыкнул Иван Сергеевич. – То дура, то счастливая, то несчастливая, то хорошая, прям хоть плачь. Как это недавно по телевизору говорили... Клубок противоречий, во!

         - А он такой и была – всякой. Сегодня одна, завтра – другая. Кормилица наша.  Сколько километров за войну она кухню-то за нами протаскала! Жалко лошадям медалей не давали, а то Блядка была бы первая достойна! Да… -  и Тимофеич вздохнул. – Хоть клеверу перед смертью намолотилась. Для лошади клевер – самая сладость.

         -Ты вот, Вань, сейчас сказал про Польшу, и я тоже вспомнил, - оживился Ениватов. – Это мы когда Бреслау брали, на железной дороге цистерну нашли. У танкистов с бензином как раз туго было, вот нас, хозобеспечение, и послали туда, на пути, пошарить. Дескать, может чего из горючки и найдём. Там эшелонов от немцев полно оставалось, было в чём пошустрить. Ну, мы и нашли. Целую цистерну. Нет, не с бензином. Со спиртом! -  и Ениватыч даже глаза прикрыл и даже причмокнул от такого вспомнившегося удовольствия.

         - Ну и вы её, конечно… - оживился народ.

         - Чего «конечно»? Было бы потише, тогда бы конечно! Уж втихаря отогнали бы куда-нибудь в тупик, подальше от командования. А тут вокруг хрен пойми чего творится: где немец, где наши, то впереди стреляют, то сзади. Всё вперемешку. Ну, по котелочку, конечно на дорожку набрали. Это само собой.

         - И там, у цистерны, наверняка отметились… - подсказал всё тот же проницательный Степанян.

         - Ашот Иваныч, ну что ты говоришь! – театрально развел руки в стороны Ениватыч. Иногда он любил порисоваться. – Как же мы от неё, от родимой, да просто так уйдём! Или мы не русские? Да… -  и он даже причмокнул от огорчения. -  Уходили и плакали. Как чувствовали, что больше с ней, с любезной, не свидимся. А когда до вокзала два шага оставалось, на засаду-то и нарвались. Там, помню, между пакгаузами, узкий такой проход был, и длинный, прям кишка. А как их пройдёшь, ближе к водокачке – площадочка с клумбочкой такою аккуратненькой. Что ты, цивилизация! Вот там, за клумбочкой, нас архангелы рогатые и поджидали. И не простая пехота – эсэсовцы! Здоровые, черти! Специально, что ли, их, бугаёв, Гитлер откармливал? Я с одним сцепился, за кадык его ухватил, а он - меня. Вцепился как клещ! Уже, помню, круги у меня в глазах такие оранжевые плавать начинают, хриплю, у него у самого глазищи на лоб лезут -  а всё не отпускает, шкура, и не отпускает! И чего бы дальше было, но тут меня кто-то сзади по башке – хресь! И дух из меня вон. Сознания лишился. Подумал: ну вот и всё. Откукарекался гвардии сержант, товарищ Ениватов.

         - Это как же ты мог подумать, если был без сознания? – ехидно спросил Чернов. – Ну и врать ты, Никодим, здоров! Вы, пехота, все такие! Одним отделением армии в плен брали, одним батальоном фронт держали! И, главное, посмотришь такому в глаза – а они честные-пречестные, прямо как на иконе! Кто не знает – на самом деле поверит!

         - Вы, летуны, тоже не промазывали! Ну не подумал, не подумал, каюсь! – рассмеялся Ениватыч. –Уж и соврать нельзя! Сам-то  иной раз травишь – глазом не моргнёшь, как по писаному. А другим чего – по званию не положено?

         - Значит, попили спиртику… - задумчиво сказал Степанян.

         - Да! Очнулся уже в госпитале. Оглядываюсь, а на соседней койке -  Угрюмов! Наш, снайпер из отделения. Тоже с башкой забинтованной, и ещё рука на перевязи. Он тоже как меня увидел, что я его тоже увидел, обрадовался! Здоровой-то клешней в воздухе замахал: мы-мы да мы-мы!

         - Понятно, – кивнул Ашот. – Контузия. Противное дело. Я после неё полгода нормально говорить не мог. Тоже мымыкал.

         - Да нет! Он немой был от рождения! Я, значит, ему на руках показываю, на пальцах: объясни, как дело закончилось? Хотя понятно как закончилось… Если живы остались то, значит хорошо. Значит, завалили тех эсэс. А он в ответ: мы-мы да мы-мы. И рукой здоровой в воздухе ещё шибче крутит. Того гляди, и она-то у него оторвётся… Тогда ему опять на пальцах показываю: кто-нибудь из наших ещё здесь есть? А он то ли и на самом деле не понимает, то ли ко всему и действительно мозги отшиб. Башка-то перевязанная… Опять только щерится да мычит. Радуется, значит, что вместе, в одной палате оказались.

         - Написал бы… - подсказал «Первая Конная». – Я, например, когда контузия была, писать приноровился. Получалось! Сначала, правда, пальцы дрожали, а потом ничего, привык… Ребята даже быстрее самого меня разбирали, чего я там накарябал.

         - Да какой из него писатель… - махнул рукой Ениватов. – Он же из Сибири. Из какой-то самой глуши! Охотник – это да, первостатейный. Немца снимал за двести с лишним метров, как белку в глаз. Его даже в снайперскую школу не взяли. Чему его там учить-то, немтыря? А писать – это не стрелять. Это ему не в подъём было.

         Да! А через два дня ребята пришли. Навестить. Они  и рассказали, чего дальше было. Как эсэсовцев подолбили всех до единого, чтобы в плен их не возиться тащить. А того, который мне сзади по башке прикладом наварил, так Угрюмов и заколол. Вовремя успел, а то бы добил, гад. Я же говорю: они все как кабаны! А потом и сам он, Угрюмыч-то, под раздачу попал. И ещё руку… Не, нормально всё! Только нас-то с ним до госпиталя довезли, а лейтенанта не успели. Кровью истёк. Жалко, хоть и крикливый был. И за спирт трибуналом грозился. Чудак! Чего он спирт-то, его, что ли, был, персональный? Трофейный, немецкий! Святое дело причаститься!

         А мужики нам целую фляжку принесли. Они ведь туда ещё раз наведались, на пути-то. А как же! Такое добро без дела стоит, и без всякой охраны! Разве кто выдержит такие нервы? Вот и пошли. Только, когда нашли её, цистерну-то, то от неё уже мало чего осталось. Так, на донышке. Ясно как божий пень, что кто-то уже и без нас присасывался. Вот люди! Ничего от них не спрячешь! В землю закапывай – всё равно найдут! Одно слово – русский солдат! И ещё сыру принесли, целых пол-круга. Сказали, что на немецкий продсклад нарвались. И пока тыловики не реквизировали, затарились под завязку. Ну, мы вечером, после обхода ту фляжку всей палатой и приговорили. Хорошо!

         - А я помню, как мы в Румынии, у города Плоешти, чуть ли не две недели в грязи по уши сидели, - сказал Иван Сергеевич. Это воспоминание было для него не новым, но «до кучи»  тоже захотелось отметиться.

         -  Знатная там была грязь! Жирная, чёрная, прямо антрацит! Скоблишь сапоги и гимнастёрку, скоблишь, весь потом изойдешь, а все одно, хрен отчистишь! Там же рядом нефтяные помыслы, и нефть прямо у самой земли. Вот и говорили, что она такая из-за нефти нефтью и пропитанная. Немцы почему так и сопротивлялись. Из-за тех промыслов. Нет, хорошая грязь! Я вот в Минеральных Водах был, там грязевые ванны на весь мир известные, но ихней грязи до той румынской далеко!

         - Да, богатые у вас, мужики, фронтовые воспоминания! – ядовито хмыкнул Чернов. – И, главное, очень поучительные и содержательные! Один – про грязь, другой – про кобылу, третий – про цистерну. Настоящие герои-освободители! Об этом и школьникам будете рассказывать? Воспитывать подрастающее поколение на личных примерах?

         - А ты Петрович, если такой умный, взял бы и подсказал чего говорить! – обиделся Степанян. – А то нашёлся…критикун! Вы, между прочим, по Балтике как по курорту шли, а мы, шестьдесят пятая, Данциг брали, а потом с померанских болот оборону держали, чтобы ихние «панцеры» вам в тыл не зашли. Вот об этом и надо рассказать! Как вы на чужом горбе к лавашу!

         - На чужом хрену к обедне! – поправил его  Чернов. - Ну, опять началось! Мы гуляли – вы держали. Обгулялись все! Под Кольбергом три экипажа за один день потеряли! Хорошая прогулка! И вообще, я тебе чего, Рокоссовский, что ли? И, может, на этом закончим с нашими волнительными воспоминаниями? Нам, между прочим, ещё заявление надо написать и с графиком разобраться.

Понравилось

-… проходящая в городе и районе «Вахта памяти», посвященная сорок второй годовщине Великой Победы, ещё раз убедительно продемонстрировала, что советская молодёжь свято чтит память своих героических отцов и дедов…

         Андрей Иванович Колдунов, молодой жизнерадостно-ироничный человек в модных, чуть затемнённых очках, главный врач Мячковской сельской участковой больницы, чуть поморщился и выключил радио. «Проходящая» - это от слова «проход», подумал он с раздражением. А проход – от слова «задний». Пройдёт – уйдёт - пролетит – просвистит – сделает ручкой… Андрей Иванович считал  себя человеком философского склада ума, поэтому любил иногда поразмышлять на заоблачные темы. И почему всегда и всё у нас именно вот так, именно «со свистом», подумал он, примеряя позу критика-мыслителя. «Великий и могучий» русский язык -  а послушаешь: сплошная казёнщина с такою же сплошной, тупой, махровой  канцелярщиной! И это в такой праздник! А говорим о нём так, что прямо скулы от тоски сводит. «Вахта»! «Продемонстрировала»! Чего она продемонстрировала, эта ваша вахта? Чего она вообще может демонстрировать? И ведь слово-то какое придумали, Господи! «Вахта»! Какое гениальное изобретение – вахта! Месяц пашем - месяц балду чешем! Как работали – так и работаем. Как болели – так и болеем. Как пили - так и пьём. Вот так всю жизнь и живём. Вахтовым методом. Ничего нового. Одна скука.

         Андрей Иванович отвернулся к окну, посмотрел на весело и буйно,  именно что по весеннему, зеленевшие кусты акации. «Весна! Как много в этом звуке…». Кофейку, что ли, попить?

         «Главным» он работал всего третий месяц, в своей теперешней должности до конца ещё не разобрался, хотя в основные принципы и направления уже  «въехал». То, что работа «главного» была больше чиновничьей, чем именно врачебной, его не удивило и не огорчило, тем более что к больным, как он сам, начав работать после окончания института, с удивлением обнаружил, относился достаточно равнодушно, и чужие страдания его, в общем-то, мало трогали. Сначала это неприятное открытие Андрея напугало и даже серьёзно расстроило: шесть долгих лет учился -  и нате вам, выучился! Оказался бесчувственным чурбаном! Но постепенно, со временем успокоился, эмоции стали утихать, потеряли свою остроту и постепенно перешли в чувство обычного лёгкого хронического огорчения с таким же лёгким налётом раздражения. Да и сами больные перестали казаться ему такими уж бедными-несчастными, а всё больше капризными и требующими к себе слишком большого внимания. Правильно говорят: время – лечит, время и калечит, вот со временем все эти душевные терзания и вообще исчезли. Тем более, что таких равнодушных эскулапов, как он, было вокруг полным-полно.

         Поэтому руководствуясь старой житейской мудростью: «Что бог не делает – всё к лучшему», он с удовольствием и даже каким-то облегчением согласился на предложение «встать у руля» одной из районных сельских больниц. Опять же село – не город с его вечно скудным продовольственным прейскурантом. Село-

это и мясце, и сальце, и картошечка с овощами и фруктами, да и вообще лучше быть главным на деревне, чем рядовым в городе. Нет, очень правильно он, Андрей Иванович Колдунов, сделал, что согласился! Молодец! В любом случае – не прогадал!

         Телефон зазвонил так резко и противно (кстати, надо сегодня же вызвать телефониста, пусть изменит громкость и тембр), что Андрей вздрогнул.

         - Приветствую тебя, Андрей Иванович! -  услышал в трубке уже знакомый глуховатый голос  Власова, председателя колхоза. – Хочу пригласить на празднование Победы. Не против?

         - Спасибо, Василий Васильевич, - сказал Андрей. – Почему же против? Святое дело!

         - Значит, подходи девятого к девяти к памятнику павшим. Ну, на нашей площади, перед правлением! Погоду не слышал?

         - Только что передали: девятого солнечно и плюс двенадцать.

         - Ну и ладушки! Значит, придёшь?

         - Да, конечно, конечно! – заверил Андрей. – Приду!

         - Тогда до встречи.

         - До встречи.

         С Власовым, председателем колхоза «Победа», у Андрея сразу сложились  хорошие отношения. Сразу, без всяких предварительных заходов, взаимных прощупываний и прочих разведывательных приёмов. Это было тем более удивительно, что в райисполкоме Андрею прозрачно намекнули, что Василий Васильевич – мужик тёмный, хитрый, себе на уме, как говорится - един в ста лицах. Так что будь с ним поаккуратней, поосторожней и лучше вообще подальше. К тому же есть у него, у Власова, одно очень особое жизненное обстоятельство, которое, мягко говоря, не красит его как передового советского человека. Диссидент, что ли, хохотнул тогда Андрей, вспомнив Саньку Винера, своего институтского однокашника. Почти, услышал в ответ и понял, что говорили совершенно серьёзно. Да-а-а, дела…Вот антисоветчиков ему под боком только и не хватает…Однако при знакомстве Власов на этакого графа Дракулу местного разлива или сладкопевных говорунов типа Синявского и Даниэля совсем не «тянул». Нет, лукавость была, и этакая хитринка плясала в его чуть прищуренных,   о ц е н и в а ю щ и х  глазах. Он и на самом деле играл, изображая перед ним, Андреем, простоту и добродушие, но что-то подсказывало: за этой игрой - не напускное, настоящее, а что вынужден хитрить и приспосабливаться – так ведь должность такая! Всегда крестьяне на Руси ходили и ходят в крепостных. Что при царе, что сейчас, при Советской власти. Хотя и называются, конечно, свободными тружениками, да только кого ты этим словоблудием обманешь…Дураков нет, хотя все под них упорно косят. Потому что так спокойнее и удобнее. Потому что с дурака, как известно, взятки гладки. И на самом деле чего с него возьмёшь, кроме анализов? Дурак – он и есть дурак. Вечный герой русских народных сказок.

         Да, Василий Васильевич, как узнал Андрей позднее (на деревне ведь ничего не скроешь), мужиком был куда как тёртым, хотя тоже иной раз переигрывал,

срывался, и последствия таких оплошностей-срывов не заставляли себя долго ждать. К своим сорока пяти годам он уже успел один раз побывать и в здешнем председательском кресле, потом поработать в райкоме партии (что, несомненно, было повышением по карьерной лестнице), перейти в другой район на такую же райкомовскую должность (перемещение по горизонтали), уйти в председатели Агро-промышленного комплекса, перейти в директора областной «Сельхозхимии» (повышение! Явное!), откуда с треском вылететь якобы за срыв годового плана (слава Богу, не при Иосифе Виссарионыче живём! А то летел бы прямиком до самой Колымы.), чтобы вернуться на «круги своя». То есть, в здешние председатели. Что стояло за этим якобы срывом на самом деле, здесь, в колхозе, говорили шёпотом и с оглядкой, но рты-то, как известно, людям не заткнёшь. До Андрея, большого НЕлюбителя копаться в чужом белье, тем не менее, дошли слухи, что Власов чего-то там крупно напортачил по амурной линии, за что персонально разбирался на закрытом заседании райкома. Да, лямур, тужур, чужая подушка, несовместимая с высоким моральным обликом члена партии…Тьфу, маразм! Неужели самим-то не смешно? И ведь говорится на полном серьёзе и совершенно взрослыми людьми! Ну, любил баб Василий Васильевич, любил, что тут поделаешь! Так и они ему проходу не давали! Да и мужиком он был хоть куда – редко какая устоит! И за это наказывать? Глупость, глупость, дурость наша «высокоморальная»… Тем более, что уж там, в райкоме, все как будто такие «сплошь святые»! Уж он, Андрей,  знал всю их эту лицемерную святость, попав однажды совершенно случайно на хитрую начальственную пьянку на пригородной турбазе. Такую эти райкомовцы устроили со специально приглашёнными, озорными и предельно  раскрепощёнными комсомолками «афинскую ночь» – мама не горюй! Андрей сам себе потом втихаря целую неделю пенициллин колол для подстраховки-профилактики. Потому что «групповуха» - занятие, конечно, весьма экзотичное, но в то же время и весьма чреватое разными неприятными неожиданностями. Так что осуждая любвеобильного председателя, эти стойкие «борцы за мораль» всего лишь пытались реабилитировать самих себя в своих же собственных  глазах. Дескать, непоколебимо (непокоБеЛимо!) стоим на страже нашей высокоморальной социалистической действительности! Святоши хреновы! И ведь всю жизнь так вот врут! И, что удивительно, им это враньё совершенно не надоедает!

         Сам же Василий Васильевич ко всем своим карьерным взлётам-падениям относился философски, то есть, легкомысленно. То есть, просто чихал на них громким чихом. И правильно делал. Философия простая: сегодня ты на коне, завтра -  я. Послезавтра опять местами поменяемся. Даже такой специальный управленческий термин придуман – «ротация кадров». Это жизнь, ничего не поделаешь, так что нечего и волосы на голове рвать. Впрочем, надо отдать должное, руководителем Власов был действительно отменным, каких действительно ещё ой-ой-ой как поискать! Колхоз стоял на ногах крепко, уверенно держался в первых областных «середнячках» (но только бы не в передовиках! Боже упаси! Задаром не нужны нам, ребята, эти «грандиозные успехи» и переходящие красные знамёна! Боженька прав: кому много дано -  с

того много и спросится!) Наверно, поэтому, от своей житейско-чиновничьей мудрости, и злобы ни на кого не таил. Крепко держал в руках наработанные райкомовские и райисполкомовские связи, с проверяющими был щедр, с прежними коллегами добродушен, а с нужными «человечками» -  ласков и хлебосолен (а как же! Не подмажешь – не поедешь!). Своих колхозников не обижал, на зарплаты и премии не скупился, старикам и убогим помогал. Воровал умеренно и – главное! – давал так же умеренно воровать другим. Вообще, весь стиль его поведения и на работе и в быту можно было определить всего двумя словами: не зарывайся! Да, именно так! Не привлекай лишнего внимания, не выступай не по делу (да и по делу тоже старайся пореже), вышестоящее начальство, конечно, слегка поругивай, слегка – это не возбраняется, да и подчинённые и окружающие будут уверены: а наш-то – нет, не лизоблюд! Но именно поругивай, то есть осуждай аккуратно, и Боже тебя упаси затронуть принципы и устои! Опять же ругать нужно не адресно, не конкретных людей, а начальство вообще, как социальный слой ( кстати научиться этому не так уж и сложно: смотри внимательнее телевизионные дискуссии. Там порой такая ругань стоит – хоть святых выноси! А разберёшься – восхитишься: ни одного конкретного имени! Это называется - высший пилотаж обличительного словоблудия!).

         Нет, отличный мужик Василий Васильевич! Руководитель, каких поискать!

         При знакомстве он произвёл на Андрея приятное впечатление именно тем, что не кичился, не пытался подмять, сразу дал понять, что относится к нему как к равному по чиновничьему положению. Хотя и намекнул, что пусть он, Андрей, ему непосредственно и не подчиняется, но больница-то находится на его, то есть, колхозной территории. И поэтому пусть он, Андрей, сделает правильные выводы. А в ответ услышал здоровый, понятливый смех. Я вас понял, дорогой Василий Васильевич! Можете не продолжать! Только вот здесь какой деликатный нюанс: ваши колхозники лечиться ходят почему-то не к вам в контору, а ко мне в больницу. Как вы объясните такую странность? Да и некогда мне всеми этими «тайнами мадридского двора» сейчас заниматься, и выводы делать, которые вы мне настойчиво предлагаете. Так что просто будем дружить. НА РАВНЫХ!

         Власов тогда посмотрел на него внимательно-внимательно… Потом усмехнулся и подал руку.

         -Договорились, Андрей Иванович! Честно говоря, не ожидал…

         - Чего Василий Васильевич?

         - Что сразу все точки над «и» рискнёте расставить. Ваши предшественники или терялись, или обижаться начинали. А вы – без всякой обиды, без всякого стеснения. Четко и ясно! Похоже, сработаемся.

         Синоптики в прогнозе на Девятое Мая не обманули: погода с самого утра была просто-таки  расчудесная, именно по-весеннему  праздничная, весёлая и какая-то игриво-у м ы т а я. У памятника – мраморного воина в плащ-палатке и с автоматом на груди – к девяти часам собралась если не толпа (это понятие больше

городское, не для села), но, тем не менее, довольно внушительная группа нарядно одетых людей, как пожилых, торжественно-серьёзных, с орденами и медалями, так и молодых, без орденов и без медалей, но тоже серьёзных, хотя и без особой торжественности на лицах. Вот чем и хорош именно День Победы: нет необходимости кривляться, изображать значимость и вселенскую скорбь. Это праздник действительно душевный, искренний, н е з а о р г а н и з о в а н н ы й,  и лицемерие и фальшь здесь неуместны и просто смешны. Это действительно для каждого конкретного советского человека Праздник с большой и торжественной буквы, даже для того, кто никаким боком, ни сам, ни через родственников к войне отношения не имеет. Впрочем, вряд ли есть такие. Великая Отечественная задела если не каждую семью, то уж точно каждую фамилию.

         Ровно в девять часов к памятнику подошли нарядные пионеры с такими же нарядными большими букетами, положили их к подножию, отдали пионерский салют. После них, тоже с цветами подошли Власов, председатель сельСовета Тимашук, специально приглашённый из города Герой Советского Союза, ветеран-лётчик Коробец, ещё кто-то из районной администрации, местные жители. Положили цветы, постояли, помолчали, кто-то вздохнул, кто-то шмыгнул носом, а кто-то и заплакал. Потом председатель, Коробец, районные и несколько местных ветеранов поднялись на верхнюю ступеньку пьедестала.

         - Товарищи! – начал Власов. – Позвольте поздравить всех вас с нашим великим праздником! Это день, который действительно порохом пропах! Который мы всегда чтили, чтим и, покуда живы, чтить будем!

         Говорил Василий Васильевич без бумажки, хорошо, душевно, и торжественные слова звучали в его выступлении просто и без всякой официальщины.

         После него слово взял Коробец.

         - Да, всё дальше те суровые дни и ночи, - сказал он удивительно звонким для его почти семидесяти лет голосом. – Всё меньше остается и нас, непосредственных участников тех грозных событий. Чего ж поделаешь, жизнь не стоит на месте. Дети уже взрослые, внуки растут, мы стареем. Конечно, здоровья, вам всем, успехов в жизни и семье! Да… - он вдруг остановился, замолчал, явно что-то вспомнив.

         - Я лет десять назад, с ветеранской делегацией, попал в Кронштадт. Там, на главной площади стоит памятник адмиралу Макарову. Так на том памятнике есть надпись: «Помни войну!». Вот и я всем вам - и пожилым, и молодым -  говорю: помните войну! И не потому, что мы, советские люди, какие-то уж особенно кровожадные, совсем нет! А помнить надо, чтобы не повторялась! Чтоб все живы были! И чтобы не плакали, как ваши матери, сёстры и жёны! Спасибо вам, мужики, за всё!

         При этих словах кто-то опять всхлипнул, кто-то полез в карман за платком, а кто-то закаменел скулами и потемнел лицом. Всё правильно. Всё так должно и быть…

         После Коробца выступали представители районной власти, местные ветераны. Потом прямо здесь, у памятника, выступили школьники со специально

приготовленной праздничной программой. Закончилось торжество салютом из трех автоматов, с которыми приехали три молодых краснощёких солдата и такой же молодой и краснощёкий, отличавшийся от солдат лишь формой и лейтенантскими погонами офицер.

         - Андрей Иваныч, ты не уходи, – предупредил Власов. – Сейчас пойдём в нашу столовую.

         - На чаепитие? – хитро прищурился Андрей.

         - Ага, – охотно подтвердил председатель. – С сушками-баранками. Хоть сегодня-то не передрались бы…

         - Кто? – не понял Андрей.

         - Да старики… - непонятно ответил Власов.

         - Ветераны, что ли?

         - Ага. А то каждый раз, как поддадут -  и начинают: «Мы справа шли, а вы слева должны были, а пошли за нами… У вас пушки были, а вы нам отбиться не помогли… Мы голодные сидели, а вы у поляков отжирались…». Послушаешь – и вроде бы хоть смейся, а нельзя, обидятся. Как дети, честное слово! Столько лет прошло, а они всё до самой тонкой мелочи помнят, кто справа, кто слева, кто сзади… До того иной раз разбуянятся, что кулаками махать начинают. Правда, годы-то уже не те. Выдыхаются быстро. Нет того фронтового задора. И слава Богу!

         Столы, составленные большой буквой «П», были накрыты белоснежными скатертями, украшены вазами с цветами, а от всевозможных закусок рябило в глазах. В этот день, на этот праздник в колхозе экономить не привыкли. Ветеранов рассадили за столами, принесли горячее, выставили бутылки с водкой.

         - Не боитесь, Василий Васильич? – тихо спросил Андрей.

         - Кого?

         - Доброжелателей. Ведь донесут в верха-то насчёт водочки… Сухой закон. Свадьбы с компотом.

         - А-а-а… - и председатель легкомысленно махнул рукой. – Что же мне теперь, стариков кефиром угощать? А насчёт доносов… Одним больше – одним меньше –какая разница? Ну что, мужики? – сказал он собравшимся. – Я уж теперь без этих… официальностей. Спасибо вам за Победу. За то, что живы остались. Что земле родной, корням своим не изменили, и держитесь за них, и детям своим, и внукам наказали держаться! За вас, деды!

         -И тебе, Василь Василич! – раздались дружно голоса. – За то, что пригласил! Что праздник организовал! Ты знай: если чего мы всегда за тебя, не сомневайся! И своим накажем! А кто неслухи, то по шеям враз нададим! Ты нас знаешь!

         -Не-не! – быстро сказал Власов и не выдержал, засмеялся. – Никаких шей! А то в прошлом году устроили здесь, понимаешь битву за Берлин! Мне потом целый месяц в райкоме уже мою шею мылили!

         - Да ладно! – послышалось из-за столов. – Был грех, виноваты! Извиняемся! Всё культурно будет! А если и сегодня кто разбуянится – тому мы сразу по шее! По фронтовому! Без всякой демократии!

         - Слышал? – сказал Власов, садясь. – Я же говорю: черти, а не старики! До сих пор в рукопашные ходят!

         Выпили, закусили, закурили (хотя в обычные дни дымить в столовой не разрешалось. Но сегодня, в такой день… Да старикам из-за стола-то лишний раз вылезать… Ничего, проветрится!)

         - А у меня два дядьки погибли, - сказал Андрей.  –А дед вернулся. Он, дед-то вообще везучий был до невозможности! Три войн оттрубил. В гражданскую Врангеля гонял по Крыму, потом финская, потом Отечественная. И не где-нибудь в штабе ошивался – все три на передовой! В Сталинграде с первого до последнего дня! И что прямо невероятно: за все три войны – ни одного ранения. Да чего там ранения -  ни царапины! Представляете?

         - Бывает, - согласился Коровец. Косой рваный шрам, шедший у него от верхней губы до левого уха, то ли от выпитого, то ли от духоты, хотя все окна были раскрыты настежь, налился краснотой.

         - Значит, судьба такая.

         - Да… А вот дядьки погибли. Старший, дядя Саша, он лётчиком был – в сорок третьем, в Донбассе. Пионеры-поисковики могилу разыскали, очевидцев. Те рассказали, что его немцы раненого в плен захватили. А по дороге в город полицаи забили. Ногами. Не немцы - местные. Братья-славяне… - усмехнулся он.

         - И такие были, - согласился Коробец. - А у меня брат в пехоте служил, командиром роты. Рассказывал, что немцев они всегда в плен брали. А полицаев – нет. На месте расстреливали. Предатели – они и есть предатели. Кровавей самих фашистов были. Такие суки – не приведи господь к ним в руки попасть.

         - А второй - дядя Лёша. Тоже лейтенант, артиллеристом был, корректировщиком. Тот уже в сорок четвёртом, в Карпатах погиб. Я его сослуживца отыскал через газету. «Советский Патриот», там даже постоянная рубрика есть «Отзовитесь, ветераны!». Вот туда и написал, что так, мол, и так, ищу дядькиных сослуживцев, данные прилагаю – и через полгода письмо! Чёрти откуда - из Туркмении! Написал его тогдашний солдат, а сейчас  – знатный чабан. Зовут Сапар Мамедович Мамиев. Он и рассказал, что был очевидцем дядькиной гибели. Оказывается там, в Карпатах,  сплошной линии фронта не было, горы, а в горах сам чёрт ничего не разберёт. На одной вершине наши, на другой – немцы. А на третьей то ли наши, то ли немцы, то ли вообще мирные гуцулы. А, может, и нет никого. Такая вот чехарда. И вот наши  со своей горки услышали, что к ним какая-то группа поднимается. Кто такие, чего делать? Дядька командиром был, велел наблюдать. Может, наши заблудились, выход ищут? Вот этот Сапар и написал: затаились, смотрим, слушаем. Хотя смотреть было нечего: туман сел, а в горах он невпрогляд. Но услышали русскую речь. Всё понятно: наши! Дали им сигнал, себя обозначили. Они в ответ: идём к вам. Начали подниматься на вершину, а когда уже почти поднялись, наши и увидели, что это власовцы. Только поздно увидели, рукопашная началась. А Сапар прямо у обрыва стоял. Дядька его

увидел, и закричал, чтобы тот прыгал. А он вниз посмотрел – и, пишет, голова закружилась. Он ведь в пустыне вырос, какие там горы… А дядька ему ещё раз: прыгай! Здесь так и так погибать, а прыгнешь – будет хоть какой шанс уцелеть. А рукопашная уже к этому самому обрыву теснится, власовцы наших одолевают, скоро конец. Ну, он и прыгнул… А там, сверху не видно было, склон оказался на отвесный, а просто крутой, да и снегу на откос нападало. Вот и повезло: приземлился так, что даже не поранился. Пишет, встал, отряхнулся, вверх, на гору, глаза поднял – там ещё крики продолжались, и выстрелы -  и тут две сцепившиеся тени сверху! Упали рядом с ним. Сапар подбежал, видит: их старшина, а под ним – власовец. Власовец разбился, но и старшина, хотя и живой, тоже переломался. Сапар его до самого вечера  по лесу тащил, куда тащил – сам не знал, но опять повезло: вышел к нашим. А старшина всё равно умер. Хоть и дотащил.

         - А ведь мог бы жить, дядя Лёша-то… - вдругвспомнил Андрей. – бабка рассказывала: его в срок третьем ранило, и тяжело, и вот он сюда, в город, в госпиталь попал. Вишь как удачно получилось: считай, дмой вернулося! Да… А бабка – она как раз в том госпитале работала, раненых и умерших со станции, с эшелонов возила и с одной врачихой познакомилась. Она бабку вроде как домработницей наняла, по хозяйству помогать. Самой-то некогда было, ихз операционной не вылезала. Она нейрохирургом была, та врачиха, имела вес. Вот бабка к ней и пришла: как бы, дескать, Лёшку от фронта это самое… Тем более, что ранение серьёзное, неужели нельзя комиссовать? Ну а та… бикса быстро сообразила. Можно, говорит, сделать. Сделаю. Но только одно условие: пусть, говорит, он на мне женится. Оказывается, она дядю Лёшу ещё до войны знала, нравился он ей, да и он вроде бы симпатизировал… Правда, к тому времени, как этот разговор с бабкой произошёл, она уже и замуж успела сходить, и ребёнка сочинить. НУ что ж? Бывает. Дело житейское. Вот, значит, и предложила бабке. Поговори, сказала с Алексеем. Дело-то серьёзное, фронт – не игрушки, а тем более. Что у него должность не штабная, постоянно на передовой, а там каждый день утром просыпаешься и не знаешь, доживёшь до ночи или на ужин кому другому твой паек достанется. Да…

         - Ну и дядька чего? – спросила Власов.

         - Послал. И бабку, и врачиху. Бабка потом рассказывала, что ни разу раньше не слышала, чтобы он так ругался. Всегда спокойный был, культурный. Бабка говорила: всё книжки читал. Удивлялась: и в кого он такой? Ведь ни дед, ни она особой грамотностью не отличались. Обычные деревенские… А дяде Леше сама Лепешинская тапочки свои прислала! Ну, балерина. Прима Большого театра! Величина!

         - А зачем ему её тапочки-то? – удивился Коробец.

         - Балетные! Пуанты, вот! Ему балет очень нравился, он даже специально в Москву ездил, на спектакли, вот ей и написал, что балет любит, ну и всё такое… А она ему – тапочки. На память. Знать, чем-то зацепило её его письмо. Раз прислала. Они у него, бабка рассказывала, над кроватью висели, чтобы

постоянно перед глазами. И когда на фронт пошёл, то их с собой взял… Да, а ведь мог живым остаться…

         - Наверно, мог, - тряхнул головой Коробец. – А совесть не позволила. Честь офицерская. Вот какие люди были!

         - Да история… - сказал Власов. – Человеку – человеково, Богу – богово, а моей фамилии… -  и криво усмехнулся. - …моя фамилия.  Предлагали сменить! Дескать, слишком она… -  и хмыкнул, - … замаранная. А я их послал. Прямо там, в горкоме. Фамилия-то в чём виновата? Лишь бы к чему прицепиться…

         - Вы это о чём? – не понял Андрей.

         - А у меня отец и был этим самым власовцем, - спокойно ответил Василий Васильевич.

         - Как? – оторопел Андрей. Ему почему-то сразу стало ясно: Власов не шутит. Да и какие тут могут быть шутки!

         - Да как же это?

         - Молча, - ответил тот и налил не в рюмку - в стакан.

         Да уж, ситуация. Власов и власовец…Как нарочно… Только смеяться не хочется… Какой уж тут смех…

         - Это как же? – повторил  Андрей и понял, что задал самый глупый вопрос, который мог бы сейчас задать. Но, честно говоря, он и не ожидал от Василия Васильевича такой откровенности. Тем более в такой день!

         - А очень просто, - пожал тот плечами. – Перед войной отец закончил Омское танковое, воевать начал уже лейтенантом, командиром танка. Под Смоленском танк подбили, загорелся, они, экипаж, еле успели вылезти, сами обгорели…Попали в плен, оттуда -  в лагерь… Там как раз добровольцев в РОА набирали. Ну, вот отцу и предложили: или здесь сдохнешь, или иди воевать против Советов. Он и пошёл.

         - Но ведь он наверняка просто прикидывался! – не поверил Андрей. – Хотел таким способом к нашим перейти!

         - А кто его знает, чего он хотел… Отец, как из лагеря в пятьдесят пятом вернулся, ничего про мысли свои тогдашние не рассказывал. Говорил только, что в любом лагере – что в фашистском, что в нашем -  надо было быть каждому сам за себя. И ничего не придумывать. Показывать себя таким,  какой ты есть на самом деле. Там, в лагерях, таких актёров, которые пытались чужие роли исполнять, не жаловали. И что если бы не согласился на власовца перекрасится, точно бы сдох. В том лагере не выживали.

         - Ты рассказывал. Лагерь смерти… - и Коробец кивнул, вспоминая. – У нас в Польше рядом с аэродромом был. Мы как-то между вылетами сходили, посмотрели. Жуть. Особенно печки эти.

         - А как же вам-то, Василий Васильевич, в председатели подняться удалось? – не понял Андрей. – С таким…такой… - и запнулся, пытаясь подобрать слово поделикатнее.

         - Разрешили… - не стал объяснять Василий Васильевич. – Что ж ты, Андрей Иваныч, думаешь, в партии умных людей в то время не было? Ошибаешься.

Настоящих коммунистов тоже хватало. И сейчас хватает. Которые без гнилья. И если лижут – то по делу, а не потому, что они с рождения такие вот…лизуны.

         - А ещё, Андрей, я с самых малых лет уяснил себе одну простую истину, - продолжил он. – Слушать нужно всех, и соглашаться тоже со всеми. А вот поступать – по своему. Заметь, не наперекор, а именно по своему! Бывает, что люди и дельные советы дают. Вот ты всегда и примеряй: устраивает он тебя или нет.

         - Лицемерить, значит? – усмехнулся Андрей.

         -А иногда и не грех, - спокойно согласился Власов. – Игнат Степаныч, как считаешь?

         - Не по мне это, - сказал Коробец. – Лучше уж сразу в морду!

         - Здесь не фронт, - возразил Власов. – Здесь и промахнуться можно. Или как сейчас молодёжь говорит – лопухнуться. Тем более, что дураков как было полно, так и сейчас не уменьшилось.

         -Вот это точно! - иронично хмыкнул Коровец.-  Этих орлов всегда хватает. Которые, например, вот этот свой дурацкий сухой закон устроили, -  и повернулся к Андрею. - А ты, доктор, партийный?

         - Маленький ишо! – дурашливо засмеялся Андрей, но ни Коробец, ни Власов шутки не приняли, смотрели серьёзно.

         - Да предлагают… - вмиг посерьёзнев, сказал Андрей.

         - Ну и…?

         - Не знаю… - пожал он плечами. -  Вся эта политика меня как-то не… - и поморщился. – У нас на курсе парень один учился, Сашка Винер. Такой, знаете…гнилой, в общем. Вечно с ехидцей, вечно с подколами. И всё любил к политике сводить. Интеллигента из себя корчил, а сам фарцевал у планетария! Там рядом магазин есть, комиссионный, радиотехнику принимает. Ну, «Соньку», «Филипс», «Грюндиг», другие марки. Одно из главных мест сбора московской фарцы. Так вот там этот самый Саня, диссидент поганый, был своим человеком. А, помню, как выжрет – такую хрень начинал нести, прямо давился своей злобой! Я с ним подрался один раз. Чего ж ты, говорю, сука диссидентская, страну поганишь,  которая тебя, козла, и кормит, и поит, и учит бесплатно. А он: ты ничего не понимаешь! Все вы здесь, комсомольцы поганые, только врать умеете и показухой заниматься! Ну, я ему и показал…показуху. По всей его наглой морде! Еле растащили… Меня уже хотели из института исключать… Татаринов вступился, Андрей Иванович, «препод» с кафедры политэкономии. Во мужик! Всю войну от звонка до звонка! На рейхстаге расписался! Вот он меня и отстоял…А Винер сейчас в Израиле. Шкура сионистская. А-а-а! -  и Андрей    махнул рукой. – Да и хрен с ним! Давайте выпьем, что ли!

         Налили, чокнулись, выпили, закусили. Всё по делу, всё по уму. Хорошо! За другими столами тоже не дремали. Ветераны оседлали своих любимых коньков – воспоминания. То с одной стороны, то с другой слышалось: « Помню, выбирались мы из-под Ельни. Такая каша!…А у нас на Рыбачьем немцы государственную границу так и не перешли…Танк горит. Земля горит. Где наши, где немцы – х…разберёшь! Мы к речке спустились -  а там ещё экипаж. Думали наш, а ближе

подошли – мать моя, гансы1 Ну, мы их в ножи… Да мне сам командир дивизии, полковник Мыловаров, Иван Иваныч, благодарность перед строем объявил! – Ох ты, ух ты! Покос какой скосили! Полковник! Да мне сам командующий третьей танковой армией Рыбалко сказал: м..дак ты, старшина! Генерал, а не какой-то там полковник!»

         - А насчёт партии Игнат Степаныч тебе правильно сказал, - продолжил уже Василий Васильевич. -  В начальниках-то нравится ходить?

         - Ничего. Жить можно.

         - Вот! -  и Власов поднял вверх указательный палец. – Если можно, значит нужно! Тогда надо вступать. Молодой, с головой, самое оно! Хочешь, рекомендацию напишу?

         Андрей хмыкнул.

         - Прямо сразу так?

         - А чего тянуть? Ну, не сейчас, конечно, не здесь. Давай в понедельник.

         - И ко мне заедешь, - вмешался в разговор Коробец. – Я тоже напишу. Найдёшь меня в Совете ветеранов.

         - Ну, спасибо, мужики… - растерялся Андрей от такой оперативности. Вот уж действительно не знаешь, где найдёшь – где потеряешь…

         - Спасибо… - хитро-весело хмыкнул Власов. – Бутылка, а не здрасьте! И Степанычу не забудь!

         - У нас тоже замполит был, - сказал Коробец. – Кличка – «Три Ваньки». Потому что Иван Иваныч Иванов. Между прочим, Герой Союза. Пятнадцать фрицев сам завалил и за двадцать – в паре. И в партию, между прочим, верил! Не по разнарядке вступил, а ещё на Халхин-Голе, когда япошек давил. А как нас, желторотых, берёг! Хлеще отца родного! И таких вот, партийных именно по убеждению, а не по выгоде какой поганой, на фронте много было! И никому, Андрей, не верь, кто политруков поганит! Да, и среди них козлы попадались -  а где их

Посвящаю моему лучшему другу, самому миролюбивому человеку, которых когда-нибудь встречала и провожала в последний путь планета Земля, изумительному астроному-краснодеревщику Гарьке Сэ Обворожительному. Как приятно  вместе с ним выпивать алкогольные напитки повышенной крепости где-нибудь на лоне нашей милой природы! Да, Гарька знает жизнь! Он уважает философичность!

Собака фашистская, сволочь,

Хотела нас жизни лишить.

Но только ответили твёрдо:

Без Родины милой – не жить!

Схватились с  собакою насмерть,

Дралися до самый конец.

Так, чтобы следов не осталось

От твари от этой. Песдец!

И в землю её мы вогнали,

Жила чтоб и пахла страна!

И если опять кто полезет

Нажрётся досЫта гавна!

Девятого мая по всей стране прошло мероприятие под названием «Бессмертный полк». Замысел – великолепный, зрелище – незабываемое. Думаю, даже уверен: ни одна современная «потуга» по патриотическому воспитанию ( а их у нас в последнее время предпринималось и предпринимается несметное количество) даже рядом не стоит с этим самым «полком». Дай-то Бог, чтобы и в следующие Дни Победы такие « полки» проходили по нашим улицам и площадям снова и снова.

А теперь о грустном. Честно говоря, я всегда с большими осторожностью и недоверием относился ко всякого рода «народным порывам». Потому что, в большей или меньшей степени, но ВСЕГДА они несут в себе элементы спектакля, театрализованности и, конечно, нашей родной и нашей любимой показухи (куда же без неё!). Нет-нет, это «заслуга» не нынешних властей! Вспомните, к примеру, замечательный фильм Александрова «Цирк», его финальную часть, когда Орлова и Столяров в спортивных костюмах  идут в составе огромной колонны таких же, целиком и полностью «осчастливленных»! Так что «всеобщее ликование» это не сегодняшнее ноу-хау. Жаль только, что спектакли рано или поздно кончаются, и декорации, в лучшем случае, убираются на склады, а в худшем – смотрите фотографию, сделанную после шествия на одной из московских улиц. Да-да, это портреты фронтовиков. Свалены прямо на мостовой. Они сделали своё дело – и всё. Никому не нужны. Можно в мусор.

И опять, я никогда не сомневался: опошлить можно всё, что угодно. Было бы, как говорится, желание. И всегда, в любом обществе, в любом самом замечательном коллективе ( а большинство участников этих самых «полков» - и я в этом уверен - не только в Москве, но и по всей стране, вышли на эту «бессмертно-полковую» демонстрацию именно что по зову сердца и велению души, а не по разнарядке  и приказу «сверху»), так вот всегда  найдутся моральные уроды, для которых нет и не может быть ничего святого. Всё это так - а всё равно грустно. Великий французский писатель и философ Франсуа Ларошфуко сказал: "Мы так привыкли притворяться перед другими, что под конец начинаем притворяться перед собой." И как бы вовремя почувствовать эту грань? Притворяться перед другими – не такой уж великий грех. В конце концов, мы ЭТО наблюдаем ежедневно и ЭТОМУ уже совершенно не удивляемся. «Весь мир – театр, и люди в нём – актёры…». А вот когда мы начинаем притворяться перед самими собой…

И ужас мрака Землю обуял... (поэтический триллер. Исполняется голосом, близком к потере сознания, пульса, памяти и кошелька. Сопровождается обильным мочеотделением прямо в трусы)

Посвящаю одному моему очень застенчивому другу. Он знает кому. Ему всё по хрену.

ЭПИГРАФ:

- Всеведущ, вездесущ и всемогущ,

окутан голубыми небесами,

Господь на нас глядит из райских кущ

и думает: разъебывайтесь сами!

( Игорь  Губерман, «Гарики»)

Ночь. В волненьи ужас мрака.

Тени крУжат, гроб скрипит.

Гарька Сэ дрожит от страха,

И от страха громко бздит.

Тише ты, гавно гнилое!

Вурдалак сопит, дыша.

Кто-то воет, кто-то стонет.

Крыша едет, не спеша.

Гарька жмурится, икая.

Бздёх такой – не продыхнуть!

Ты чего ж в обед нажрался,

Распирает газом грудь!

Слышу вслед: нажрался супу.

В ём – горох, яйцо и жир.

А нажравшись-отрыгавшись,

Влил в себя бидон кефир.

Тут ж в желудке забурчало,

Понеслося по кишкам!

Ночь насатала – бздёх открылся,

Словно к адовым вратам!

Разбегайтесь, вурдалаки!

Издыхай от вонь вармпир!

Это Гарька салютует

Изо всех своёвых дыр!

Успокоится под утро,

Подотрётся лопухом

И опять нажрётся супу,

Что с горохом и жирОм.

А чего ему, собаке?

Тише едешь – дольше спишь!

Закрывай быстрее глазки!
Засыпай скорей, малыш!

(элегический натюрморт. Исполняется задушевно. Сопровождается гондурасской гитарой)

Посвящаю моему лучшему другу, настоящему гондурасу Гарьке Сэ!

Эпиграф:

- Самое несчастное животное – осьминог. У него и ноги от ушей, и руки из жопы, и сама жопа – с ушами.
 (Мих. Жванецкий)

Хороши рассветы в Гондурасе!

Гондураски водят хоровод.

Гарька Сэ сидит в одних кальсонах

И сметану судорожно жрёт.

Он проснулся нынче очень рано,

С джунглей дух удушливый стоял.

Гарьк зевнул и, с хрустом потянувшись,

Гондурас привычно почесал.

Нос  умыл, в портках нащупал дырку,

Нож мачете остро наточил,

Трубку мира выкурил привычно,

На коня ковбойски заскочил.

Целый день прошёл в трудах-заботах.

Ананас растить – нелёгкий труд!

Только к вечерУ жара спадает,

И тогда скупнУться можно в пруд.

Плавать там с какой-нить гондураской,

Щупать за упругие бока.

Ей слова шептать по-гондурасьи,

Ощущая близость на века.

Завалиться в стог с ей гондурасий

Для свершенья таинства любви…

Всё скакАют в джунглях обезьяны

И орут, как псы, попугаИ…

(эпическая баллада. Исполняется непреднамеренно героическим голосом. Сопровождается ансамблем песни, пляски и встряски имени Аполлона Поперечного)

Посвящаю одному моему загадочному другу. Он просил  его не называть. А хер ли его не называть, если  его каждая собака знает! Каждая помоешная кошара! Каждый ёж в лесной чащобе! Каждый скот на пустыре и красотка у плетня!

Эпиграф:

- Вы помните ли то, что видели мы летом?

 Мой ангел, помните ли вы

Ту лошадь дохлую под ярким белым светом,

 Среди рыжеющей травы?

( Шарль Бодлер. Стихотворение «Падаль»)

Здравствуй, солнце, здравствуй, речка,

Здравствуй, ветр далёких скал!

На коне по косогору

Богатырь один скакал.

Просто писаный красавец!

Сколько силы в ём с конём!

Как неистово отважен!

Шлём! Галоши с зипуном!

На грудях сверкают латы!

Меч, могучий кладенец!

Враз врагам и супостатам

Там мечом устроит здец!

Богатырь сей как зовётся?

Про него писал не раз.

Пусть и  дальше он скакАет,

Этот конный пидо… скажем помягче – плексиглас!

(пейзажно-натюрмортное. Исполняется мечтательно. Сопровождается заискивающими взглядами и молчаливым  слизыванием своих и чужих соплей)

Посвящаю моему лучшему другу. А вы, на всякий случай, отойдите подальше!

Эпиграф:

- Суровой чести верный рыцарь,

Народом Берия любим.

Отчизна славная гордится

бесстрашным маршалом своим. -

«Песня о маршале Берия», стихи С. Михалкова, музыка В. Мурадели, 1945 год

От реки до самой «Сказки»

Резво возит он салазки.

Это кто? Это кто?

Гарька в кожаном пальто!

На ногах его – галоши,

На башке его – картуз.

Враз любому в лоб заедет

Этот славный карапуз!

Может сразу озлобИться.

Сдвинет брови, схмурит взгляд.

Кто тут, спросит, блять такая,

Что мине совсем не рад?

Лично я смолчу несмело,

Не желаю с Гарькой ссор.

Мне всего лишь год  до пенЗий,

Вот такой я мухомор!

И вообще, к чему нам злиться?

Мы – давнишние друзья!

Пусть летают с горки санки,

Как над речкой воробьЯ!

Пояснение: «Сказка» - название магазина райпотребкооперации Общества рыбаков

(не эстетическое – откровенно утробное. Исполняется вс  тайной надеждой на насыщение. Сопровождается громким  перестуком ложек и поварёшек)

Посвящаю одному моему другу, эстетствующему гурману, с которым я очень уважаю закусывать алкогольные напитки повышенной крепости обыкновенной ливерной колбасой, обмазанной горчицей или хреном

Эпиграф:

- Почесал я Гондурас,

Улыбнулся глупо.

Засверкала под ногтём

Мощная за…упа!

( стихи неизвестного автора. Может,даже меня)

Давненько не едал я ананасов!

Селёдка тоже жрётся без  меня.

А колбаса, проказница такая,

Застыла горестно, как ёж у ёлки пня.

Пошто на эту тему я волнуюсь?

Накой суюся с нею я всегда?

Всё очень просто: нету в мире слаще,

Чем тема под названием ЕДА!

Едою насыщаются народы.

Едою продвигается прогресс.

И в славны времена Советской власти

Ей двигался ЦэКа КаПээСэС!

14 мая, четверг, поздний вечер. В очередной раз, и опять с  огромным удовольствием, смотрю по телеканалу РОССИЯ-1 «Вечер с Владимиром Соловьёвым». Опять порадовал  товарищ Жириновский: открытым текстом, прямо под телекамеру, послал на х… товарища коммуниста (не знаю его коммунистической фамилии – да и зачем мне это надо? Главное, что ВВЖ его послал! Отважный этот ВВЖ человек! Настоящая личность! «Гвозди бы делать из этих людей…»). Нет, отчётливо слово из трёх всем известных букв Жириновский не произнёс – но послал конкретно, и чтобы понять куда, совсем не обязательно произносит это слово отчётливо. Так что этот вечер у меня прошёл не зря. Как говорится, «Смехопанорама» отдыхает. Опять. В очередной раз.

Я всё никак не могу понять: для чего ОНИ на эту передачу собираются, причём не от случая к случаю, а регулярно два раза в неделю (воскресенье и четверг)? И ведь передачи эти длятся не пять минут и даже не пятнадцать – часа по два с половиной, не меньше! Очередная « фишка» : я мог бы понять, если бы в каждой передаче участвовали всё новые и новые люди – так нет же! На протяжении всех этих месяцев ( а может, уже и лет!) -  одна и та же команда плюс один-двое «пришлых», со стороны.  Так сказать, для разбавления, чтобы остальным не выглядеть совсем уж кондово. И самое главное и самое непонятное: ничего ЦЕННОГО для телезрителя они на этих своих «посиделках» (точнее, «постоялках», потому что все стоят!) не произносят! Обыкновенное ля-ля. Вопрос: зачем  им это надо? Может, телевидение им платит? Тогда я могу понять. Калым – дело святое. Но что-то подсказывает, что ни о каких гонорарах речь не идёт. Тогда ЗАЧЕМ?

В этот четверг говорили, конечно же, о прошедшем Параде Победы и «Бессмертном полке». Повторюсь: все выступления были абсолютно правильные и совершенно патриотичные. Совершенно! В результате пришли к единому  и совершенно неожиданному выводу: пора поднимать страну не на словах, а на деле! Вывод, конечно, ценный, поэтому они приходят к нему в каждой передаче. Но опять же: во как  завернули! Оказывается, дело надо делать, а не ля-ля заниматься! Сколько можно это ля-ля! Настоедренело уже это ля-ля до зубовного скрежета! Уже сколько лет это ля-ля да ля-ля! Собаки! (это они про тех, кто мешает делать это ля-ля. То есть, не ля-ля мешает, а дело!) Так что хватит, гребёныть! Засучим рукава и портки – и  за дело, товарищи! Ура! Молодцы! Вперёд!

Следующий выпуск – в воскресенье. Жду с нетерпением. По другому каналу  в это время пойдёт «Смехопанорама» - не буду смотреть принципиально. Лучше в очередной раз понаблюдаю «соловьёвское» собрание. Опять получу истинное удовольствие.

(элегия. Исполняется меццо-сопрано- де-модерато –джорджорне. Сопровождается горючими слезами и ехидным подхихикиванием из-под печки)

Посвящаю одному моему очень застенчивому товарищу, который к поднимаемой здесь теме не имеет ну совершенно никакого отношения. Ну, никакого! Если  только лёжа!

Эпиграф:

- …а слониха, вся дрожа,

Так и села на ежа!

( из некогда популярного детского стихотворения. Хрен его знает, кто автор. Может, Самуил. Или Корней. Или даже сам Гарька!)

Гарька, Гарька! Ты – собака!

Ты не ведаешь потерь!

Раскормил такую сраку –

Не пролазишь даже в дверь!

Неизбывностью страдая

И не ведая любви,

Мирно спишь ты у сарая,

Где воркуют голубИ.

И зевало хохотало!

Рот  бездонностью пугал.

А на двЕри, на сарая

Нарисован твой нахал…

Фроське он ночами снится,

Будоражит дЕвью честь…

Ладно! Хватит о высоком!

Фроськ, неси пожрать поесть!

(многообещающее. Исполняется мечтательно. Сопровождается русскими погремушками и гондурасскими  завитушками)

Посвящаю моему лучшему другу, который скоро проспится, прозевается, кудри расчешет и покажет кое-кому настоящую козью морду! Дефьки! Поберегись!

Эпиграф:

- Я рыдала, я рыдала,

Слёзы лья у пъедестала…

( Маркс  Карл, борец за права трудящихся масс)

В поле трактор показался,

Трактор марки «Беларусь».

За рулём сидит не кто-то,

Не блидво, не тварь, не гнусь.

Там сидит ГарькО умелый!

Тракторист он номер пять!

Вспашет, ссеет и посеет,

И вообще, ему ябать

Эти сказочные нивы,

Эти славные поля!

Лучше – пальмы! Лучше – море!

Гондурасская земля!

Там пляжИ с конца без края,

Бабы с сиськами и без.

Там мартини, мандарини,

Чилинтаны и прогресс!

А в полях пускай другие

Огребают сельский труд.

Пот на морде, пот на жопе –

И отсутствие уют!

Гарька ж очень бизнесменом

Преуспешным хочет стать!

Чтобы морда – ширше грелки!

Жоп – с двухспальную кровать!

Хрен ли в поле загибаться

И копейки получать!

Решено! Лишь только бизнес!

В школу нахир не пойду!

Не понимаю людей, которые ноют, что  живётся сейчас тяжело. Пусть тяжело – зато как весело! И примеров такого  безудержного веселья хоть отбавляй! Вот один из КОНКРЕТНЫХ примеров, о котором рассказал информационный портал ИЗВЕСТИЯ.РУ:

« С 1 сентября 2015 года в российских школах предлагают ввести новую учебную дисциплину «Земледелие» или начать занятия по этой теме в рамках действующих уроков труда. Соответствующее обращение (есть в распоряжении «Известий») министру образования и науки Дмитрию Ливанову направил глава партии «Коммунисты России» Максим Сурайкин. Также коммунисты просят при возможности выделить школам участки под школьные огороды, где можно было бы вести практические занятия — сажать картошку, зелень, плодовые деревья и т.д. Новой дисциплине предлагают обучать с 5 класса.

— Сельскохозяйственный труд необходим российским школьникам — учащиеся смогут заинтересоваться этой сферой и затем восполнить ряды агрономов, фермеров или садоводов, - говорится в обращении. - Таким образом выпускники смогут внести свой вклад в процесс импортозамещения. Просим вас принять все необходимые решения и провести согласования, чтобы уроки земледелия начались в школах уже с 1 сентября 2015 года. « (конец цитаты)

На первый взгляд, предложение куда как дельное. Действительно, истосковалась матушка-кормиица по заботливым рукам! Тем более, что «эффектных меньжиров» за последние годы  наши власти наплодили , что говорится, выше крыши, девать некуда – но только толку Родине-матери от этих «эффектных» как от козла молока. Только жрать горазды да бюджетные деньги распиливать. Так что теперь давайте усиленно плодить земледельцев-землепашцев. Авось накормят и нас, и этих самых «эффектных» дармоедов вкусной и питательной, а главное ОТЕЧЕСТВЕННОЙ писчей.

Всё так, но пахнет, а точнее - воняет от этого предложения каким-то непонятным лукавством ( а может, совершенно понятным откровенным лицемерием). А что же это, если не лицемерие, когда за те же последние годы закрылись сотни сельскохозяйственных техникумов, в которых – по идее – и надо было растить этих  «земледельческих» специалистов! Теперь вместо них нам предлагают с пятых классов готовить… даже не зеаю кого. Если школьник посадит на школьном огороде грядку лука и куст крыжовника, то извиняюсь, хрен ли толку-то? С таким же успехом, он  сделает это на  родной «фазенде», и вообще особого ума для этого совсем не надо. Тогда за каким весь этот земледельческий огород городить?

А причина для этой «городьбы», думаю, всё же есть. Этими уроками наши очень хитромудные власти собираются окончательно расслоить народ на рабов и господ. Ежу понятно, что в земле ковыряться – не господское дело, и высокопоставленные детишки всех этих «пламенных патриётов» как учились, так и будут учиться в кембриджах и оксфордах, чтобы,  отучившись и заморского ума поднабравшись, вернуться на горячо любимую Родину и уверенно забраться к нам на хребты. Да-да, именно к нам, то есть, к тем, для кого эти самые уроки земледелия и запланированы.  Вот и вся немудрёная загадка. Ловко придумано!  И, главное, под какими красивыми лозунгами! Ну, чего-чего, а уж до лозунгов-то наши власть имущие – большие специалисты и энтузиасты!