Эта любовь случилась как-то сама собой. То ли Господняя милость, то ли судьбы моей сбой. Радость смешалась с болью, песни звучат как стон. Что же не так с любовью? Может, не любит он?
И в безответном чувстве прячется женский страх? Ах, почему же пусто так на душе? Во снах Он мне читает строки дивных своих стихов. Боже мой, как глубоки чувства у этих снов.
Боже мой, как душевно льются слова любви. В них я – морская царевна и королева зари. В них я – любовь неземная, Муза его, божество! Там на вершине рая царствует волшебство.
Лишь разомкнутся очи и запоёт рассвет, Звуки любви порочной шепчут мне: «Нет, нет, нет! Нет, не Господняя милость эта твоя любовь! Только уж если случилась, не объявляй ей бой.
Пением птиц голосистых, звёздами в небе ночном, Словно молитвой пречистой, нежно молись о нём». Тихо любить поэта не означает порок. Нет у любви запрета, есть у любви исток.
Есть у любви та сила, что превращает сны В явь, словно дар Ярила, в жизнь, словно дар весны. Эта любовь случилась как-то сама собой. То ли Господняя милость. То ли судьбы моей сбой.
Достав с верхней книжной полки старый увесистый семейный альбом, Надежда с тихой грустью во взгляде открыла первую страницу. С пожелтевшей от времени фотографии на неё взглянули родные лица мамы и папы, снятые на фоне памятника азербайджанской поэтессе Хуршидбану Натаван, бравшей на себя смелость писать о бесправии женщин Востока. Две молодые, стройные фигуры счастливых влюблённых и она — маленькая Наденька, едва появившаяся на свет, сладко посапывающая на руках папы. «Как давно это было! Как давно!» — подумала женщина и закрыла глаза.
Она родилась в красивейшем древнем городе Баку более пятидесяти лет назад в любящей семье студентов, поженившихся на втором курсе института. В славном азербайджанском городе родилась их любовь и волшебный её плод — обожаемая дочурка Надюшка. После окончания института родители Нади вернулись на свою малую родину и волею судьбы больше никогда не посещали Азербайджан. С юных лет, ещё будучи совсем маленькой девочкой, Наденька мечтала побывать в городе своего рождения, теребила родителей, упрашивала съездить туда, показать ей свои самые любимые места. Больше всего хотелось девочке побывать у памятника Хуршидбану Натаван, какая-то неведомая сила влекла Надю к этому месту. Она манила, призывала, тянула магнитом. Рассматривая с бабушкиной лупой на фотографии прекрасное лицо поэтессы Натаван, Наденька, каким-то невообразимым способом, находила в ней родные черты. — Надюша, иди, я чай заварил! — голос мужа пригласил женщину на кухню. С альбомом расставаться не хотелось, и Надя, склонившись под его тяжестью в левую сторону, зажав под мышкой «память своего рода», поспешила к чайному столику. Из чашек тонкого фарфора лёгкой дымкой вырывался дивный аромат чёрного чая. — Андрюш, посмотри на эту фотографию. — Надя указала пальцем на старый матовый снимок, на котором были изображены ее родители вместе с красивой дамой лет тридцати пяти, национальная одежда и черты лица выдавали в ней азербайджанку. — Это квартирная хозяйка моих родителей, в период их проживания в Баку. Её звали Умай, помнится, в переводе это значит «птица»! Никогда раньше не обращала внимания, взгляни, кажется, что вот сейчас она взмахнёт руками и полетит. — М-да! Очень похоже! Когда-то давно, в самом начале моего жениховства, будущая тёща, листая альбом, рассказала мне, что эта Умай спасла тебе жизнь. Я был впечатлён рассказом и запомнил его. — Интересно-интересно! Почему мне об этом неизвестно? — Надя вопросительно посмотрела на мужа. — Не хотели, вероятно, расстраивать. Они же носились с тобой, как с писаной торбой! А может быть, случая не представилось! Как знать! А теперь и спросить не у кого. — Да уж, не у кого. — Надежда загрустила. — Я лишь помню, как мама рассказывала, что квартирная хозяйка любила держать меня на руках и читать стихи в странной манере — нараспев. На азербайджанском это звучало как журчание ручейка. Как думаешь, я могла запомнить эти стихи? Порой мне кажется, что они звучат в моей голове. — Думаю, что могла. — Андрей, с наслаждением отхлёбывая из чашечки чай, продолжил: — Я где-то читал, что мозг в младенческом возрасте настолько пластичен, что может запомнить практически всё. — А расскажи мне, как спасла меня Умай. — Это связано непосредственно с твоим рождением. Кажется, ты появилась на свет совершенно крохотной — то ли кило семьсот, то ли кило восемьсот. Будущая тёща очень гордилась тем, что из такой малышки выросла настоящая красавица и умница. А в те времена слабенькая кроха почти не имела шансов выжить. Твои беспомощные, совсем юные родители растерялись и не знали, что делать. И тогда Умай спасение детской жизни взяла в свои руки. Она соорудила для младенчика удивительную кроватку из прямоугольного аквариума, который изнутри выстлала несколькими слоями ваты. Самодельную кроватку на резных ажурных ножках поставили на тумбочку, и под ней всегда должна была находиться большая пиала с очень тёплой, почти горячей водой; сама Умай меняла её каждые двадцать минут и днём, и ночью первые две недели твоей жизни. — Андрей встал и, открыв дверцу кухонного шкафчика, извлёк оттуда красивую объёмную пиалу, расписанную восточным орнаментом. — Уж не эта ли пиала послужила источником тепла для моей крохи? — И, легонько ущипнув Надю за пышный бок, задорно расхохотался. — Странно, мне никогда не рассказывали об этом. — Надя перелистнула страницу альбома. — Посмотри, посмотри! — вскрикнула она. — Вот же он — этот аквариум! Видишь? Видишь краешек? Я раньше никак не могла догадаться, что же это такое на резных ножках, прямо за папиной спиной! С фотографии смотрел Надин папа, у него на руках уютно покоился белоснежный кружевной свёрточек, перевязанный лентой, а в самом уголочке чёрно-белой фотографии красовался край непонятного предмета. — Похоже, уже тогда прекрасная Умай придумала кувез для выхаживания младенца. Какая умница! Правда, Андрюша? — женщина тяжело вздохнула и, устремив свой взгляд куда-то вдаль, надолго замолчала. Дети Нади и Андрея жили в разных городах. Дочь, выскочившая замуж за курсанта военного училища, впоследствии ставшего офицером, укатила с ним в Сибирь, в небольшой городок Нижнеудинск. Сын — компьютерный гений, получая приглашения на жительство изо всех уголков Земли, предпочёл городам и странам зарубежья столицу нашей Родины, златоглавую Москву.
«Позвоню-ка я своему Павлуше! — подумала о сыне Надя. — Спрошу, можно ли в интернете отыскать семью Умай? Но почему, почему меня так влечёт азербайджанская земля? Все годы жизни не покидает мысль, что там осталась частичка моего духа. Всё просто, очень просто — я же там родилась !» — Надежда шумно захлопнула альбом и, прервав затянувшееся молчание, сказала Андрею: — С завтрашнего дня буду искать Умай или её семью! Нет покоя моей душе! — Выдумала, — усмехнулся мужчина. — Твоей Умай давно в живых уже нет! А семью как искать будешь? Ты же даже фамилии её не знаешь. Да и была ли у неё семья? Ничего же не известно. — А я вспомнила. Папа, когда слёг после инсульта, длинными вечерами рассказывал мне о юности. Ректор института, в котором учились мои родители, благоволил к ним, испытывая почти отцовские чувства, и когда они поженились, он предложил молодожёнам переехать к его сестре Умай в Балаханы — это, кажется, где-то на окраине Баку. Умай сдавала комнату, и плата была почти условной. Понимаешь, Андрюша? Сведения о ректоре обязательно должны сохраниться, а Умай — его сестра. На Востоке свято чтут родственные связи! Я уверена, что сумею отыскать их следы. Тем более намерена привлечь к поискам нашего Павлушку. Уж он-то кого хочешь найдёт! И почему раньше мне подобные мысли не приходили в голову?
Арзу
Едва Андрей вошёл в квартиру, как на него буквально налетела Надя с криками: — Нашлась! Нашлась! Ничего не понимая, он вытаращил на супругу глаза: — О, Боже мой! Нашлась моя прошлогодняя заначка? — и, усмехнувшись, с улыбкой добавил: — Так там не такая уж и большая сумма, чтобы так бурно реагировать. — Вечно ты со своими шуточками! — обиделась Надя. — Умай нашлась, вернее, её дочь. Проходи к столу. Я тебе сейчас всё подробно расскажу.
Надя сгорала от нетерпения. Её огромные синие глаза, с годами не утратившие свою привлекательность, горели и пылали, руки с лёгким подрагиванием беспокойно переставляли с места на место все предметы на столе. —Говори уже! — Видя нервное напряжение жены, Андрей грузно плюхнулся на стул. — Лопнешь же сейчас от нетерпения. Как тебя захватила эта история! — Да ты послушай, послушай… Павлушка ещё на прошлой недели отыскал следы бывшего ректора, и, к нашему счастью, сегодняшний ректор оказался его внуком. Представляешь? Внуком. Оказывается, после отъезда моих родителей у славной Умай родилась дочь. А до этого у неё детей не было. Вот и вывел нашего сына на дочь Умай этот многоуважаемый внук. Умай всегда твердила, что Аллах послал ей дочь за то, что она помогла спасти чужого ребёнка. Всю свою жизнь помнила Умай моих родителей и меня, крошку Надин. Фотография, где мы засняты вместе с ней, была особенно почитаемой в их семье. Арзу, так Умай нарекла свою дочь, прекрасно знакома с историей моего рождения и даже помнит имена моих мамы и папы. Я шокирована! Арзу попросила меня прислать ей фотографию нашей семьи и обещала выслать свою, где они сняты вместе с Умай в последние годы её жизни. Оказывается, моя спасительница ушла в мир иной в тот же год, что и моя мама, и дожила до 92 лет. — Надя подошла к холодильнику и выудила оттуда давно откупоренную бутылку красного марочного вина. — Помянем? Душа просит! Как-то странно, но она поёт на не знакомом мне языке. Ох, подозреваю, что на тюркском.
Натаван
Все вечера Надежды теперь были заняты перепиской с Арзу. Женщины подружились и с удовольствием рассказывали друг другу о своих и родительских жизнях. Арзу преподавала в школе русский язык и литературу; узнав о том, что Надежда пишет стихи, очень заинтересовалась ими и, очарованная строчками своей новой подруги, предложила перевести их на азербайджанский язык. Сама переводить она не решалась, но пообещала показать строки Надежды известной бакинской поэтессе Натаван. Надежда очень удивилась и пошутила в ответ, что знакома с одной Натаван, у памятника которой они сфотографированы вместе с родителями. Подруга в ответ написала, что Натаван, к которой она намерена обратиться по поводу перевода, — современная поэтесса, волею судьбы наречённая именем знаменитой принцессы, величайшего поэта Азербайджана. И добавила, что современная Натаван очень известна в Баку, но она, Арзу, лично с ней не знакома, хотя давно уже мечтает познакомиться. Благо, и серьёзный повод у неё теперь появился.
Спустя несколько дней Арзу прислала письмо с просьбой выслать фотографию, на которой Надя была бы изображена крупным планом. Надежда отправила фотографию, и Арзу исчезла из сети на целую неделю. «Уж не случилось ли чего? — с тревогой размышляла Надя у монитора своего компьютера, в очередной раз проверив почтовый ящик и не обнаружив в нём желанных писем. — О, все боги мира, спасите и сохраните!»
Наконец-то долгожданное письмо было получено. К нему прилагалась фотография. Со снимка смотрела Надежда с широкими смоляными бровями и чёрными кудряшками по плечи. Надя же любила тоненькие брови и в последнее время красила волосы в светлые тона. «Что за шутки? — подумала она. — Может быть, мои стихи решили опубликовать, и я должна, в понимании бакинских редакторов, выглядеть именно так? Впрочем, чушь какая-то!»
Надя жадно набросилась на письмо. Она читала, вскакивала, бегала, как сумасшедшая по квартире и снова читала. Потом долго плакала, уронив голову на руки, капала в дежурную стопку валерьянку и пустырник и снова принималась за чтение письма. Именно такой — заплаканной и встревоженной — и застал её вечером Андрей. — Что случилось? — супруг бросился к Надежде, не сняв с себя даже верхней одежды. — Тебе плохо? Что болит? — Мне плохо… очень плохо… я в растерянности, в шоке, в недоумении. — Надя зарыдала навзрыд. — Андрюша, ты не представляешь, что случилось! Мне стала известна такая страшная тайна, что я теперь совсем не знаю, как мне справиться с ней. — Ну, успокойся, дорогая, успокойся! — Андрей нежно погладил супругу по голове и бережно прижал к своей груди. — Мы вместе! И всё переживём! Надеюсь, что с детьми всё в порядке? Надежда, оторвав голову от груди мужа, высоко запрокинув её, кивнула ему в ответ: мол, с детьми всё в порядке! — Вот и слава Богу! А сейчас успокойся и расскажи, что случилось. — Андрей усадил Надю на диван и, быстро скинув с себя пальто, присел рядом. — Случилось страшное, Андрюша! Очень страшное! В Баку живёт моя родная сестра-близнец! Мы с ней никогда бы не узнали друг о друге, если бы не Арзу со своим стремлением перевести мои стихи. — Подожди, подожди! Прямо-таки сестра-близнец? Ты уверена? Как подобное возможно? Тут с выводами спешить рановато. В конце концов, существует же ещё и экспертиза! — Мой дорогой, лучшая экспертиза — вот она! Взгляни на это фото! — Надя указала на монитор. — А теперь прочитай вслух письмо Арзу. Андрей долго смотрел на фотографию, переводя взгляд с неё на супругу и обратно. Ничего не понимая, он вслух начал читать послание Арзу: «Здравствуйте, моя дорогая Надин! Простите меня за то, что я исчезла без объяснений на целую неделю. Собиралась с мыслями, не знала, как преподнести вам информацию, которую и сама не могу до сих пор осознать. Через одну хорошо знакомую мне поэтессу я вышла на Натаван и, связавшись с ней по телефону, договорилась о встрече. Беседуя с поэтессой, я не могла отвязаться от мысли, что она мне кого-то очень напоминает внешне, и, сообразив, наконец-то, кого, даже вскочила с места. Сразу делать выводы я не стала и попросила Вас выслать мне фотографию, сделанную крупным планом. С этой фотографией я снова отправилась к Натаван. Мы долго сравнивали её снимок и ваш и пришли к выводу, что сходство между вами просто невероятное. К счастью, мама Натаван, ханым Зиба, ещё жива и в свои девяносто полна сил и здоровья. Когда мы ей рассказали о Вас, она, увидев на фотографиях изумительное сходство Натаван и Надин, начала по очереди выцеловывать каждый из снимков, горько плача и причитая: “Аллах, Аллах! Лаиллаха иллалах!” Не в силах более скрывать тайну, ханым Зиба, горько рыдая и заламывая руки, поведала нам, как пятьдесят четыре года назад украла в родильном доме, где работала акушеркой, новорожденную девочку. В тот вечер к ним в роддом привезли юную роженицу, русскую студентку — дивную красавицу: смуглокожую, чернобровую, с тугими локонами роскошных волос. Роженицу звали Женя — такое странное, но очень красивое имя. Зиба запомнила его на всю свою жизнь, потому что по сей день молится о здравии его обладательницы. Ночью русская девушка родила двух девочек-близняшек. Когда родилась первая малышка, юная мамаша была в сознании, а вот вторая появилась на свет, когда роженица, совершенно измученная тяжёлыми родами, уже была без чувств. И тогда Зиба, которой Аллах не послал в её тридцать шесть лет ребёнка, решилась на этот страшный грех. “Зачем бедным русским студентам сразу два ребёнка? Им бы с одной малышкой справиться! Обе с недобором веса, очень слабенькие и хиленькие!” — подумала она в ту роковую минуту, плотно укутывая вторую малышку в больничное одеяльце.
Вскоре вместе с девочкой она уехала в дальний аул к родственникам мужа, у которых на днях тоже появилась на свет новорожденная. Через полтора года, выправив ребёнку документы, вернулась в город, намеренно убавив малышке возраст ровно на шесть месяцев, благо, та была маленькой и худенькой настолько, что ни у кого даже повода не возникло в чём-то усомниться. Дорогая моя Надин, я понимаю, что эта дикая история выбьет Вас из колеи, но Вы держитесь, постарайтесь не слечь. Натаван теперь живёт мыслями о встрече, она уже очень крепко и навсегда полюбила Вас и надеется обнять свою дорогую сестру, о которой никогда и мечтать себе не позволяла. Я тоже обнимаю Вас, Надин, Ваша Арзу». Андрей, стараясь осмыслить прочитанное, пристально посмотрел на свою Надю: — А тут ещё приписка… «Вылетаем с Натаван воскресным рейсом Баку — Краснодар. Встречайте в 15.00 в аэропорту “Пашковский”».
Надя и Андрей с огромным букетом белых роз, с волнением переминаясь с ноги на ногу, не сводили глаз со стеклянной двери зала прилёта. И вот она распахнулась. Быстрым стремительным шагом по дорожке, выстланной фигурной плиткой, шла, вернее — почти бежала точная копия Нади: огромные синие глаза, не утратившие с годами своего очарования и блеска, невысокий рост, полная фигура. Надежда вскрикнула и помчалась ей навстречу.
Расплескался закат на еловых макушках. На иголках повисли обрывки огней. Колокольни запели в соседних церквушках, Отогнав от души моей хитрых чертей.
Им бы тешиться только, с надеждой играя. Им бы только тоску разливать да печаль На прохладных околицах странного мая, Торопливо бегущего в летнюю даль.
Рядом стонет война и закат в чёрном дыме. Гулко воют снаряды и смерть на крыле, Где мальчишки-солдаты, что стали седыми, Свой покой обрели в не прогретой земле.
Вновь фашизм шевелит жалким, мерзким обрубком, Он мечтает свой хвост отрастить для прыжка. В этом мире, таком беззащитном и хрупком Грань у жизни и смерти, как чувство тонка.
Расплескался закат на еловых макушках, Ночь спешит в подворотню капризной судьбы. Утром вновь колокольни в соседних церквушках Нам напомнят, что мы, только Божьи рабы.
Классическая музыка любви, Волшебным звуком старого рояля, В душе усталой тихо оживит Восход надежды. С верою Грааля* Духовный поиск обретает смысл. Душа ещё из Чаши не испила, Но как забилась озорная мысль, Как разлилась божественная сила. К заветной цели – искупить грехи Безумной страсти, душу раздиравшей, Людские чувства полностью глухи, Как и к судьбе все виды повидавшей. О, мой Господь, исповедальный крик, Что зашифрован в музыке глубинной, Прошу, услышь! Любви земной тайник Открой для мира! Лёгкой сонатиной Пусть увертюра дивной красоты Прольётся вечным таинством причастья. И Ты – Господь, сложив свои персты, Благослови воскресший дух для счастья.
Стихи. Стихи. Они – в листах измятых. В шеренгах строк шагают как солдаты. Взлетают в небо шумно, словно птицы, Ломают крылья и упав в страницы, Давным-давно не читанных журналов, Вновь попадают в гущу всех скандалов. Их снова мнут. Их разрывают в клочья. Путь стихотворца, как тропинка волчья. И если ты не в шкуре, если в теле, Задумайся: Кто ты на самом деле? Возможно, просто, тихий голос Бога. Шеренги, небо, карамболь земного – Лишь звуки неба на листах измятых. Стихам уютно в душах жить распятых. И под крестами многие поэты Так и лежат - их души не отпеты. Они мечтали снова воплотиться Лишь только в шкурах волка и волчицы.
Не волшебством чарует зимний день, Не падающим с неба пухом белым, Так щедро приукрасившим плетень В моём саду с ковром обледенелым, Сплетённым из корней травы степной, Теперь живущей среди пихт зелёных. Чарует он ожившею душой Любви, летящей с впадин небосклонных. Декабрь под ёлкой спрятался – чудак! Январь уж скоро встанет у порога! Остаться навсегда нельзя никак! У каждого свой путь, своя дорога! По тропке непроторенной в наш мир Спешит на смену года - год надежды. Он не такой, как этот - дебошир, Он - не наденет траурной одежды. Уходит год с душою ледяной, Туда, где вечность дарит чудо рая, Где вера и любовь нашли покой, Из года в год незримо оживая.
«Какой же он замечательный, этот Коля Турбин из 9 «А»! - подумала Ира, открывая учебник по физике. – Классный мальчишка! Симпатичный и умный!»
Сегодня день как-то не задался с самого утра. Во-первых, Ира проспала, потом долго не было трамвая, и она решила добираться до гимназии своим ходом, преимущественно бегом. Почти достигнув цели – осталось только через дорогу перебежать, она подвернула ногу и, охнув от боли, выронила из рук портфель. Тот некстати открылся, и прямо на мокрый асфальт выпали тетрадки и учебники, красивый, новенький пенал. Во-вторых, учительница по информатике влепила на уроке Ире в дневник жирную двойку за то, что она не сдала свой доклад, которому от мокрого асфальта досталось больше всего. «Лучше двойка! - решила девочка. - Такую грязь и в руки брать неприятно. Как учительнице показать? Ну уж, нет!» А, в-третьих, одноклассник Сашка Макаренко грубо столкнул её с лестницы. И если бы не Коля Турбин, поймавший девочку в свои объятия, неизвестно чем бы всё закончилось. Очутившись в сильных объятиях Николая, Ира мгновенно вспыхнула, как от жара, сердце девочки затрепетало и сладко-сладко заныло в груди. - Не ударилась? - спросил мальчишка, поддерживая Иру под правый локоток. - Спасибо. Только слегка, - пролепетала она и, вырвав из Колиных рук свой локоть, сломя голову помчалась дальше. «Ко-ля! Ко-ля! – выстукивали её каблучки. – Хо-ро-ший! Хо-ро-ший!» – вторило им сердечко.
Параграф по физике никак не желал запоминаться. Ира как заведённая повторяла: «Чтобы твёрдое кристаллическое тело перевести в жидкое, необходимо такое тело сначала нагреть до температуры плавления, а затем передавать ему энергию…» Но ничего в голове не задерживалось, и тогда девочка решила подключить образный метод запоминания. Она пыталась представить кристалл на огне, а воображение рисовало её пылающие щёки под Колиным взглядом. В общем, все её мысли занимал только Коля: вот он стоит, вот бежит, вот улыбается и наконец-то ловит её в свои сильные объятия. Этот эпизод вызывал самые яркие чувства, после которых по телу разливалось живительное тепло. - Ирочка, иди ужинать! - В комнату заглянула мама и, увидев застывшее в неестественной позе тело дочери с закрытыми глазами, взволнованно спросила: - Доченька, что случилось? - Мамусик, иди сюда! - Ира протянула руку к стоящей у двери родительнице и, едва та подошла к ней поближе, прижалась щекой к маминой ладошке. - Мам, я влюбилась! - Ничего себе новость! А как же Игорь – твой кавалер из детского сада? Ты же замуж собиралась за него и только за него? – Мама засмеялась и взъерошила волосы дочери. – Прошу вас, принцесса, к столу. За ужином обсудим все тайны нашего королевства. - Ммм, мам, я не хочу, чтобы папа знал! – Ира втянула голову в плечи и скривила губы. - А он сегодня на дежурстве, Громова подменяет! Наш Роман Дмитриевич, как всегда, никому отказать не может! Так что у нас - девичник! Только девчачьи темы и преимущественно о любви!
Ира очень любила папу, но с мамой ей было, как-то по-особенному хорошо, тепло и уютно. Мама понимала всё-всё-всё! А ещё она всегда давала такие правильные советы, что Ира порой просто не могла осознать, как мама может столько знать важного и полезного? - И кто же он, этот принц на белом коне? – улыбаясь, спросила мама. - Он… он не принц! - смутилась девочка.- Просто Коля из 9 класса. - Знаешь, доча, а я в восьмом классе тоже влюбилась в девятиклассника. Ничего себе совпадение, правда? Ты, прям, по моим стопам шагаешь! - Честно? И что? Потом разлюбила? - Ира отложила в сторону вилку и разочарованно посмотрела на маму. - Нет. До сих пор люблю. Только, он иногда дежурит в больнице по ночам. Но зато рядом со мной всегда яркая частичка его души. - Мам, скажешь тоже – яркая! Неприметная! Потому, что ещё маленькая! - Огромная! - Мама звонко рассмеялась. – И состоит из двух половинок: одна - моя, вторая – его. А в целом, вон какая славная дочь! - Мамуль, а расскажи, как у вас всё начиналось? - Вот съешь котлетку, тогда расскажу.
Весь вечер мама с тонким юмором рассказывала, как папа встречал её у подъезда по утрам, чтобы проводить в школу, как в кино приглашал, угощал мороженым, цветы дарил. Потом читала стихи, которые папа посвятил ей в десятом классе, и показала папин портрет, нарисованный мамой, ещё школьницей, одним только карандашом в чёрно-белом цвете. Ещё Ира с мамой похихикали над тем, как оригинально папа признался маме в любви. Они стояли в Океанариуме у огромного аквариума, и он спросил её, понимает ли она рыбий язык? Получив отрицательный ответ, сказал, что он-то, не в пример ей, понимает все языки на свете и, прикоснувшись пальцем к стеклу, за которым расположилась большая полосатая рыба, добавил: «Видишь, как эта рыба открывает рот? Она говорит, что никогда в своей жизни не видела девчонки красивей и умней тебя! И ещё шепчет что-то очень тихо… - Приложив ухо к аквариуму и послушав несколько секунд, выдал: -Не рыба, а находка для шпионов! Представляешь, она просит передать тебе, что Ромка Журавлёв давно и безумно в тебя влюблён!» -Как здорово, мамусик! А что было потом? - А потом была и есть просто жизнь! Со своими радостями и трудностями, которые нам - Журавлёвым преодолевать помогает любовь. Сама же знаешь сколько горя и бед пережила наша семья. Жизнь она такая и есть – полосатая! Главное руки никогда не опускать и бороться! Всё равно, хорошего-то всегда больше, чем плохого! А самое лучшее, что может случиться в жизни каждого – это любовь! Иришка моя милая, я так хочу, чтобы ты тоже встретила в своей жизни самую настоящую! - Мам, а как понять, что она настоящая? - Я считаю, что настоящая любовь всегда взаимна! Мне хочется сравнивать её с морем: на поверхности бури, ветры, обжигающее солнце, кричащие чайки, а внутри – тишина и говорящие рыбы, плывущие среди уютных водорослей в мир влюблённых, чтобы рассказать им о самой красивой и чистой любви. Только, знаешь, дорогая, у каждого человека она своя и дать ей абсолютное определение совершенно невозможно. – Мама подошла к дочери со спины и, опустив ей руки на плечи, нежно поцеловала в макушку.
Перед сном, вернувшись в свою комнату из ванной, Ира обнаружила рядом с учебником физики, старую, зачитанную почти до дыр, тоненькую книжечку в мягкой обложке: «Первая любовь», Ивана Тургенева. «Мамочка!» - с умилением подумала девочка и с трепетом души перелистнула первую страницу.
Ветер рычал и стонал не на шутку, словно холодные кучи чёрных облаков, стремительно сливавшиеся в тучи, причиняли ему острую боль. Дед запрокинул голову в небо и заспешил к калитке, чтобы задвинуть засов: «Ишь ты, как расшаталась-то от ветрища! Того гляди, слетит с петель, - бурчал он себе под нос. - Дождь собирается! Знатный будет, мощный! Всю округу зальёт! Эх, ты ж, нелёгкая, поди, месяц не пройти-не проехать будет!»
Дед Митрофан жил в деревне один. Год назад схоронил он свою старуху – полвека с ней душа в душу проворковали, да она возьми и помри прохладной сентябрьской ночью. Стало быть, сбежала от его, Митрофанушкиного, баламутства. Так частенько и покрикивала: «Баламут ты да пустомеля!» Только глаза-то всегда любовью светились, и шумела она мягко, лукаво. Как схоронил он свою половинку, так и сам засобирался. Нет-нет, да и творил свою неумелую молитву Богу: «Не отворачивайся от меня, Настёну забрал, и меня бери уже скорее, не то, как она там одна? Нам друг без дружки никак». Но Бог в ответ молчал и никаких знаков не подавал. Дед корил себя, что молиться не умеет, дураком жил – в Бога не верил, в церковь не вхож был, ни лба, ни пуза никогда крестом не осенял. А сегодня, когда Митрофан на Настёниной-то могилке годину отправлял: на столике добротном, дубовом, самолично выструганном, разместив краюху хлеба, шмат сала и миску капусты квашеной, ёкнуло что-то у него внутри. Словно голос, знакомый до боли, шепнул: «Твоё время пришло, готовься!»
Поспешно опрокинув рюмашку-другую крепкого первака, заспешил дед домой. Обмыться надобно, рубаху новую надеть да штаны, на случай такой припасённые. Перво-наперво в сарайку заглянул, гроб там почти год стоит аккурат в уголке, начисто, до блеска выструганный. Так его надобно в избу оттащить, не среди хлама же лежать, того и гляди – не найдут. Дед давно, ещё в прошлом году, с фельдшером Фролом Петровичем из соседнего района сговорился, мол, если в какую субботу от него звонка с мобилки не последует, то, значит, пусть всей деревней, а мужиков и баб там, как не крути, десятка два наберётся, к нему, к деду Митрофану, прибывают, стало быть, хоронить его. Он никогда никого бы и не побеспокоил, да только сам себя не зароешь. Для каких-никаких поминок он и харч заготовил, и напиток горячительный, всё – честь по чести! Деньги, правда, не большие, но, тоже, стопкой под скатёркой лежат, глядишь, для чего и сгодятся. Обмылся, нарядился, в гроб улёгся и приготовился ждать костлявую.
А тут ветер этот проклятущий завыл, калитка надрывно запела, пришлось встать да во двор идти, чтобы скрипучую эту затворку успокоить. Как помирать в таком гуле? Засов задвинул и назад, но не успел под навес заскочить, как хлынул дождь, да такой, словно море наизнанку вывернули. «Вот беда, вот беда,- закручинился старик ещё больше. – Зальёт, бисова душа, до краёв! Дорогу в болото размоет! Как же Фролу-то с мужиками добираться ко мне? Тут и месяца, пожалуй, не хватит жижу эту иссушить».
Ветер струи дождя под навес забрасывал с бушеванием, словно из глубокого корыта без остановки плескал, дедовы новые рубаха и штаны промокли до нитки, и он старательно отжимал их большими, грубыми ладонями. «Придётся снять да просушить. А, ещё лучше, утюгом пошоркать. Мятым к Настёне нельзя! Не довольна будет...» Дед шагнул под дождь и снова бросил взгляд в небеса: «Эх, смертушка моя, придётся нам с тобою погодить с месячишко! Как думаешь, бабка-то моя сильно сердиться будет? Я и сам огорчён! Да что тут поделаешь? Как людей в такую-то погоду своими печалями заботить? То-то и оно! Такая вот она эта жизнь-житуха! Что хочет, то и вытворяет!»
Мы в соцсетях: