В КЛАДОВОЙ ПАМЯТИ
хранятся образы тех, кого на земле нет. И в какую -то минуту эти образы неожиданно вспыхивают, как факел. И ты их видишь будто живьём.
Вот к этому я попробую прикоснуться словом. Что получится, судить не мне.
Моя память - в станице. Она идёт от калитки к калитке по моему любимому переулку. Вот её, памяти, оттиски.
Я у калитки бывшего родного очага - дома. Он смотрит на меня, уже не юнца, а деда. Смотрит невесело. Рамы обветшали. Крыша покосилась. Ставни окон поблёкли. Внутри никто не живёт. Пол –дома - в штате сарая. Но основа его, стены, держатся. И дом ещё бодрится при виде меня. Рад встрече. Ему известно, что я сейчас собираюсь делать. Он машет мне ставней: « Шагай же вдоль контура бывших заборов, мимо тех калиток и ворот, которых уже нет, как нет и живших за ними людей».
Делаю первый шаг от калитки за угол изгороди.
– Здравствуй, лужок детства! Помнишь меня?
Лопушистый уголок, густая трава. Сюда я часто приводил корову. Здесь, где-то здесь - лихорадочно ищу это место – мы, мальчишки, играли в дука, чижика, футбол. Прохожу далее. Глазами памяти отмечаю плетёный забор из лозин орешника, сарай. У стены росла бесплодная шелковица, удивляя узорчатыми листьями.
Отмечает память фигуру человека. Он что-то перебирает на подворье. Имя его, имя? Не могу вспомнить! Зато помню образ хозяина - тихого, степенного, не ворчливого. Он имел несколько ульев пчёл, корову, к которой иногда посылали меня «по молоко», как говорили родители. Имя? Наконец , вспомнил! Степан. А хозяйки имя? Силюсь припомнить – не выходит. Потом, быть может, вспомню. А пока - штрихи портрета. Утиная походка: качь влево, качь вправо. Всегда в чистом фартуке. Когда принимал из её рук кувшин молока, случалось, угощала мёдом.
Она, как и многие сельские женщины, была трудягой. Огородные грядки – в порядке. В доме уют и чистота. Ещё бы вспомнить фамилию! Не идёт на ум. Ходит её фамилия по лабиринтам памяти, да не спрыгивает на лист. В памяти всплывает то, что было это подворье добротное, всё к месту и по уму; хоть колотые дрова, хоть сено. Теперь на этом месте ни хаты, ни ульев, ни бассейна для сбора воды с крыши, ни колодца, выложенного внутри кирпичом до дна, ни «журавля» с ведром. Местами о подворье напоминает глина, кирпичи, камни да засыпанный зев колодца! А вода, вода была - зубы ломила, пьёшь -не напьёшься!
Теперь на месте забора - заросли белой акции да царственный на вид ядовитый сорняк болиголов вперемежку с травянистой, усыпанной чёрными бусинками плодов бузиной. Огород, в бытность вылизанный мотыгою, густо зарос многолетними сорняками. Огород – излюбленное место кротов. Тут множество земельных пирамид. Со счёта собьёшься в два счёта! А фамилия бывших хозяев так и не вспоминается…
Шагаю дальше, делаю с десяток шагов. Ага, вот тут, кажется, была калитка. Заходил не раз.. Тут жила тётя Маруся Войнова. Это была дородная, но швыдкая, то есть как мотор, женщина. Работница ещё та, каких белый свет любит. Мотыгу на плечи - и в поле на прополку. Или вилы на плечо - в поле пшеничные валки на стерне переворачивать после ливней для просушки. Безотказный в работе человек. Почётный и уважаемый была человек. А цветы в её палисаднике были - загляденье! Ассортимент: розы, пионы, бульденеж, ирисы, гладиолусы. В дом войдёшь, сразу ступишь на цветные чистые самотканые половики. И на окнах заросли цветов. В общем, комната чистюли, и руки у неё были туда, куда надо. Но за огородом особенно не ухаживала. Теперь-то понимаю, почему. Намаешься в поле с раннего до позднего времени, так не до огорода! Да ещё руки болели. Готовила им всегда растирки, мази. То себе, то людям. Маме моей для ног готовила. И то сказать - 10 км в поле, да назад. Раньше в поле не подвозили. Лошади были нужны позарез для других дел.
Жила тётя Маруся, сколько помню , одна. Потом, когда уже еле-еле двигала ногами, её забрала к себе дочь. Слышал, куда-то на север. Оказалось, не по климату ей. Но деться некуда. Там и померла.
Сейчас в её доме бытуют приезжие. Откуда? Не знаю. Не в курсе. Не в курсе, так не в курсе - иду тропою памяти далее. Объёмно перед взором сужается и переулок, западная его сторона прижимается к дорожке, которая ужом вьётся у забора, чтобы потом неожиданно остановиться, оглянуться назад и выбежать на обширный луг.
А я тем временем остановился пред дощатыми воротами бабы Поли. Имя её выкатилось из сусека памяти - и на лист. Знать, не все сусеки заплыли жиром. И минуты не стою у забора, её пёс бросается навстречу. Его останавливает цепь. Он озлобленно рычит, подпрыгивая. Чего рычишь? Я не в школу иду! Я тёть Полю вспоминаю. Да и ты - в прошлом времени. Моя память благодарит тебя за рык, который вот только сейчас вспомнился, вспомнились и ульи пчёл у твоей будки.
Хозяина твоего, как всегда, нет дома. Он уехал на заработки в Сибирь. Частое его отсутствие помешало запечатлеть его образ. Но кое-что я бы, пожалуй, мог припомнить.
…Как было в те годы? Идёшь мимо этого двора в школу, непременно глянешь на ульи, а тебя пёс облает. Если недалеко хозяйка, вышедшая на лай пса, то она глянет, кто мимо проходит, да вновь в хату. Больше ничего вспомнинается. Одна пыль того времени. Чего ж её встряхивать – иду далее, вдоль забора, у которого та же кустовая чёрная бузина, лопухи, крапива. Я, естественно, в том, прошлом, измерении.
Переулок наклоняет дорожку, её уклон упирается в плетень, густо заросший древовидной бузиной и побегами белой акации. В пяти- шести шагах - хата Дюкаревых. Пока представлял себя идущим по этой скользкой в дождь тропе в школу, припомнилась фамилия: Дюкаревы.
Имя хозяйки подоспело бы в строку. Но оно там, в том времени. А ведь не единожды здоровался. Да ещё говорил спасибо за груши и яблоки медовки. Вкусные, насквозь светящиеся. Таких теперь нет. Разве что польские или турецкие, обработанные в восковом тумане, чтоб довести их до русского рта без единой микробной помарки.
Ладно, в сторону привозы из-за бугра. Своим добром запасаемся. И яблочным, и овощным. Очухались, а то за бугром санкциями придавили. Вывернемся, господа. Не на тех удавку накинули! Однако Дюкаревой покойной это неинтересно. Я и она - рядом, в том времени, то есть при социализме, и слово свобода по газетам, по книгам, где–то там. И она, протягивая на ладони яблоки, спрашивает:
- Суй яблоки в портфель! Двоек там нет?- И тут же. - Отец в больнице?
Давно это было. Сейчас на том месте пустырь. Акаций рощица полонила территорию сада, подворье. Всё в лабиринтах времени. Иду в обратный путь, мимо хаты Лавровых. Тут жил друг детства Толик. Он и я - не разлей вода. Он давно умер. Однажды зимой он без спроса взял батину централку, то есть одностволку старого образца. Зарядил. Вышел пальнуть в ворон за угол хаты. Казаковал гололёд. Толик, заходя за угол, поскользнулся. Приклад - об ледяной камень и… бабах! Прямо в висок. Взвёл –то курок заранее, спешил. Похороны лучше не вспоминать! Рвётся сердце! …вот так, лучше помолчу…
Около Лавровых дом Сахновых. Дед Сахно, царство ему небесное, был истым виноградарем. Многому меня учил. В те времена славились заграничные сорта винограда: Португизер, Воловье око и другие, не чета современным сверхранним и ранним. Но это уже другая тема. Имя деда Харлампий упоминается в рассказах. О его сыне Григории и невестке Любови написан мини- рассказ «Два слова о любви». Конец рассказа плачевен, но то, что описано, - правда. Григорий не смирился со смертью жены Любы - прыгнул «солдатиком» в колодец. Н-да!
За подворьем Сахновых был двор Холадниковых. Жила там девочка Валечка. Симпатичное создание в белом передничке, в белых колготках. Улыбчивая, добрая. Задачки по математике щёлкала, как семечки. Мне помогала в учёбе. Отца её я не знал, а маму, добрейшего человека, уважал. За отзывчивость, за сострадание к другим. Это понимаю теперь, прожив за 70 лет, а тогда? Любил их семью. Часто, по делу и без оного заходил, как к себе, в их хату.
Валина мама, худощавая, неугомонная в делах и в колхозе, на поле, как все тогда, работала за трудодни, то есть, за «палочки». Так именовали в беседах трудодни. На плакате, в бригадах, на ватмане за каждый день писал счетовод цифру - 1,15 , то есть один трудодень. Трудодни - стаж работы. Мужикам в год полагалось 280 выходов, женщинам на 50 меньше. Если есть 280 выходов, то выработал годовой стаж, а ели нет, то «проболтался, товарищ колхозник».
Рядом с Холодниковыми соседствовал двор Тютюниковых. Хозяин - инвалид. Пасечник. Когда он улыбался, то широко открывал рот. Поругивал нас, пацанов, по–отечески. Не читал морали, как теперь понимаю. Пацаны и я на него не обижались. Обладал хорошей памятью. Говорок был особый, шепелявый. Соседи его уважали за неподкупную доброту. Он был постоянно в разъездах с пасекой.
…И - всё! Северная сторона переулка от Тютиниковых плавно сворачивает за угол, на гравийное шоссе, которое приведёт до клуба, до магазина. Вернее - приводила. В клубе в недавнюю бытность фермер хранил зерно. Клуб выкупил в период «прихватизации» на пару с другим фермером. Магазин, куда я ходил много лет, помогая родителям, стал его подворьем.
От клуба шоссе вело к церкви, к школе, на машинотракторную бригаду и далее - на кладбище, где многие станичники, о которых упомянул, покоятся с миром. Если б они знали, какие сейчас времена…
Успевай - живи!
Мы в соцсетях: