Форум

      ДОМАШНИЙ СЕРПЕНТАРИЙ ЛЮБВИ,

      или  СОН ПОД ПЯТНИЦУ

      -Ты чего ночью вскочил?- Жена заваривала чай по кружкам. – Я думала: случилось что… горим…

      Никита, муж, с мрачным  видом размешал  ложкой сахар.

      -Ничего не случилось,- буркнул в ответ. - Дурость разная снится…

      Жена села напротив, запахнула на груди халат.

      -Чего приснилось-то? Аж закричал!..- Намазала гренок маслом, повидлом, подала. - На!

      Никита машинально взял, откусил.

      -Вкусно!- и продолжил набитым ртом: - Ты приснилась. Будто изменяешь мне.

      Рука жены с полной чашкой замерла на полпути. Затем осторожно поставила чай на стол.

      -Ну, ты!..- рассмеялась Ирина. - Ни сколько не меняешься!  В молодости к столбам ревновал!. - Она прыснула. - Сейчас-то!.. Ой, Господи, сейчас-то чего ревновать?.. Кому я такая понравлюсь?  Выдумал тоже! Тридцать лет живем! Дурак дураком!..

      Никита молчал, давая ей просмеяться.

      -Это ты дурочка безголовая! А меня ночью чуть удар не хватил! Думал - сердце остановится! Вся постель мокрая, потом прошибло!

      -Ой, ну что ты говоришь, Никит?! Посмотри на меня! Посмотри! Ну, кто на тетку в сорок с лишним позарится?! Ох, и фантазия у тебя!- она все-таки принялась за чай с бутербродом. Да еще с таким наслаждением, будто оголодала и ничего вкусней не едала. А улыбка - счастливая, блуждающая, глумливая - в пол-лица! Хоть прикуривай!

      -Что, хочешь сказать: я последние двадцать лет с лежалым товаром живу? Со второстепенным?.. Никому не приглянется, не понравится, а мне сойдёт, да?..- голос мужа звучал все также мрачно и хмуро.

      Улыбка сползла с лица жены. Более того: от обиды задрожала нижняя губа.

      -За что ты меня так?.. Будто тряпку половую…

      -Чего ты?..- опешил Никита. - Сама же сказала: «никто не посмотрит… не позарится…» Тряпку какую-то приплела!..

      Но жена уже уткнула лицо в ладошки, заплакала беззвучно. Даже жевать перестала.

      -Чего ты?..- Никите лень было вставать, обходить стол и утешать жену. Но он пересилил себя, встал, обошел и утешил. Стоял рядом, гладил по густым пушистым, чуть седеющим волосам и, глядя на оконный проем, говорил:

      -Ну, чего ты, Ир? Пошутить уж нельзя. Меня, и вправду, ночью чуть карачун не хватил, а ты смеешься!.. Сердце остановилось, честно слово! Вскочил - мокрый весь! А ты еще смеешься… Сама же сказала, а теперь плачешь…

      Жена не ответила, лишь всхлипывания усилились.

      -Дурочка ты у меня… Да если бы ты была не красивая - стали бы мне такие сны сниться?! Люблю я тебя, как прежде люблю.

      -Ага… А «тряпкой» обзываешь!- чуть ли не с привыванием донеслось из-под ладоней.

      -Да кто тебя так обозвал-то?! Сама придумала! А на меня списываешь!- Никита в сердцах чуть было не стукнул ее по затылку. Но сдержался: любил, как никак… - Вот и рассказывай тебе после этого сны!

      -А ты по-человечески рассказывай! – Жена понемногу успокаивалась, даже в платочек засморкалась. Подняла зареванное лицо. – Поседел, а все, как дурак, ревнуешь…

      Никита смутился ее внимательного вопросительного взгляда.

      -Пойду я… На работу опоздаю…

      Еще раз погладил жену по волосам и ушел обуваться.

      -Ты чай не допил!- крикнула вдогонку Ирина. В ответ - невнятно бу – бу - бу… Вздохнула. Сделала глоточек из своей кружки и поспешила в ванну: самой через полчаса выходить, а лицо «не сделано».

      -Приснится же такое!- уже удивлялся своему сну Никита, спускаясь в лифте на первый этаж. - Вот, пенек трухлявый! Детям за двадцать, а все про передок снится, как молодому! Вот, пенек!..

      Пропустил вперед соседку с шестого этажа, придержал подъездную дверь. И долго еще не отрывал глаз от двадцатилетних  университетских ягодиц, туго обтянутых джинсами.

      -Ты чего так долго? Знаешь же: я сегодня только до трех могу…

      -Да дурачок мой…- Ирина все никак не могла захлопнуть дверцу в машине.

      -Плащ подбери.

      -…ревновать вздумал,- она, наконец, закрыла дверь. Улыбнулась счастливо, закурила. - Аж трясется весь!

      -Что это с ним? Двадцать лет не замечал ничего, а сейчас вдруг… Подружки твои трепанули, что ли?..

      Она от души рассмеялась, вздымая хохотом высокую тяжелую грудь. Белоснежные ровные зубки приоткрылись, выпуская розовый, влекущий, как у змеи, язычок.

Цитата от ПОТАПОВ (13-03-2015 10:12):

     ПОБЕДИТЕЛЬНИЦА     

      Вера Гасникова  возвращалась домой.

      Возвращалась чемпионом России по стрижке овец. Соревнования проходили 3 дня. Дорога и командировочные были оплачены организаторами соревнования. Иначе бы она и не поехала. Чего деньги-то  тратить попусту? Выиграешь там, не выиграешь- ещё неизвестно…  Да и дома хлопот хватает…

      Призы - кубок и кухонный комбайн - лежали упакованные в громадном дорожном бауле. Проклятущие перекладные вымотали всю душу. Сначала автобусом до Магнитогорска, затем поездом до Челябинска. Из Челябинска - снова поездом до Самары, там - снова час на автобусе. Теперь вот обратно… До Челябы, слава Богу, добралась. По-людски-то, надобно бы у братишки младшего, у Пашки тормознуться, погостить хотя бы денек… Но уж шибко невтерпеж было дома добраться! Душа уже там была, с мужем и ребятишками! Вот гостинцам порадуются!

      И, как только приехала в Челябинск, сразу же поспешила купить билет до Магнитогорска. Жаль, что только в шесть вечера отходит… Четыре часа валандаться где-то надо…

      -Позвоню-ка Пашке. Может, выходной?..- подумала она, обложившись баулами на лавочке в привокзальном сквере.

      Завод, где работал младший брат, был когда-то союзного значения. Затем наступили кризисные времена 90-х. Завод  пошел по денежным рукам, как распутная девица, захирел и до сей поры перебивался  случайными заказами. Рабочие работали по 2-3 дня в неделю. Чем леший не шутит, может, и, правда, у Пашки выходной…

      Повезло ей. Прикатил младшенький на вокзал,  через час уже прикатил. Обнялись, поцеловались, как положено. Пашка - крупный, высокий, под метр восемьдесят - тридцатилетний мужик рядом с Верой гляделся мелковато и щупло. Та, при таком же росте, смотрелась и пошире, и побогаче статью. И, вообще, весь корень их, Гасниковых никогда мелким не был. Хоть дедов взять, хоть детишек. Может, благодаря врожденной силе и дородству Верка так быстро и справлялась с овцами: хвать за лапы, свалит на бок, коленом прижмёт -  и давай шерсть снимать! Секунды уходили, а овца - будто в армию призвали, лысая и ошарашенная! Да что - овцы!.. Она однажды на спор и Пашку, как барашка, сгребла в охапку да на пол грохнула! Коленом прижала - ни вздохнуть, ни охнуть! А ведь лучшим гиревиком на селе был!

      Начальство Верку ценило. Что ни смотр - конкурс- ее посылают. И хоть бы раз без первого места возвратилась! Было, правда, однажды, в 89-м, в Абхазии… Стыдно вспоминать… Местный какой-то сморчок в гектарной кепке ее обогнал! Откуда, вот, в таком сила? И еще, паршивец, приударить вздумал, сопля носатая! Но ей-то к мелюзге привыкать не в новинку! Сережка, муж-то ее, по габаритам точная копия того, местного! Нос только пуговкой да волосики белые, а так - близнец близнецом!

      Шашлыки, правда, у южанина вкуснейшие были. Мой Сережка такие делать не умеет! А вино - дрянь дрянью! Кислое, как бражка недоспевшая. Хорошо тогда толпой посидели. Ежели б не второе место - совсем все замечательно…

      -Верка, ты меня слушать будешь?- сердито окликнул ее Пашка.

      -А? Что? Задумалась чего-то…

      -Я говорю: поехали к нам, четыре часа еще до поезда. Отдохнешь по-человечески. Анатолий потом отвезет…

      -А твоя где машина?

      -В ремонте.

      -Да подь ты!.. Не поеду! Что ж я с баулами носиться буду?! И так все руки оборвала!..

      -В камеру давай сдадим.

      Верка посмотрела на него, как на больного.

      -Ага… Приду получать багаж перед поездом, а кладовщик до ветру пошел, днище пробило. А поезд - тю-тю!.. Сиди, говорю! Тебе что, с сестрой не сидится?!

      -Сидится,- буркнул Пашка. – Давай я хоть пожрать что-нибудь возьму…

      -Ой! Пашка, мне беляшиков возьми! Они у вас, на вокзале, всегда вкусные! Штук пять возьми! И газировки! Дома-то я сроду ее не пью.

      -Чаю горячего, может?..

      -Я тебе говорю: газировки возьми!..

      Пашка принес беляши, газировку и пару шашлыков.

      -Шашлыки-то зачем? Из собачятины какой-нибудь делают…

      -Ешь! Беляши, можно подумать, из другого мяса…

      -Не-е, беляши вкусные!- Верка аж щурилась от удовольствия.

      -Как вы там?- Пашка лениво жевал шашлык. – Колоть  скотину по осени будете? Мы бы с Толей бычка у вас взяли.

      -Не мы- так другие резать будут. Я тебе позвоню. А вот поросенка точно заколем! Возьмешь?

      -Возьму. Дай газировки… Как там Федька? К нам, в город, не думает?

      Федька, Веркин старший сын закончил школу и работал у отца на МТС.

      -Чего ему здесь шляться? По осени в армию… Пристроен - и слава Богу! По девкам начал бегать, паскудник! Завелась у него одна в Заречье…

      -Ого!  Чего, своих, поселковых не хватает?  Наломают ему местные кости…

      -Да уже!..- Верка утерлась салфеткой, поискала, куда бросить. Не нашла, да и засунула в карман сумки. –Люська на прошлой неделе прибегает, «Мам,- кричит. –Федьку у моста «заречные» дубасят!» Ну, я веник хвать - и к мосту! Кое-как разогнала! Здоровые все, лосята, а ни черта не соображают! Четверо на одного! Я им говорю: «Ребята, уходите! Не доводите до большого!» А им хоть бы хны! Трое с Федькой маслаются, а четвертый на меня попер, отогнать решил! Ну, я ему и звезданула веником-то по лбу. А потом и тех с Федькой погнали… Не знаю, может, отвяжутся теперь… Вот волчата! И по морде-то Федьку почти не задели, а рубашку - в матинушку изорвали! Зверье, а не молодежь…

      -Чёй-то не верится, что «заречные» веника твоего испугались,- ухмыльнулся братишка.

      -Да не первый раз уже! Я их и по весне два раза гоняла… У меня там, в венике, прут- шестерка завязан… Убить не убьет, а мало не покажется…

      -Тады ясно… Как отсоревновалась?

      -В среду, говорят, по «России» в новостях покажут. Первое место!- похвасталась она. – Кубок дали и комбайн кухонный! Сейчас, покажу…

      Она расстегнула одну из сумок.

      -Видишь, какой? И даже гравировку именную успели сделать! Ой, я ж тебе здесь купила!..- вспомнила вдруг она, зашарила в туго набитых недрах сумки. – Или в другую положила?.. Не, здесь должны…

      На скамейку поочередно стали вываливаться мешочки, свертки, пакеты с пряниками и сушками, одежка…

      -У себя, что ль, купить не могла?- Брату стало неудобно за базарный развал в людном месте. Он смущенно заозирался по сторонам. – Как торговка…

      -Дурак ты, Пашка. У нас месяцами в сельпо лежит, сохнет, зубы сломаешь… А здесь - все свежее! В Челябе купила бы- думала: не успею… Во, нашла!

      Она вытащила янтарные бусы.

      -Держи! Это Шуре, подарок… Вручили с кубком… Я ж не ношу, а ей - в самый раз… Город! А ребятишкам - конфеты,- она подала брату коробку с конфетами. – И тебе привезла… сейчас…- Она распаковала другую сумку. Звякнуло стекло. Вера протянула Пашке завернутого в газеты огромного вяленого леща. – С Волги! На берегу брала… Здесь такого-то и не найдешь!

      -Что ж ты… Давай, хоть за пивом сбегаю…

      -А я тебе дам! Я там Сережке фирменного «Жигулевского» взяла, выделю одну тебе.

      -Сколько ж ты взяла?

      -Ящик. Двадцать штук. Фирменное! Где он такое попробует?!

      -И перла все!.. Ненормальная. Как Сережка? Все там же?

      -В МТС. А где ему еще работать? Руки золотые, плотят вовремя…

      -Пьет?

      -Да-а, так… попивает иногда…- Верка беспечно махнула рукой. –Как обычно… Вспоминали здесь недавно, как вы спектакль нам на даче устроили. Нахохотались опять до слез!

      -Какой спектакль?-  Пашка открыл бутылку о лавочку, отхлебнул из горлышка. Пиво как пиво, теплое только.

      -Ну, как!? Неужели не помнишь? В прошлом году к вам на дачу приезжали?.. А вы с Шурой нас у дома встречали, в тряпье каком-то, как «синяки»!.. Неужто не помнишь? Ой, уморили тогда! И Толька, сосед ваш, в таком же рванье, будто на помойке нашел!- Она с надеждой уставилась на братишку. Видимо, еще захотелось посмеяться. – Не помнишь?..

      -Не помню!- отрезал Пашка. Хотя, на самом деле, все отлично помнил. И как вечером, после отъезда гостей, поругался с женой.

      -Сколько раз тебе говорил: выбрось это тряпье! Весь шкаф на даче приличной одеждой забит - нет! Таскай рванье! Дыра на дыре! «Крякнешь» первой - я те всё в гроб сложу, не поленюсь, носи на здоровье! Позорище-то какое перед сеструхой! У нас пастухи в селе такое не оденут!..

      -Язык-то попридержи! Смелый стал, я смотрю!.. Тебе здесь в земле возиться какая разница - в чем?.. Толя, вон, директор магазина, а в таком же ходит, не стесняется… Еще и прореха на заднице… А тебе не нравится - ну, и одел бы другое, из шкафа…

      -Ага, я одену, а ты сутки шипеть будешь: «Зачем одел, старое еще не истлело…»

      Слово за слово - разругались, сутки не разговаривали. В общем, вспоминать об этом не хотелось. Да и бутылка кончилась, а лещ будто и не убыл. Вторую же у сестренки попросить постеснялся.

      -Верка, посиди, я сейчас…

      Он направился к киоскам. Купил себе «полторашку» местного пива и пару мороженого для сестры.

      -Уж лучше б еще беляшей купил…- попеняла та ему, но за мороженое принялась с удовольствием.

      Так, под пиво, мороженое и разговоры они и досидели до Веркиного поезда.

      …Домой добралась уже к полудню следующего дня.

      В хате никого не было: кто на работе, кто в школе. Оставила сумки на кухне, прошлась по дому, разминая онемевшие от тяжелых сумок кисти.

      Прохлада и чистота. Заглянула в холодильник. Борщ в кастрюле. Картошка с мясом на сковородке. Дочка… Умница моя! Хозяюшка… На сердце стало тепло и щемящее. Слезы только не хватало.

      Поставила разогреваться сковороду, а сама пошла смотреть живность и огород.

      …Дочка Люська пришла из клуба часов в 10 вечера. Федька, сын, где-то гулял со своей зазнобой, а родители были в большой комнате.

      Мать сидела на диване и лузгала семечки, а отец расположился у нее в ногах на паласе, связанный по рукам и ногам.

      -О, бать, опять перебрал?- улыбнулась Люська, залезая с ногами на диван, обняла мать за шею, прижалась всем телом.

      Отец, диковато вращая пьяными глазами, попробовал повернуть к ним голову.

      -Ты где шлялась?! Где, я тебя спрашиваю, шлялась, кобыла?

      Верка пихнула его ногой в тапочке.

      -А ну, замолчи! Поганиться еще будет… Щас вот кляп в глотку запихаю - помычишь у меня!..

      У Сережки от неловкого выверта устала шея, он опять прилег щекой на палас.

      -Как ты, дочка?- Верка тыльной стороной ладошки поправила дочке челку. – А то после школы и поговорить не успели.

      -Нормально, мам… Отработка через два дня кончится… Я тебе там укропа насушила, видела?

      -Видела,- Верка сняла шелуху с губ. – Мужики-то не шалили без меня?

      -Не!  Нормально все!.. Я и сама удивилась: чего это батя сегодня?..- посмотрела она на отца.

      -А-а,- Верка махнула рукой, улыбнулась добродушно. –Привезла ему пива фирменного, заводского… Ну, что с пива-то может быть? Баловство одно. А смотрю - на глазах пьянеет, лыка не вяжет! Ах, думаю, паскудник! В сенях-то порылась - фляга с брагой стоит, под овчиной спрятал. Он - стакан здесь, стакан там, вот и нажрался! А я гадаю: что это он в уборную каждые десять минут повадился?! С леща, что ли? У-у, шаромыга!- Вновь пихнула того ногой. – И еще выпендриваться, прости меня дочка, начал! Пульт взял - и щелкает, щелкает, сериал посмотреть не дает!

      -Вот сама же выражаешься при дочери, охальница! Как Степка Безголовый матюгаешься! При дочери! Вер! Ну, Вер!.. Развяжи меня. Ну, чего перед детьми стыдишь?

      -Да ты перед ними с горшка стыдишься, все угомониться не можешь! Лежи молча! Дай с дочкой поговорить! Сериал, вон, смотри!..

      Сергей тяжело вздохнул, уставился кособоко в телевизор, потом смежил веки.

      А женщины еще долго шушукались и смеялись на диване. Затем ушли чаевничать на кухню.

      …Все давно разошлись по своим комнатам и заснули. Верка облачилась в ночнушку. Склонилась над Сергеем, тихонько распутала веревки. Муж что-то обидчиво и плаксиво  прохныкал во сне.

      Она осторожно подняла его на руки, донесла до постели и так же осторожно положила. Стянула носки и брюки. Рубашку снимать поостереглась.

      Выключила ночник и улеглась рядом. От Сережки пахло перегаром и потом. Не отталкивающе, как от какого-нибудь незнакомого мужика или козла. Пахло по - родному. Как и двадцать лет назад…                                            

      Она разогнула безвольную Сережкину руку к себе на подушку и положила голову ему на плечо. Их сердца бились тихо и безмятежно. И в унисон.

      ПЕРВООСНОВА   КОЛОВРАЩЕНИЙ

      Я не верю в случайные совпадения.

      - Случайностей не бывает, всё предопределено и взаимосвязано, -  вдалбливал мне отец во времена моего детства. – Прогул – двойка – мой ремень… - Он смахивал пот с бровей и продолжал свои физические и  нравственные  наставления. – Ищи первопричину. Что предшествовало прогулу? Гнедая не может просто так сломать ногу. Значит, это кому – то было надо…

      Свист ремня немного сбивал меня от поисков истины. Тривиальная вчерашняя рыбалка вместо занятий меня не устраивала. Была в ней какая – то приземлённость, а отец, насколько я понимал, искал на моих закорках высший смысл. И я старался ему помочь, мучительно выдумывая причину. Боже, как я был наивен в те далёкие времена! Будь всё это сейчас, я бы заранее смазал мягкое место подсолнечным маслом и, уж, конечно же, искал бы первопричину в моей мамаше (светлая ей память!): за час до нравоучений мамашей была обнаружена и изъята отцовская заначка. А пить в долг отец не привык. Посему в сердцах переключился на мою задницу. И теперь, с высоты своих лет я понимаю, что вариативность поиска первопричины может колебаться  от высоких материй до седалищного нерва.

      Но когда я увидел сидящего на крыльце избирательного участка Эбенезера  Белфорда с неизменной тлеющей сигаретой в уголке ленивого рта – я, надо признаться, обомлел. Амплитуды вариантности явно зашкаливали.

      Я даже замедлил шаг и выплюнул жвачку.  Местная псина с линялой шкурой  с интересом её обнюхала, присела, помочилась и ушла досыпать к забору.

      - Эб, - тихо и ласково произнёс я. – Эб!

      Я почему – то посчитал, что с фантомами, клонами и всякими мороками не стоит говорить на повышенных тонах

      Эбенезер Белфорд  (или кто там, выдающий себя за него)  приоткрыл смеженные веки и некоторое время молча на меня смотрел. Затем глубокие вертикальные складки на его щеках сгладились и приняли горизонтальное положение.

      - Майкл! – заорал он так, будто нам мешала револьверная стрельба. – Ба!!! Ты?!

      Пепел с его сигареты упал на заплеванное крыльцо. И раскудахтался петух в курятнике. Я понял: передо мною Эбенезер Белфорд собственной персоной.

      Мы обнялись.

      От Эба по-прежнему, как в те, далекие годы пахло смесью лошадиного и мужского  пота, дешевым табаком и, как не странно, мимозой.

      - Как ты здесь? – поинтересовался он, усаживаясь на прежнее место. – На выборы? Или по делу?

      Он достал из кармана плоскую фляжку, открутил крышку, протянул мне.

      - За встречу!

      Я слегка кивнул в ответ и приложился к горлышку. Виски! Настоящие! Те, с  ранчо папаши Эба !

      - А ты-то как здесь?  За сотни миль от дома?! И давно?

      - Восьмой год. – Эб принял от меня фляжку, чтобы не отстать в разговоре. – У меня здесь дело! – значительно произнёс он. – Я приобрел ферму.

      Апломб, с которым это было  произнесено, указал мне:  Эб не изменился.  Всё так же продолжает играть в покер и шевелит пальцами у кольта с разряженной обоймой.

      - Ну-ну,- протянул я, усаживаясь рядом на перила. – А как же папашина ферма?  Ты же был единственный наследник! Продал?

      Он беспечно кивнул головой.

      - А почему к нам? Здесь что, корма сочнее? Эб, перестань крутиться, как необъезженная! Изволь говорит правду!

      Я достал свою фляжку, бросил ему. Ловкости, с которой он осушил её до половины (я это замерил по бульканью в его горле) позавидовал бы и кэмэл.

      - Ты помнишь, как появился у нас  на ферме? – спросил он, утёршись. –  Бледный, как полуденное солнце. Немощный, стеснительный… Парень с Востока…

      - Конечно, помню. Три месяца стажировки. Нас много тогда прибыло в Нью-Клин. Кто на три месяца, кто на полгода…  А по поводу немощности – это ещё надо посмотреть! – обидчиво оживился я. – Зуб-то, поди, до сих пор шатается?

      Он потрогал языком зуб, помотал отрицательно головой, вернул фляжку.

      - Майкл, прошу тебя - не перебивай. Я до сих пор путаю времена.

      - И падежи,- некстати хихикнул я.

      - Нет,- серьёзно ответил он. – Падеж был на следующий год.  А тогда с вами приехала Лидия. Ну, такая… 95-60-95… Неужели не помнишь? Шатенка такая…- И он очень точно нарисовал ладонью абрис.

       - Всё! Вспомнил! – Я действительно вспомнил эту Лидию. Только мне показалось, что с цифрой «60» Эб немного напутал. Сантиметров на 20. – Только она на ранчо не осталась, устроилась  официанткой в городе, «У  дядюшки Пэна».

       - Да, «У дядюшки Пэна». Через год мы поженились. У нас двое ребятишек.

       Я облегченно вздохнул.  И одновременно посетовал на себя: что за дурость – искать везде сложности? Банальность – она повсеместна. Хотя…

      - Эб, а почему вы здесь? Чем тебя не устроило отцовское хозяйство? Или ЕЁ не устроило?

     Он потянулся, улыбнулся мечтательно.

     - Захотелось своего дела. Захотелось мир посмотреть. Да и Лидию очень тянуло на родину.

     Да-а, любовь…  Она и не таких  под копыто поджимала. А уж эти простаки с Запада, как Эб… Да-а, любовь… Первопричина первопричин.

      - А ты как? Ты же с этих краев…

      - Зоотехником…  

      Дверь участка открылась.   Эб еле успел спрятать фляжку.

      - Милый,  ты мне нужен. Срочно на Дальний Карьер! Думаю, голосовать там уже закончили. Опечатаешь урны – и обратно! Одна нога здесь, другая – тоже!

       Я, скрытый дверью, успел заметить лишь клок золотистых волос. Дверь захлопнулась.

      Эбенезер  развел руками: видишь, как оно, дружище… Дела!

      - Ну, Майкл, до встречи!

      Мы обнялись на прощание. Мне даже померещилась слеза в уголке его левого глаза.

      Эб вытащил из расшитого «под хохлому»  валенка спрятанную фляжку, отдал мне, подошел к стоящему на обочине «ниссан - кашкаю», уселся на заднее сиденье и тронул водителя за плечо: - На Дальний Карьер.

      Окурок прилип к моей отвисшей губе.  Я машинально встряхнул фляжку. Нет, видимо, Эб постарел: во фляжке еще что-то осталось. Я сплюнул окурок и приложился к горлышку. Да так и застыл с запрокинутой головой: с избирательного   плаката на двери мне лучезарно улыбалась веснушчатое лицо Лидии  Сидоровой, генерального директора мясоперерабатывающего комплекса, кандидата в депутаты Государственной Думы от семьдесят четвертого избирательного округа города Клина.

      Вот это высоты! В её то тридцать с небольшим лет! А ты: Эд, чувства, лямур… Да за такой перспективой – хоть на Алеутские острова! Эх, Мишка, Мишка, мало тебя батя в детстве вразумлял! Политика – вот первооснова всего! Хоть на Диком Западе, хоть в российской глубинке… А этому, уж, простачку-янки сам бог велел за этими 90-80-90 в Россию тащиться! Заодно, и к высокому, к «Лебединому озеру»  приобщится у истоков, так сказать.  Для Думы – первостатейная вещь, частенько наяривают. Плюс «кашкай»  да  пимы с иголочки…

      Псина у забора  широко, с лязганьем клыков  зевнула и вновь замерла в спячке.

      ЦВЕТ   УХОДЯЩЕЙ   ЛЮБВИ.

      Звонок.

      Александр приглушил звук в телевизоре, поднялся с дивана, нащупал тапочки. Опять звонок.

      - Да иду, иду…

      Никого не хотелось видеть.  Хотелось спать. Выходной, воскресенье. «Прощенное воскресенье»…

      Солнце, обеденное, весеннее, насквозь  прожарило квартиру, не смотря на задернутые шторы. Он открыл дверь.

      - Привет, пап!

      Дочка. Вот, и спать сразу же расхотелось! Нежданный сюрприз, нежданное счастье.

      - Привет, привет, доча. - Он ласково её обнял, ткнулся губами в щеку. -  Что ж ты… Хоть бы позвонила… Мы и не ждём. Мать! Мать!  Вер! Дочка приехала! – крикнул он в сторону спальни. Повернулся к дочери. – Давай, раздевайся… Есть будешь? Мамка такие голубцы приготовила!..

      - Ага, разогревай.

      - О-о! А вещей-то… Опять куда-нибудь на базу уезжаете? Женька то где?

      - Пап, дай мне раздеться, - не ответила на вопрос дочка. – А вещи в комнату ко мне занеси.

      Он подхватил сумки. Появилась заспанная жена в халате.

      - Ну, чего ты дрыхнешь? Дочка приехала, корми давай.

      Занёс сумки в комнату дочери. Затем ещё одни… Затем – ещё. Женщины скрылись в спальне.

      - Господи, нашли время шептаться! Накормила бы сначала… - досадливо подумал он. Прошел на кухню и сам поставил разогреваться голубцы на плиту. – Пойду пока, порядок у себя наведу. Пепельницу хоть вытряхну.

      Открыл у себя в комнате настежь окно. Слой серой пыли на подоконнике. Сходил за тряпкой, протёр подоконник, а, заодно, и телевизор, и полки с книгами, и настенные часы. Слышал: девчонки уже хозяйничают за стеной. Оглядел напоследок комнату. Ох, пепельница!..

      - Пап, идем обедать! 

      - Иду, иду…

      - Как вы там? Неделю  не показываетесь. – Ему уже окончательно расхотелось  спать. Он оживился, повеселел. Голубцы, и вправду, оказались объеденьем. Александр  густо поливал их майонезом, перчил и ел, ел с удовольствием. И при этом умудрялся  посматривать на приглушенно работающий телевизор, расспрашивать домашних и, не дожидаясь ответов, перескакивать на другое. И не замечал тревожного, гнетущего молчания своих родных. И лишь когда  жена попросила его: - Сашь, выключи телевизор, – и он выключил его и сам смолк ненадолго – вот тогда он  «услышал» звенящую тишину. Он даже перестал есть и посмотрел на дочь.

      Та, зажав в ладонях нетронутый бокал с соком, не мигая смотрела на зашторенное окно. Еда на тарелке не тронута. Окаменевшее лицо и  синева под глазами.

      Александр перевел взгляд на жену.

      - Девочки, что случилось? – чуть севшим голосом спросил он.

      Дочь поставила бокал на стол и молча вышла. Дверь в её комнату закрылась.

      - Что случилось? -  повторил он.

      - Они расстались с Женей, - ответила жена и, наконец-то, принялась за голубцы.

      - Почему?

      Жена пожала плечами.

      - Ну, ладно… - Есть расхотелось. Он отнёс тарелку в мойку, открыл балконную дверь, закурил. – Ладно, после узнаем… Или ты всё-таки знаешь?..

      - Отвяжись. Ничего я не знаю. - Она отставила тарелку, подошла к нему, тоже закурила. – Захочет – расскажет.

      - Хрен ты от неё дождешься! – психанул он. – «Расскажет»… Сойдутся, может, ещё, а? Чего разбежались?.. Столько времени…

      Жена затушила сигарету и, не дослушав его, ушла к дочери.

      - Чего разбежались? – уже самому себе пробубнил он,  моя посуду. – Такие рожицы счастливые были…  Не нарадоваться…

      Он сложил оставшиеся голубцы в одну чашку, открыл холодильник. Почти все полки были уставлены незнакомыми баночками  с соусами, йогуртами, крабами, маринованными овощами, сырками. Некоторые - уже початые. Пользованные. И на них, на этих баночках, лежало  кольцо незнакомой  надрезанной колбасы.

      Александр захлопнул дверцу и, позабыв про чашку с голубцами, прошел в ванну. На его полке стояли незнакомые мужские дезодоранты и одеколоны, на умывальнике – ополовиненный тюбик чужой зубной пасты.

      Он тихо заскулил, замычал от стыда. Лицо покраснело, запылало жаром. И так брезгливо  стало на душе, что он вернулся к холодильнику, достал из дверцы бутылку водки, налил себе почти полный стакан и, глядя тоскливыми глазами на закрытую дочкину дверь, полностью его выпил.

      Понял он: разошлись ребятишки. Навсегда. Он помнил свою юность, жестокую и бескомпромиссную в любви. И неважно – кто прав, кто виноват. Не склеить уже ничего после случившегося. После этого полураскрытого йогурта… После выдавленной пасты…

      Он опять замычал от стыда. Что ж ты наделала, дочка?!! Что ж ты наделала…

      Она сидела у трюмо на пуфике и разглядывала себя в зеркало.

      Ночник горел тусклой желтой свечкой, и тьма позади её казалась глубокой, вязкой. И иконой подсвечивался в зеркале  её силуэт  в ночной рубашке.

      Как всё-таки много морщинок на лице. И глаза – потухшие-потухшие… 

      Дочка, дочка, что ты натворила?.. Как же это у вас всё… Разом…

      Господи!

      Она медленно-медленно гладила себя расческой  по густым коротким волосам. Позади, в сумраке, что-то бормотал во сне муж, ворочался.

      Эх, Женя, Женя… Что ж у вас там случилось? Как же ты её не удержал? Ты же такой… рассудительный,  умный…  Не смог с этой пигалицей сладить. Эх, Женя…  Или сам виноват? А эта – плачет, плачет… Плачь – не плач, а порушилось всё. Как сейчас мириться? Вещи поделили…

      Она смотрела на своё отражение, не видя его, расчесывала волосы – и вдруг беззвучно заплакала. И не понять было: то ли от жалости к себе, постаревшей на длинную двадцатилетнюю жизнь дочери, то ли от страха за будущее своей Катьки.

      Катька тоже не спала. Лежала на спине с открытыми глазами и вспоминала, как уходила сегодня утром от него, от своего Женьки. От человека, без которого не могла не то, что жить – дышать не могла.

      Его уже не было дома, он уже в семь часов ушел на работу. А она всё ходила бесцельно по комнатам и никак не могла решиться. И всё накручивала, накручивала себя!

      Затем остановилась. Резко выдернула из-под кровати дорожные баулы

 и стала лихорадочно и бездумно их набивать: сгребла все склянки и тюбики из ванны, опустошила холодильник, посдёргивала с вешалок свои платья и брюки. И  бестолково – вперемежку, кучей – заполнила баулы, с трудом подтащила их к выходу. Обулась, машинально взглянула в зеркало. На неё смотрели глаза незнакомой девушки из другой, неизвестной пока жизни. С кривой, будто приклеенной улыбкой и пустыми глазами.

       Она медленно опустилась на баулы и заплакала.

       Катя не помнила, как она доехала до родителей. Она даже не помнила, о чем  говорила с ними за столом, да и говорила ли вообще. Помнилась чья-то ладошка на лбу да шум работающей во дворе машины. Затем пришло забытье.

      - Женя! Евгений! Долгополов!

      Женька поднял голову. Недоуменно и непонимающе уставился на Павла Матвеевича. И даже рот слегка приоткрыл.

      - Вы что заболели, что ли? Витаете где-то… Или случилось что?

      Голос Павла Матвеевича звучал ровно, без нотки раздражения.

      - У меня всё нормально,- произнес Евгений. – У меня нормально… Я задумался…

      - Ну, и хорошо. – Начальник отдела сел за свой стол и повторил вопрос: - Евгений, вы согласовали  документацию с подрядчиком? Где чертежи?

      А Евгений опять его не слышал! Смотрел пустыми глазами в окно – и не слышал!

      - Евгений!

      Громкий окрик опять вернул его к действительности. Павел Матвеевич… Ведь хороший умный мужик. Чего ему от меня надо? Чего он меня, сука такая, дёргает?! И эти… друзья – сослуживцы… Чего уставились?..

      Женька встал.

      - Идите вы все… – Не докончил фразу, вышел из кабинета в давящей тишине и хлопнул дверью.

      - Вот те на… - протянул задумчиво начальник. – Может, кто-нибудь всё-таки объяснит, что с ним?

      Все молчали, не поднимая глаз.

      - Что ж вы, соратники?.. Ладно, давайте работать. Анатолий, посмотрите документацию у Долгополова в столе. Не домой же он её забирает…

      Женька долго сидел в машине. Трясло всего, и ноги казались ледяными. Ни о чем не думал, пусто было в голове. Только вот сердце стучало и стучало, как колокол. И всё тряслось: и внутри, и руки, и, почему то, левое веко.

      Пил бы – напился б до бесчувствия. Помогает, говорят… Что, вот, сейчас?.. Куда? И к кому?

      Закрыл глаза. Затем на ощупь включил двигатель и печку.

      Женька, Женька, очнись! Думай о чем-нибудь, думай! Всё-равно жить надо! Надо, надо!!!

      Матвеича жалко, обидел ни за что… Уволят.  Да и хрен с ними! Мне двадцать два, другую найду работу, не пропаду…  А где жизнь другую найти?..

      Он открыл глаза. По боковому стеклу струйками стекали капли  первого весеннего дождя. И всё вокруг казалось  серо-голубым. И слёзы в уголках его глаз тоже казались не прозрачными, а серо-голубыми. Как весь мир вокруг.

      Салон прогревался,  испаряя влагу,  и  мир за окнами светлел.

       ЖЕРТВА  АМПЛУА,

       или  ПОДАЙТЕ СЮДА СТАНИСЛАВСКОГО!

      -Стоп, стоп!- Давид Яковлевич захлопал в ладоши. –  Перерыв!

      Он оглянулся на затемненный конец зала, на сидевшего там местного сценариста. Тот поднял большой палец.

      На сердце Давида Яковлевича потеплело. Нервирующая весь божий день напряженность исчезла.

      -Так!- громко и радостно проговорил он уже в сторону освещенной сцены, сощурился близоруко. – А где наш Юрий Петрович? Ау! Друзья, Юрий Петровича позовите…

      Но вместо директора театра к нему подошел Анатолий Мишанов, актер, исполнявший в спектакле одну из главных ключевых ролей. Завис двухметровой громадой над режиссером.

      -Давид Яковлевич, вы обещали сегодня дать ответ.- Приклеенная бороденка вблизи казалась неуместной на розовощеком двадцатилетнем лице. Да и круглые очечки как-то не гармонировали с ней. Вылитый Добролюбов в поддевке.

      -Анатолий, Анатолий, да подождите вы!..- досадливо отмахнулся режиссер в ожидании директора. – Запарка такая, а вы здесь со своим…

      Но Толя, обычно скромный, застенчивый увалень был нынче настроен решительно.

      -Давид Яковлевич! Вы сегодня обещали!- В голосе его зазвучала еле слышная обида. Но ответа не последовало. – Тогда я не еду на гастроли!- вдруг отчаянно произнес он и принялся отдирать бороду. - Юдина, вон, с собой берите! А я не еду!

      Давид Яковлевич разом забыл про директора. Поднял изумленные глаза на актера, всплеснул руками. В такт с руками на голове всколыхнулись и улеглись остатки белесых невесомых прядей.

      -Да что вы такое творите?! Перед Москвой!!! Перед самой Москвой!!!- громко воскликнул он. Рабочий на сцене испуганно выронил фанерное дерево. То грохнулось плашмя, будто фугас рванул в закрытом помещении. – В кои века на святые  подмостки пригласили! Народный театр из провинции! На саму Таганку! Нет! Шкурное свое надо прибавить! Чтобы уж всех в грязь лицами!.. Чтоб уж ножом под сердце!.. Никогда ничего за вами иудинского не замечал, Анатолий! Вы же мне, как двоюродный сын были!..

      Давид Яковлевич говорил громко, на весь театр. И уже не сидел, а быстро-быстро так семенил кругами вокруг Анатолия и взывал ко всем: и к актерам, и к рабочим сцены, и к осветителям, и к редким зрителям, зашедшим на последний прогон перед гастролями и  сидевшим  редкими группами в конце зала.

      -Вы обещали…- продолжал бубнить Толя, воюя с бородой.

      -Да! Да!!! Обещал!!! Но не сегодня же, помилуй Бог!

      -Сегодня…

      -Ну, вы  и…- режиссер потерял дар речи.

      -О чем спор?- спросил подошедший сценарист Ганапольский.

      -Они,- Давид Яковлевич несколько раз несильно, но обидно ткнул согнутым пальцем в грудь Анатолия. – они, вот, хотят роль председателя колхоза «Путь к свету»… В вашей, между прочим, пьесе! Представляете? Председателя! Иначе в Москву с нами не едут!..

      -Почему?

      Режиссер молча развел руки.

      -Потому, что я всегда играю одних подлецов и подонков!- Анатолий вскинул подбородок, одернул куцую жилетку. – То кулака!.. То сына кулака! То Митрофанушку! То полицая! А сейчас - опять: предатель-поджигатель!.. Вы обещали мне роль председателя в «Путь к свету»! И сказали, что огласите это сегодня!

      -Ну, правильно, правильно!.. Обещал… Но не «Путь же к свету»! Там же есть и председатель другого колхоза! «Новые зори».

      -У него роль без слов…

      -Но типаж, типаж-то какой! Бомба!

      -Вы говорили: «Путь к свету»,- талдычил, будто тетерев, Анатолий. – Я хочу положительную роль… И Зинка мне больно топором по затылку бьет, когда я стог поджигаю. Я нос разбил вчера на репетиции о подмостки. Я больше ей повторять не буду…

      Зинка, в кожанке и красной косынке сидела на сцене в окружении «партизан», чесала прыщик на ноге, но - вот ведь, зараза!-  услышала.

      -Сам дурак!- звонко отозвалась она. – Я что, Давид Яковлевич, виновата, что у него головка слабая, как у ребенка?

      Давид Яковлевич беспомощно посмотрел на сценариста.

      Молчание как-то нехорошо затянулось. Да и во всем театре звуки как-будто стихли. Как в патологоанатомной.

      -Толя, ну, какой же вы «положительный герой»?- произнес, наконец, с мягкой отеческой улыбкой  сценарист. –Юрин это ваш…  Посмотрите на него: какой из него кулак или подонок? Ни стати, ни выражения на лице… А вы… Вы, Анатолий, в зеркало на себя посмотрите! От вас же за версту подлецом и предателем несет! Вы же горы свернете на этом поприще с вашей-то фактурой! Лучшего подонка и придумать трудно!..

       В общем, не поехали они тогда, в 81-м, в Москву. Накрылись медным тазом их трехдневные выступления в легендарной Таганке.

      Две недели почти всей труппой отлеживались в травматологии: и Давид Яковлевич, и Ганапольский, и «партизаны», кинувшиеся им на подмогу, и рабочие сцены, обожавшие, наоборот, добродушного и веселого Анатолия…

      Одна Зинка, сатана, осталась невредимой, простояв на сцене с топором, да еще билетерша в кассе. Просто, до вестибюля «бой» не докатился. Только отголоски. Вот на эти отголоски билетерша и вызвала милицию. А после - и «скорую»…

      А Толя после этого случая с театром «завязал». Переквалифицировался в декламаторы. Читает а-капельно стихи и прозу о доброте, нежности и любви. И женские, и мужские. Зрители аплодируют. Зрителям нравится контрастность его внешности и  звучащее из его уст «Мой милый! Что тебе я сделала?»…

      Но никогда, даже по просьбе, он не декламирует поэзию Эдгара Алана По  и прозу Кафки.

      Он их просто не знает.

      РАЗГОВОР   С   РЕДАКТОРОМ

      - Пойдемте ка, батенька, в курилку. А то с этими законами и штрафануть могут. Там поговорим. А я вас потом чаем угощу.

      Редактор – маленький, лысоватый очкарик пенсионного возраста – отыскал в столе Юркину рукопись, схватил с подоконника сигареты и быстро направился к выходу.

      - Идемте, идемте!

      И пока шли по коридору, он всё время оборачивался к Юрию и жаловался: - Это  что ж за беспредел такой творится?! Вся редакция курящая – нет! Как в гетто сгоняют! И попробуй только в кабинете закурить – ни надбавки, ни премии не увидишь! Новый главный не курит – и всё! Всем нельзя! Ну, где тут справедливость?

      Юрий безразлично кивал головой и плелся следом.

      Курилка была просторная, белокафельная, как мини-бассейн. Стены увешаны самодельными объявлениями, криво прикреплёнными скотчем. Их шаги гулко отдавались в пустом помещении, пока они дошли до распахнутых настежь окон. Редактор, Антон Семёнович, жадно затянулся и сразу взял быка за рога: - Как-то вы, Юрий Петрович, резко ушли от своей тематики. У вас же взаимоотношения людей всегда были на первом месте. Страсти, выбор… «Ту би о ноу би»… А сейчас… что-то…  собачки, природа…

      - А что вас не устраивает? – Юрий смотрел в сторону, на объявления и, кажется, уже догадывался, к чему всё сведётся.

      «Предлагаю выпить» Т/ф…

      «Предлагаю рыболовные снасти мужа. Срочно! Оч. Дешево!» Т/ф…

      «Предлагаю. Дорого»  (Телефона не было. Одно только зачеркнутое имя: Кандолиза. Рядом было приписано: Маруся, Роза, Рая)

      - Батенька, да меня всё устраивает! Всё! Хорошо написано, добротно! Но ведь это… это же беспроигрышные темы: дети и животные! Беспроигрышные!  Да еще с трагическим концом!.. Понимаете?  Зачем же вы так «опускаетесь», а? – произнёс он с легким оттенком брезгливости. И резюмировал:  – Редакция журнала на это не пойдёт.

      «Предлагаю пса. Ухоженный, незлобный. Откликается на кличку «Ну, ты и     дурак» и «Кретин»  (Множество телефонных номеров, приписанных разными почерками)

      « Подайте на воспитание собаки и («и» было зачеркнуто, поставлено тире) мужа»

      - Это ВАШЕ  мнение? – Юрий  Петрович с трудом оторвался от объявлений, перевёл взгляд на Антона Семёновича.

      Тот перестал пускать дымные колечки, вздохнул слегка: - К сожалению, нет. Это мнение Софьи Андреевны  Кошечкиной. Нашего нового главного.

      - Она что, до чтения рукописей «опустилась»? С каких это пор главные читать рукописи вздумали? – криво усмехнулся Юрий.

      Редактор развел руки.

      - Увы. Хотя, я тоже её поддерживаю в отношении вашего произведения.

      - А раньше, помнится, вы другого мнения были. – Кривая улыбка на лице Юрия казалась приклеенной и неестественной. – Раньше вы любовный треугольник, войну да детективное беспроигрышным считали. Я-то всегда думал, что все темы проигрышные. Если бездарным языком написаны.

      Лицо Антона Семёновича как-то разом покрылось пунцовыми пятнами. Он, стараясь не встречаться глазами с автором, прикурил от «бычка» новую сигарету, зачмокал, раскуривая.

     « Ишь ты… Заело его… Примитив… А, ведь, ты его интересным типажом считал: мужичонка такой, себе на уме, рассказики интересные пописывает, с иронией такой, скрытой народной правдой… Тихоня, с хитрецой… А он, вишь, взбрыкнулся…  Меня припомнил, сучий сын…  Василий Макарыч непризнанный… Примитив…»

      Вслух же произнёс:

      - Хорошо. Давайте предметно. – Нервно перебрал листки, нашел нужное. – Вот, «Последний долг». Рассказ, так сказать… - Антон Семёнович теперь смотрел на Юрия, не отрываясь, пытаясь увидеть все нюансы ответной реакции на его слова. - Герой знает, что жить ему осталось четыре  месяца и решает отдать жизненные долги: и к матери на могилку съездить, и с внучкой в зоопарк сходить, и другу триста рублей вернуть, и водочку на рыбалке попить с товарищами…   И, главное, отомстить за смерть погибшего в аварии отца: виновный отделался условным сроком. То есть, пять лет всё было нормально, а сейчас, перед своей смертью, захотелось…

      - Я не знаю, можно ли рак назвать «своей смертью»,- угрюмо перебил его Юрий.

      - Неважно! Не о том мы сейчас!  Вы посмотрите, что вы нагородили в маленькой вещице: и смерть, и долги, и детективщина… И  щенок этот!.. Герой идет на убийство – вах! Щенок замерзающий у подъезда! Ну, как же не пригреть, да? А дальше – по накатанной: убил, вернулся и …  где это у вас? Вот! – Антон Семёнович с издевкой зачитал: «Чего ты? Кончилось всё. Иди сюда. – Он поднял щенка, сунул за пазуху.  – Отогреемся сейчас.  И накормлю  тебя… - Он увидел размазанную на перчатке кровь. – Ничего, там рассудят… - Они вышли из подъезда на залитую солнцем улицу»

      Он замолчал в ожидании ответа.  Автор тоже молчал. Смолил свою сигарету и смотрел в окно. Затем нехотя сказал:

      - Да. Вслух да из чужих уст это по-другому звучит. Напрасно я про солнце написал. У нас в марте солнца почти нет. Надо было на «рассудят» закончить… - В голосе его послышалось сожаление.

      - Да при чём здесь «солнце»?!- психанул редактор.  – Вы что, и  правда, не понимаете?  Глупость у вас написана, глупость! Нагнетание страстей! Нервы потрепать хотели читателю, что ли? Не бывает так в жизни! И собачка у вас для антуража! Долги отдаёт, а перчатки, как опытный убивец, не снимает!..

     - Холодно было… Я ж писал об этом…

     - Да о чём вы только не написали в этом своём опусе! И жизнь у него в семье неизвестно отчего  на спад пошла: сначала жена любить перестала, вернее – равнодушна к нему стала… Затем – дети… А потом и он в чувствах остыл. Понял: не изменить уже ничего. Запрятал всё вглубь души, все эмоции – и продолжает жить рядом?.. Как это так? Из-за чего, почему? Ни капли объяснения или, хотя бы, намёков для читателя! Вы что, за дурака нашего читателя держите?

      - Бывает так… Не объяснить это… Разлюбили – и всё… Ничего, и без любви притёрлись… Как коллеги на работе… Чего менять-то?.. Поздно уже…   Разлюбили – и всё…

      - Да не всё! Не всё! Не мучьте читателя! Зачем ему за вас домысливать?!

      Антон Семёнович аж задохнулся от возмущения.  – Что, у него других дел нет? Он же умную прозу  читать хочет, а не заумную, как вы не поймёте это?!  Если так…

      Папка нечаянно выпала из его рук, листки разлетелись по полу.  Они вдвоём начали торопливо их подбирать.

      - …Если так к нему относиться, - продолжил на карачках свою мысль редактор. – то мы скоро не только читать – слушать друг друга перестанем!

      Дверь в курилку отворилась. На пороге стояла высокая красивая женщина в строгом белом платье и недоуменно на них смотрела. Вернее, на Антона Семёновича. По Юрию же так… скользнула глазами.

      -Антон Семёнович, зайдите ко мне… когда закончите здесь.

      Она едва уловимо тряхнула  коротко подстриженной головой и, не дожидаясь ответа, прикрыла дверь.

      - Главный! - значительно произнёс  редактор, с трудом поднялся на затекших ногах, тяжело, с отдышкой задышал. – Вы, батенька, извините, что так… Не договорили мы с вами. Выкурю ка я еще одну, - он оглянулся на дверь. -  а то неизвестно, когда у неё освободишься. Как в застенок, честное слово. А вы идите, идите, переработайте свои рассказы. А ещё лучше – в старом ключе пишите,  в былинном, эпосном. У вас же замечательно получалось! Жду, жду от вас новенького…

      Юрий вышел. И даже про обещанный чай не вспомнил.

      Лукавил Антон Семёнович. Понравился ему рассказ. Очень! Намного больше того, что он сам написал и пробовал вставить в следующем номере. Просто… Ну, не получиться пропихнуть и то, и это!  Вернее, то-то пропихнётся, чего уж там, а вот своё… Одинаковый  сюжет, одинаковые перипетии… Щенок – и тот есть у обоих!  Язык, вот, только разный… Но не себя ж кастрировать, в конце концов!  А от этой белой, без косы  станется!.. Нюх на добротное у неё, как у овчарки! Как бы сейчас не раздолбала моё творение…  Соглашаться надо с её поправками. Но так… будто сомневаясь  А этот, сермяжный, ничего, потерпит. Пусть, вон, в интернете  балуется, творит, чего душа пожелает, а мы как-нибудь  копеечку подзаработаем печатную. Малым тиражом.

      Посмотрелся  в зеркало.

      - Сатир, - брезгливо подумал он, глядя на своё отражение. – Животик, короткие ножки, лысинка и волосатые руки…  Улыбки только глумливой не хватает…

      Расшаркался шутливо пред собой на кафеле. Втянул живот и направился к главному редактору.

      - Не забыть бы, вставить… Как там у него?.. «Ничего, там рассудят…». И про солнце не упоминать…

                                     РАЗНЫЕ   ПОРОДЫ   ХОМЯКОВ

      Хомячок, часто подёргивая носиком, подкатил ей зёрнышко с тарелки, затем ещё одно, ещё… Потом так же, мордочкой, попробовал растормошить подругу, тыкаясь ей в животик. Но подруга молчала. Тельце её безвольно шевелилось от его тычков, но глаза,  подернутые  тусклой пленкой, не открылись. А он ещё долго-долго суетился рядом с ней, лежал, обнюхивал её, остывающую, и всё пытался угостить едой из их общего блюдца. Затем побежал по периметру клетки, быстро-быстро, много раз. И опять остановился над ней. Понюхал. И полез в домик, где они жили три года вместе. И затих.

      Юрий, сидящий рядом с клеткой на стуле, вытер костяшками пальцев мокрые глаза, шмыгнул носом. Жалко было хомячков – до сумасшествия! Ты смотри, какая любовь!  Как у людей. Зернышки подносит… раньше ни разу так не делал… Что ты хочешь?.. Три года жили вместе…

      Он снова шмыгнул.

      - Юр! – донесся голос жены из кухни. – Юр! Идём!

      Он тяжело поднялся, взял с полки салфетку, завернул в неё хомячиху и пошел на голос жены.

      Открыл мусорное ведро, бросил в него салфетку с тельцем.

      - Умерла? – жена замерла с полотенцем в руках.

      Он не ответил. Прошел к столу, уселся тяжело и уставился в окно.

       - Наливать? Будешь есть? – тихо спросила сзади жена. И, не дожидаясь ответа,  начала разливать суп. Поставила перед ним тарелку, принялась резать хлеб.

      Он брезгливо  посмотрел на её венозные руки, на иссохшую  фигуру, на не уложенные волосы.  Левый уголок его рта невольно скривился.

      - Сорока ещё нет…  Клуша.  Двадцать лет почти вместе живём, а всё, как клуша: суетится, суетится…  А вкусно так и не научилась готовить: пресное всё, как в столовке…  Подсунула ж судьба такую. «Юлечка, Юлечка, любовь моя…».  Красивей-то её и не было тогда во дворе. А сейчас посмотришь… Как бабьё меняется, блин! Ворона вороной.  Тогда б, в молодости  померла – тоже, небось, горевал, как этот хомячина. А сейчас… живи здесь… с такой… коротай век, - подумалось ему  угрюмо.

       - Юр, а я ещё гречку твою любимую сварила, с курицей.- Жена присела рядом, посмотрела на него ожидающе.

      Юрий поперчил суп из перечницы, попробовал, вытянув губы из ложки. На Юлечку не взглянул.

      - Ты из ведра иди выбрось. А то сейчас развоняется на всю квартиру, сидишь здесь… - буркнул он.

      - Сейчас, сейчас, - вскочила жена. Вытащила мусорный мешок, поспешила из квартиры. С трудом затолкала переполненный пакет в мусоропровод, закрыла крышку. И долго слушала, как тот стучит по стенкам, падая вниз. Вытерла ладошкой слёзы на глазах. Нельзя к Юрке со слезами, осерчает. Горе у человека. И вновь утёрла выступившие слёзы. И про себя лучше не говорить.  Нет, нельзя… Уже ничего не исправить. Врач сказал: «поздно»… Пусть всё будет, как есть. Иначе он не вынесет. Иначе ему – хоть в петлю…

      Она стала подниматься по лестнице. Девять ступеней пролёта.

      метастазы…

      врач сказал…

      тридцать…

      сорок дней…

      осталось…

      как он…

      будет…

      жить…

      без меня?!!

      У квартиры остановилась, отдышалась. Утёрла испарину с лица, тихонько вошла.

     Из кухни послышалась громкая, сытая отрыжка.

     - Слава богу: понравилось! – подумала она, счастливо улыбаясь

      ЛЮБОВЬ  И  ПЛЕЧО  ДРУГА

      Вот, уж, что только не пережил наш железнодорожный посёлок за тридцать лет существования, какие только катаклизмы не испытывал, каких только уникумов и бандитов не взрастил за эти года, а чуднее Алёшкиной любви видАл!

      Хотя, честно говоря, и вся семейка то Лёшкина (и родители, и сестрица) – все они какие-то не от мира сего были. Причём, разноплановые все, каждый со своим прибабахом.

      Батя то его, Павел Сергеевич, допустим, ещё куда ни шло, кошководством занимался. Нагорбатится у себя на лесопилке, пожрёт вечером – и давать шлындать по дворам, кошаков высматривать да выпрашивать на время, ежели домашние какие. Всё хотел уникальную местную породу вывести, «Уральскую  железнодорожную». Эт чтоб рисунок шерсти не как у тигры был – полосками, а  чтоб  ещё и поперечные появились, будто шпалы с рельсами. Дюже мы, ребятня, любили ему помогать. Он же не за так просто этих хвостатых у нас принимал,  а каждого пистолем одаривал деревянным, на работе выточенным. Кому наган, кому маузер, кому «макар» перепадал… Их кузбас-лаком  покрыть – от настоящего не отличишь. Жаль, не успел мужик дело свое закончить, рано умер. А жинка его, теть Вера, сразу же, до похорон ещё (тело, говорят, ещё не остыло!) распустила весь этот зоопарк. Уж шибко на чистоте помешана была. Нигде не работала! «Домохозяйкой» себя обзывала. У нас, в поселке! Бабы только кривились: было бы семеро по лавкам, а то… двоих поимела – и на тебе: «домохозяйка»! Уработалась, стахановка! Тьфу, ни стыда, ни совести у бабы!

      Но та и бровью не вела. Сидит себе в хате и всё чего - то моет, чистит, стирает, готовит. Кошек на дух не терпела! Благо, дядя Паша держал их в сарайке в вольерах, как кроликов, а то я не знаю, как бы они столько лет вместе прожили…

      И детишки у них такие же получились… разнояйцевые по характеру… полная противоположность по нутру… Лешка – дурак однолюбый, а Галка – кобыла ненасытная, лахудра  поселковая. Гуляла – спасу нет, хоть и учительница начальных классов! Они с Алёшкой, как матушка вслед за отцом померла, дом на две части разделили с отдельными выходами. Ну, так она сразу и пошла в разнос. Кто только из поселковых у неё не перебывал! Стыдно перед Лёхой при встречах было – не передать! До мурашек! Но всё - равно к ней пёрлись. Молодые были, недоумки.  Поначалу всё глаза отводили да «бычки» молча смолили, пока Лёха не сказал однажды всем нам (в посадках сидели, в картишки играли да бутылочку распивали):

      - Ребя, ну, чего вы, как огузки варёные? Если из-за Галки, то в голову не берите… Она ж взрослый человек, тридцадчик почти стукнуло! Чего я, указка  ей, что ли?! У самого семья…

      Ну, и успокоились мы, конечно. Раз сам братишка знает об энтом и «добро» даёт… Но к Галке с тех пор почему то подкатывать перестали. С соседнего посёлка мужики ещё ходили, а мы – нет, пас… И хрен её знает – отчего?.. Всё ж таки, видимо, Лёху жалко стало. Он же, как ребёнок, хоть и   под два метра ростом. Брыли развесит, шары наивные свои выкатит – иль по головке гладь, иль в угол ставь. Да и что, других девок не хватает, что ли?..

      Вот, что - то опять я не о том. Про Алексея хотел, про его любовь, а всё вокруг да около…

      В общем, было Лёшке  двадцать пять, когда он влюбился. Вусмерть, до безумия. И было бы в кого!.. Сам - то здоровый, красивый, щекастый, кровь с молоком, а в жены взял  Верку Седову, продавщицу с молочного магазина. Мелкая, дохлятина, белобрысая… Чего он в ней нашел – леший его знает! За ним такие гонялись – у мужиков  судорогой ноги сводили от зависти, а он!.. Он же даже вечерами почти перестал у нас, в компашке появляться! Отработает – и строго домой! Во, характер! Душа в душу  жили. До того дошло, что старухи поселковые со скамеек нам вслед гундосили:

      - Вон, дружок то ваш, человек человеком, а вы, шантропа забулдыжная… - и так далее…

      Только, вот, года через три после их свадьбы пошел по посёлку слух: гуляет Верка. А потом и свидетели нашлись:  дескать, Алексей с утра на работу, а к ней ухажеры (работала то она по два дня через два). То ли от Галки этим паскудством заразилась. То ли Лёха её права чем-то ущемлял…  по ночам.

      Хотя, как он мог «ущемлять»? Мы в баньке частенько парились, всю подноготную у него видели. Не мог он её со своим Апеннинским полуостровом без удовольствия оставить, хоть режьте меня! Вот до крика, до базара да майдана довести мог, это запросто. Но у нас, в поселке, это не практиковалось: что б орать от удовольствия да ещё по ночам… Как пустобрёхи дворовые, что ли, честно слово?.. Потихоньку – полегоньку, без всяких этих «Я! Я!». Чего перед людьми то выпячиваться?..

      Мы, друзья его, всё-таки склонялись к версии с Галкой. А чего? Чего стенку живут, запросто заразиться паскудством этим могла!

      И Лёху осторожно предупреждали, намёками, дескать, «бабы то, они почти все гуляют, если возможность есть… через три года после свадьбы им шлея под хвост попадает… а, вот, помните дядь Веню? У него…».  А этот телок только сидит, слушает и лыбится, будто не для него говорим, а просто так, языком мелем! Ну, после этого мы, уж, прямо ему всё выложили: и кто, и когда… Не верит! НЕ-ВЕ-РИТ! Сидит, рожа сытая – и улыбаться продолжает, самаритянин покоцанный!

      - Я, - говорит. – Верке своей верю и проверять её не буду. Пошли вы все…

      И послал, конечно. Мы не обиделись. О, думаем: то ли любовь у него такая, дефективная, то ли мы чего - то не просекаем. Замяли тогда разговор. До вчерашнего дня.

      А вчера, часов в пять, сидим у школы в скверике. Пивко, селёдочка, само собой, «беленькая»… А чего вы хотите? Суббота, передохнуть пора. И тут Лёха подкатывает!  Давно уж с нами не сидел, а тут нарисовался! Обрадовались все, гонца  послали за добавкой.

      - Какими, спрашиваем, судьбами?

      - Да у Верки отпросился. С ребятами полгода уж не встречаюсь, неудобно. Часа на два, на три… Баньку потом топить. А у вас что нового?

      Ну, и пошел разговор по душам. Сидим, щебечем, никого не трогаем. Смотрим – ещё один дружок к нам валит, Генка Жмак. Поздоровались, налили, ждём, что путного скажет. А он глаза от Лёхи прячет. Уставился на мраморного пионера с барабаном и молчит, водку цедит.  И вдруг  как ляпнет:

      - Лёха! Можешь мне в морду дать! Но к твоей Юрка с Рессорной пришел. С бутылкой. Я собственными глазами видел, - и  допил свою долю до конца.

      Алексей потемнел рожей своей. Но, видимо, два стакана «микстуры» своё дело сделали: адекватным Лёха стал, без придури.

      - Ладно, - говорит. – Посмотрим… Но ты, Генка, смотри!.. – И кувалду свою пятипальцевую под нос тому. Затем встал и ушел.

      - Ты-то как узнал? – затормошили мы Генку. Теперь этот придурок, как Алёшка, краснеть стал, застеснялся, замямлил:

      - Да это… Галку из школы провожал… у калитки её постояли… я и увидел этого, с Рессорной…

      - А Галку чего провожал? Зачесалось?

      - Есть маленько, - он потупился. – А всё - равно не вышло ничего, - махнул рукой.

      - Чего так?

      - Да она всю панталыку мне сбила! «Ты, говорит, просить то у меня будешь? Иль топтаться здесь будем? А то я домой пошла, ноги замёрзли». Чего, уж, после этого суваться? К ногам – то её холодным, а?..

      -  Да - а…

      Разлили мы остаток, закурили. Достали спички, жребий потянули, кому ещё до магазина бежать и продолжили беседу.

      А через полчаса и Лёшка объявился. Всё такой же угрюмый, но с блеском в глазах. Мы на всякий случай на Генку оглянулись – спит на лавочке без задних ног. Вздохнули облегченно: лежачего Алексей не тронет.

      - Ну… что?.. – начали мы зондировать его.

      Он долго молчал. Затем сознался:

      - Прав был Генка. Застукал.

      - Ну… и?.. – продолжили мы зондаж.

      - Выгнал взашей. «Иди, говорю, отсюдова, пока цел. Калитки, что ли, с Галкой перепутал?» Он ка-ак сиганёт с крыльца! Аж про бутылку забыл! -  Лёшка достал из кармана  открытую, но не початую бутылку. – Во! Разливайте.

      - Ну?.. А Верка?.. – всё – таки решились мы.

      - А чего «Верка»? Сдёрнул её с койки. «Дура ты стоеросовая! – говорю. – Сама для бани дрова руби!» Ну, и хлопнул дверью. Думаю, поймёт сейчас.

      Мы раззявили варежки. Затем захлопнули.

      Блаженный! Ей – Богу, блаженный!  

      Через десять месяцев у них двойняшки народились, пацаны. Вылитые Лёшка!

      И мы до сих пор радуемся – не нарадуемся: ежели б не мы, друзья, кто знает, может, у Верки и через девять месяцев кто–нибудь народился?.. На Лёху не похожий, тьфу – тьфу…

      А Лёшку с тех пор ещё больше зауважали. Хотя… Может, всё – таки, придуривался он? С любовью – то  своей безграничной, а?..

      СОБАЧИЙ   БОГ

      Мне уже второй раз за месяц снится почти один и тот же сон.

      Будто гуляю я со своим трехмесячным щенком в посадках. Лето, зелень, тепло. Моя Окки чинно вышагивает слева от меня на поводке. А справа шествует громадный пес с белоснежной курчавой шерстью.

      Я плохо разбираюсь в породах собак. Этот пёс был похож на пуделя, но размером с телёнка. Я не знаю, откуда и как он появился.

      Он шел рядом, изредка посматривая то на меня, то на Окки. И разговаривал со мной. Не знаю, как это у нас получалось, но я его  с л ы ш а л. А он  с л ы ш а л  меня. Но я не открывал рта. А он не открывал пасть. И мы     р а з г о в а р и в а л и! Что поделать: сон. Иллюзия. Мистика.

      - Всё будет хорошо, - успокаивал пёс меня. – И не трясись ты над своей Окки, отпусти с поводка, она не убежит, я ручаюсь.

      - Убежит,- возражал я вяло. – Уже пробовала – кое-как поймал. Возраст у неё такой. «Бегунок»…

      Мне показалось, что он улыбается.

      Я нагнулся и отстегнул щенка.

      Окки продолжала идти рядом и, что странно, слушала нашего попутчика, повернув к нему наивную мордашку. Не бесилась, не прыгала, не лаяла – молча слушала.

      - Не волнуйся за неё. У вас всё будет хорошо. Я помогу ей. Только ты оставайся человеком…

      Я проснулся.

      На душе было необычайно светло и радостно. Зимним темным утром… светло и радостно… Со мной был Собачий бог. Я знаю – это был он. Большой, белый, пушистый. И добрый.

      Я свесил руку к полу. Окки, не просыпаясь, что то проворчала, лежа на подстилке, заворочалась, потянулась и затихла.

      Я лежал на спине и улыбался. А по щекам текли слёзы.

      - Что ж ты так поздно, родной? Что ж так поздно? Что ж ты раньше-то мне не снился?!

      И слёзы текли и текли…

      И я улыбался…

      И Окки вздрагивала во сне…

      И подстилка под ней была та же, прежняя, от  погибшей год назад моей любимой Ульки-Рики…

      Но Бог был рядом.

      И я улыбался. Сквозь слёзы.

     «ДАЙТЕ  ЕЙ  ПЯТНАДЦАТЬ СУТОК!»

     35 лет - это, я вам скажу, дата! Сами понимаете… Расцвет всего! И чувств, и плоти!.. Душа просит, а нутро может! Всё может! Гармония! Ей- ей, гармония! Ни тебе юношеской трепетности и беспомощности, когда душа просит, а нутро, как надо-то, и не может!.. Ни тебе старческой «и не хочет, и не может.  А если хочет, то всё - равно не может»…

      А здесь… Апогей! Да ежели ещё и с хорошим столом!.. Да с хорошими друзьями!.. Мечта!

      Ну, и чего тогда время тянуть?  4 апреля  все и собрались у Лики, 35-летней деньрожденницы. Как сели в 15-00, так  и  начали «мечтать». Лишь изредка отрывались от стульев: потоптаться под музыку. Но уж от души! До отпада! Под Сердючку с буфером! И чтоб хрусталь в стенке вздрагивал и стучал зубами от страха! Во как!

      И как это только на шестом часу пиршества  Лика услышала звонок в дверь - уму непостижимо.  Чудо, да и только!

      Лязгнув замком, она открыла входную железную дверь.

      У порога стоял сосед Кеша с нижнего этажа и продолжал давить на кнопку.

      Трико, майка, тапки. Видимо, только что из квартиры…

      Так и стояли ещё с полминуты, глядя друг на друга.  Лика- счастливая и немного пьяненькая, сосед - серьёзный и пьяненький. Сзади, за спиной Лики гремела музыка, слышались визги и топот танцующих гостей.

      Лика, наконец, надоела эта игра в гляделки. Она стукнула Кешу по руке.

      -Чего надо?

      -Слушай, у вас совесть есть?!- громко заговорил он, пытаясь перекричать музыку. – Время - девять вечера! У меня жена уснуть не может: у вас всё гремит!.. Совесть-то есть?! Не одни  живёте!..

      Лика уже не улыбалась.

      -А вы с Машкой водку поменьше жрите - вот и спать будете нормально.

      -На твои, что ли, пьём?- Кеша набычился, подался вперёд.

      -Всё?

      -Всё!

      -Да пошёл ты!..

      Лика с грохотом захлопнула дверь перед опешившим соседом. Ламбадно покачивая бёдрами, ввинтилась в общий круг, дотанцевала до музыкального центра и врубила максимальную громкость. Веселье закрутилось с новой силой.

      -Кто там?- проорал муж Валерка.

      -Кешка приходил!

      -Что ему надо?

      -Да пошел он!.. Напьётся - и права качает!.. Музыка ему помешала!

      И всё. И забыли о Кеше. И продолжили праздник.

      …Повторный звонок в дверь, длинный и противный, раздался минут через двадцать. Уже сидели за столом после танцулек,  совершенно оглохшие от тишины. Поэтому нервы у всех после звонка как-то нехорошо напряглись. И открывать двери вместе с Ликой отправились муж Валера и ближайшие к выходу друзья.

      На пороге стоял всё тот же Кеша со своими ближайшими друзьями.

      -Мужики!- твёрдо сказал Иннокентий, глядя на Лику. – Ну, я же просил сделать потише! Я же предупреждал! Скандала хотите?! Или на пятнадцать суток?!

      Анатолий, друг Валеры, громадный валуевский типаж с интеллигентным очкастым лицом, отодвинул  именинницу в сторону и выступил вперёд:

      -Ребята, давайте жить дружно!

      Дружно как- то не получилось. Потому, что Кеша подпрыгнул и заехал ему кулаком точнёхонько в лоб, промеж очков.

      Это- то и спасло народ от лишних увечий. Потому, что Анатолий обмяк и сполз на пол, как Челубей с коня, перегородив весь проход для широкомасштабных тактических действий.

      Враждующие стороны громко переругивались, тянулись друг к другу, испытывая одежду, в особенности воротники, на прочность - и не более. Через Толю же лезть постеснялись: в подъезде было не метено и грязно.

      А через пять минут уже и милиция подкатила в количестве четырёх человек. Что за добрая душа и по какой такой надобности вызвала «опричников» - до сих пор неведомо подъездному люду.

      Органы разделились попарно и как- то задорно и с огоньком развели ворогов по квартирам.

      -Дайте ей пятнадцать суток! Ну, я вас прошу!..- надрывался теснимый вниз Кеша. – Дайте!.. Беспредельщица! Дайте ей пятнадцать суток! Пусть посидит, кошка подъездная!..

      Старший наряда быстро уяснил суть антагонизма. Присел устало на стул, снял фуражку, вытер испарину со лба. Минуты две прислушивался к громкости проигрывателя и остановился на определённых децибелах.

      -Во! В самый раз! Так - можно! Сержант, сбегай вниз, послушай, я пока здесь подожду,- приказал он напарнику.

      Тот вскоре вернулся.

      -Нормальная громкость!- сообщил обрадовано. – Заснуть можно…

      -Тогда мы уходим. А вы, граждане, смотрите!.. Во избежании… И впрямь посадить можем… У вас претензии, заявления будут?- спросил он усаженного в кресло  невинно пострадавшего Толю.

      Анатолий уже отошел от шока, остограмился, порозовел.

      -Не- е!- ответил радостно он. –Я ему сам… как- нибудь… претензию предъявлю… Наедине…

      -Ну… смотрите… Всего доброго.

      Милиция уехала.

      …Лика - утренняя, растрёпанная, в любимом красном халате - мыла посуду после вчерашнего застолья.

      Все спали. Спали дети в дальней комнате. Похрапывал в спальне муж Валера. Спали в общей зале кое- кто из гостей.

      Лика была раздражена и недовольна утренней жизнью. Очень болела голова после вчерашнего. Но лечиться одной - это, знаете ли, не дело. Не та степень алкоголизма. Тарелки ж из рук не выскальзывают?..

      Звонок в дверь, короткий и отрывистый, прервал тягостные помоечные размышления, двинул больной организм к выходу.

      На пороге опять стоял Кеша, хмурый и опухший. Они уставились друг на друга вчерашними глазами.

      Лика запахнула поплотней халат, развернулась и пошла на кухню, бросив через плечо:

      -Дверь закрой.

      Выбрала пару чистых рюмок, плеснула водки, подняла, кивнула: - Будем!- выпила и лишь на бутерброде спросила: - Чё те надо, урод?

      Иннокентий же просто интеллигентно занюхал корочкой и виновато потупился:

      -Лик, слушай… Дай диск переписать… Ну… который вчера играл…

       МОРФЕЙНЫЙ   НАВАР

      -Откройте, пожалуйста, пошире рот. Еще…

      Даже если бы она не просила, он все  - равно бы раззявил варежку на всю ширь от изумления: халатик у дантистки был декольтирован до умопомрачения! И пятый размер всей мощью давил на психику и функциональность организма: глаза закосили и попытались распахнуть халат еще больше, нижняя часть тела предательски обмякла, а верхняя - наоборот, напряглась.

      Лицо докторши в черных тотон-макутовских очках приблизилось.

      -Потерпите немного.

      Пухлые губы ее скривились в злой усмешке.

      Заработала бор - машина. Женщина поднесла поющее болью сверло ко рту Петра и с силой воткнула в верхнюю челюсть, дробя все на свете!

      … -Давай,- сказал Петр - и не услышал себя. –Давай!- уже громко, с отчаяньем повторил он.

      Сын услышал и рывком отворил дверь

      -Ох,  мать твою!- замычал от резкой боли Петр, скрючился на стуле, зажав лицо в ладонях.

      Родные с любопытством выглядывали из полуоткрытой двери, но войти не решались.

      С полминуты в комнате висела неопределенная тишина. Петр, наконец, разогнулся, посмотрел на них счастливыми, полными слез глазами.

      -Форофо-то как!- проговорил он, блаженно улыбаясь. – Не болит!- Он осторожно потрогал языком дырку в верхней челюсти. –  А то: «иди к фращу, иди к фращу» жаладили… Шами шправилишь, да, шына? Две шекунды - и шетырешта рубликов шыкономили. А то попадетша дура какая-нибудь, как во шне - пол шелюшти рашворотит, на инвалидношть шядешь…

      Вставать он пока не спешил - ноги дрожали.

      А трехлетний внук Вовка с ужасом смотрел на привязанный к нитке и дверной ручке окровавленный зуб и ему казалось - тот живой! И шевелится! И ползет к нему!

      Вовка громко заревел.

      Невестка, как «смершевец» времен Отечественной, несла по-македонски в обеих руках  по полному стакану: один, с водой - отпаивать сына Вовку, второй, с водкой - свекру для окончательной санации полости рта.

      Дед с благодарностью принял подношение, степенно выпил.

      -С такими снами жуткими скоро, глядишь, совсем на народные средствА перейду,- подумал он, прислушиваясь к совсем здоровому после двухсот граммов  организму. –Сплошная экономия…  И по деньгам, и по времени… Про геморрой бы что приснилось, а то третий год по этим врачам без толку шляюсь… И, кстати, как его  по народному лечат?..

       ОНИ  ЛЕТЕЛИ  В  РАЗНЫЕ  СТОРОНЫ

      Рейс задерживали.  «По метеоусловиям Екатеринбурга…»   хорошо

поставленным полипным голосом сообщила диспетчер.

      -Ваш? – спросил он.

      Евгений молча кивнул.

      -В командировку?

      Мужчина спросил об этом как-то рассеянно, между прочим. Но, поймав Женькин взгляд, изобразил интерес.

      Евгений снова кивнул. Общаться не хотелось. Ненужная командировка…   В ненужное время… Как не кстати Пашка приболел! Это ж его направление! Что я там, у заводчан, выяснить смогу?.. «Поройся… Выверни их наизнанку, почему агрегат не работает…» То же мне… Неделю проторчу, пока  вникну, не меньше… А Дашке рожать через двадцать дней! И ещё эта задержка с  рейсом…  Сегодня точно на завод не попаду.

      А мужчина, видимо, уже отрешился от своих мыслей и «переключился» на Евгения.

      -Извините меня, ради Бога, за назойливость. Третий час рейс ожидаю, всё откладывают…- Он погладил окладистую с проседью бороду, осмотрелся вправо- влево. – Я вот что думаю… Вы-то, небось, сегодня по своим делам тоже не успеете: пятый час уже… Может, скоротаем ожидание? Коньячишко у меня хороший,- он похлопал ладонью по внутреннему карману куртки. –  По чуть-чуть… Вы уж извините, что незнакомому человеку…- Он опять приложил ладонь к груди. – Просто, я смотрю: вам тоже всё здесь в тягость…

      -Аферист,- подумал Евгений. – Подмешает что-нибудь - без штанов очнёшься. Если вообще очнёшься… Хотя…  три часа уже сидит, ожидает… Всхрапнул даже…  Аферисты - то – они люди быстрые. Им спать некогда, «бабки» срубил - и смотался.  А пусть первый отопьёт!

      -Не пустят в самолёт под градусом,- попробовал он последний аргумент.

      -Да о чём вы говорите! Какой «градус»!.. Пятьсот грамм на двоих - запаха даже не будет!..

      -Ладно. Подождите. Место поберегите.

      Евгений бросил на лавочку журнал, а кейс прихватил с собой. Сходил в буфет за шоколадом и соком.

      Мужчина терпеливо ждал, положив на журнал для страховки одну из своих многочисленных сумок.

      -Да, давненько я такого столпотворения в аэропорту не видел,- удивленно проговорил он, освобождая место.

      -Часто летаете?

      -Частенько. Мебелью с женой занимаюсь. Ну, за знакомство,- он протянул руку. – Павел Петрович.

      -Евгений Николаевич.

      Выпили, не чокаясь.

      Коньяк действительно был хороший. Обожгло пищевод, и приятная ароматная теплота растеклась по телу. Разломили шоколад, закусили.

      -Фурнитуру, что ли, везёте?- кивнул Евгений на поклажу Павла Петровича.

      -Да-а… нет… это так, не по работе… - Бородач, оглянувшись по сторонам, вновь плеснул в разовые стаканчики. – Это так… Другая история… - Выпили повторно. – Ну, как?..

     - Хороший коньяк, вы правы.

     -А то! Дружок из Дагестана присылает. Говорит: только на заказ делают, для Москвы.

      Евгений пожал плечами: всё может быть. Общаться всё - равно не хотелось. Хотелось закрыть глаза, слушать невнятный рокот толпы и засыпать. Как у моря. Но он уже чувствовал себя обязанным. Тем более, что сосед был пока не очень-то и навязчив.

      -Армянский раньше тоже приличным был. А сейчас и не достать…

      -Да… армянский…- Лицо Павла Петровича вдруг закаменело, и стало видно пульсирующую жилку у виска. – Армянский мне тоже привозили…- И он тоже замолчал надолго.

      Евгений закрыл глаза, откинулся спиной на сиденье. И уже сквозь дремоту услышал:

      -Знаете, Евгений Николаевич… Я у вас спросить хочу… Дурацкий вопрос, конечно… Не захотите - не отвечайте. Только не смейтесь… Вы, вот, людям верите? Нет, не просто верите, а, вот… Встретится вам кто-нибудь… незнакомый совершенно… А вы посмотрели, поговорили немного с ним - и уже доверяете ему! Совершенно незнакомому! Полностью доверяете и верите! Вот так вот было у вас когда-нибудь?

      Сосед смотрел на него внимательно и будто бы даже с какой-то надеждой.

      -Конечно, бывает такое… Как же не доверять?  Без веры далеко не уедешь,- ответил Евгений ожидаемое от него, хотя, честно говоря, был немного другого мнения..

      -Вот!- жарко обрадовался бородач, и даже непроизвольно схватил его за руку. – И мы с женой так же: верим, верим!.. Я сразу по вашему лицу понял: вы хороший человек! У вас глаза открытые, как у ребенка! Я к чему это - про коньяк вы напомнили, про армянский… Давайте ещё по чуть-чуть?..

      -Запьянел он, что ли? Будет сейчас буробить до самого отлёта, не переслушаешь…- досадливо подумал Евгений Николаевич, но пересёкся взглядами с соседом и понял: трезв тот, как стёклышко! Наболело что-то у него, высказаться хочет. Но от открытой лести всё - равно покоробило.

      -Давайте,- согласился он.

      -Я к чему это… Коньяк вы, Евгений Николаевич, армянский вспомнили…- повторил Павел Петрович. – Ну, и по ассоциации… Таджичку мы на работу приняли, давно ещё, позапрошлым летом. Даже не таджичку - татарка она, но оттуда, из Таджикистана. Сестра жены двоюродная порекомендовала. Дескать, «беженка», одна, с двумя детьми… А сама-то сестрёнка отделом у нас заведовала, одна пласталась полгода, деньги нужны были: и за продавца, и за уборщицу, и за приёмщицу… А здесь, видимо, невмоготу стало, продавца на подмену попросила.

      Встретились мы с этой «таджичкой». Диана. Молодая, тридцати ещё нет. Двое дочек, одна - в 3-м классе, другая - в садике… Мужа нет: прописал в свою  «однушку» и съехал куда-то, ни ответа, ни привета… Полная, красивая. А глаза!.. Вот, не поверите, будто в самую душу смотрят! Жена у неё только спросила: кем работала да почему ушла?..

      А работала Диана продавцом на женском белье. Говорит: «Обвинили в воровстве. Недостача большая была, на меня всё списали. Хорошо, хоть в милицию не заявили. Телевизор да «семёрку» старенькую мужнину забрали…»

      Вот ведь промолчать могла! Или соврать  что-нибудь: оклеветали, долг навешали…  подставили… что, дескать, с беженки возьмёшь?..

      Нет! Смотрит нам в глаза и честно всё говорит! Я потом по своим каналам проверил: действительно, недостача… вешали… расплатилась… А виновата или нет- не знаю. – Он вздохнул. – Там одно говорят, а она говорит: «невиновата… навет…» Но глаза-то не врут, правда же?- Павел Петрович всё пробовал поймать взгляд Евгения. – Вот и мы с женой так решили! Да и двое детей, одинокая, беженка… Устроили.

      А через год сестрёнка говорит: ребята, караул! Ни приходы, ни расходы, ни касса -  ничего не сходится! Предоплатных денег на порядок меньше! Договора какие-то «левые» проявились и с Заказчиками, и Поставщиками. Видимо, напрямую, мимо нас поставляла.

      Большой товарный недостаток… По мелочам, конечно, но уйма!.. Уйма! Полочки, фурнитура, вешалки, тумбочки… Начали всё считать - мать моя! Больше, чем на триста тысяч за год! На триста!- Павел Петрович в возбуждении даже принялся жестикулировать руками.

      -Тише, тише,- попробовал успокоить его Евгений и оглянулся на всякий случай по сторонам. Но тот продолжал всё так же на повышенных тонах.

      -…Триста! И сидит так, голуба, глаза честные - пречестные!.. «Не знаю… не брала… не видела…» Вот что вы на это скажете?!

      На Евгения пахнуло свежим спиртным.

      -И от меня, поди, также несёт…- подумал он брезгливо.  - Пойдемте ка лучше покурим.- Евгений поднялся на затекших ногах. Посмотрел на соседку слева, невольно слушающую их разговор. – Покараулите? Мы быстро…

      -Вещи только на сиденья сложите,- попросила та.

      -Что я вам сказать могу?..- продолжил Евгений, попыхивая сигаретой у входа в аэровокзал. – Глаза - глазами, а что там в душе… Кто его знает… Потёмки… Иногда смотришь: ну, душка, бессребреник… А он дома жинку мордует да на работе у коллег в столах шарится… Это как?

      Павел Петрович уже потух. Сосредоточенно чмокал губами, раскуривая постоянно тухнувшую сигарету.

      -Возьмите другую.

      Павел Петрович мельком взглянул на Евгения, прикурил новую.

      -К ней я сейчас лечу. К Диане,- произнёс он глухо. – В Топки она переехала.

      -Это под Кемерово? Где зоны, да? Посадили её? Или на поселении?

      -На подселении, а не поселении.- Глаз Павел Петрович больше на Евгения старался не поднимать. – Квартиру нам за долги отдала, а мы ей там комнату купили.

      -Ну, да и слава Богу! Разрешилось всё!- Евгений тоже прикурил новую: организм требовал никотина после спиртного. И ещё спиртного…

      А бородач будто тоже об этом подумал и достал  фляжку с коньяком.

      -Подарки, вот, ей везу, гостинцы…- он, вроде, и не слышал последних слов Евгения.

      -Это после всего- то?- изумился тот. – Ну, вы даёте! Как блаженные!

      Павел Петрович отвинтил крышечку.

      -Не она воровала,- опять-таки глухо сказал он. – Сестра всё «мутила». Выяснилось потом. Когда уже поздно было… Назад позову. Квартиру-то мы ещё не продали. Вместе с женой на колени встанем: пусть попробует простить. Хотя… Что ей наше прощение…

      Он сделал долгий- долгий глоток, аккуратно завернул крышку, засунул фляжку обратно в карман, швырнул окурок мимо урны и молча пошел в вокзал.

      А Евгений недоуменно смотрел ему вслед, в тяжелую объемную спину

 открытыми детскими глазами «хорошего» человека.

      ОЗЕРНАЯ   ПАСТОРАЛЬ

      Как всё удачно складывалось в этот день!

      Они приехали на дачу часам к десяти. Впереди был целый день, и Володька тихо радовался про себя: всё успеем! Всё! И, наконец - то, порыбачим! И погода – солнечная, безветренная – поддакивала им: «успеете, успеете»…

      Он накормил Ульрику.

      - Ты кушай,  давай, кушай! – строго высказал он ей, видя, как она нехотя вынюхивает что-то в чашке, нехотя вылавливает крупные кусочки, нехотя пережевывает. – Ужинать теперь будем только в полночь.

      Сам же принялся за полив, прополку. Накопал червей, сварил перловку для прикорма, уложил  рыбацкое в  «ниву».

     Собака всё время валялась на газоне, дёргая, будто ребёнок, лапами во  сне да пряла ушами, отгоняя первых мух.

      - Кобыла. Ни хрена от тебя помощи, - с улыбкой подумал он. – Охранница… Полдома обнесут – не пошевелится…

      Подставил лицо апрельскому солнцу и закрыл глаза.

     - Хорошо-то как… И до запрета, до нереста успели… Три дня…  Ох, народ бы на озеро не привалил! Хотя… середина недели… не должно быть много…  Пожрать сготовить надо. Ночью прикатим – не до готовки будет. – Он направился на веранду, к плите. – Супчик. Лёгкий. С первым лучком. И колеса на «ниве» подкачать…

      В три часа они тронулись на озеро. На переднем пассажирском сиденье   лежали батон для насадки, «полторашка» воды и сигареты.

     Ульрика сидела за ним, на заднем сиденье, высунув морду в его окошко, и с любопытством обозревала проносящийся мимо мир. Ему нещадно дуло в шею и спину. Володька поднял воротник куртки и натянул на голову шапочку.

      - Может, прекратишь выгибаться? Как воздухозаборник работаешь! У меня такой шубы нет, как у тебя! – Он скосил на неё глаза. Улька  даже не повернулась. – Ну, смотри…

      Он достал сигарету, прикурил. Как раз началась лесная дорога, и  машина   затряслась на выбоинах.

     Улька недовольно потянула носом и втянулась в салон.

      -Во-о! Просил же тебя по-человечески!..- Он поднял стекло, оставив лишь маленькую щель. И сразу стало жарко и дымно. Он опять немного приоткрыл. – Вот ты говоришь: «возьми меня в лодку». Я же брал тебя два раза, и что?! Три раза из воды вытаскивал. Две сломанных удочки выбросил. Плюс лески с километр. А как крючок у тебя из губы вытаскивал, помнишь? А уж сколько рыбушки ты у меня сорвала – мама не горюй! А ты просишь: «возь…»

     Сзади всхрапнула Ульрика. Вовка осёкся на полуслове. Выплюнул окурок в окно.

     - Язва! – произнёс с чувством и остервенело включил третью скорость. Машину затрясло ещё сильнее.

      Странно: так же, по-прежнему ярко светило солнце и было тихо. Но по озеру накатывались приличные волны, оставляя на прибрежном песке хлопья пены.

      -Ну, и чего?.. – Вовка пнул сапогом волну. – С берега, что ли, рыбачить?  Перевернет же!.. – Посмотрел с тоской в дали дальние. – Блин, «повезло», называется…

      Но, тяжело вздохнув, все ж таки пошел к машине, вытащил и накачал лодку. Ульрика ошалело носилась по берегу, забегала по грудь в воду, гавкала на пенные сугробы.

      - Дурында, иди ко мне! Простынешь! – окликнул её Вовка. Та, отряхнувшись, прижала уши и кометой влетела в машину.

      - Мать твою! Промокнет всё! Ко мне!

      Он вытащил её за ошейник из салона, заглянул во внутрь. Все сиденья были мокрыми и в песке.

      - Чухонка. Как поросёнок себя ведешь, - расстроился он – и продолжил готовиться к рыбалке: вынес лодку на берег, загрузил её рыбацким и сел перекурить напоследок. Собака улеглась рядом, положив ему морду на колени.

      - Чего ты… Не обижайся… Это я так… не со зла… - Он погладил её несколько раз. – Попьём сейчас водички напоследок – и по коням…

      Отшвырнул окурок, поднялся, налил в ладошку воды: - На, пей.

      Улька нехотя полакала и полезла в салон. Володька приоткрыл слегка оба оконца и закрыл двери на ключ.

      - Пока, родная. Карауль.

      Та проводила его широким зевком.

      … «Интересная» получалась у него рыбалка. С таким же успехом можно было и в саду, у колодца посидеть.

      Волна мерно вздымала лодку, захлестывала периодически через борта. И на её оловянной поверхности качались три разнокалиберных поплавка, передавая неутешительную глубинную информацию: рыб нет. И, скорее всего, не будет. Ни на червя, ни на хлеб, ни на кашу. И килограммы твоего прикорма от «Делфи» - всё это мёртвому припарки. Что значит: «вёдрами на прошлой неделе ловили…»? Будь ты, в конце концов, взрослым! Стряхни лапшу с ушей! «Вёдрами»… Клапку Джерома начитались, что ли?.. Три часа уже сидишь! Пятое место меняешь! Видел хоть одну поклёвку?!

      Володька шмыгал носом (похолодало как то незаметно) и с тоской смотрел на недалёкий берег. В машине, стоящей на краю обрыва, никого не было видно: собака давно уже привыкла к такому бестолковому ожиданию и вволю отсыпалась. Он вновь подбросил прикорм неведомо кому и  закурил, хотя во рту и так было погано от сигарет. Посмотрел на бутылку с водой. Треть осталась. Как раз для Рики. Но  всё - равно, открутил  пробку и сделал глоток. Взглянул на часы: пятнадцать минут девятого.

      Вот, чего сидеть?! Сматываться надо! Ночь скоро…  Рыбалка, называется…

      Он выплюнул окурок и начал собираться.

     Видимо, вектор Володькиной удачи совсем уж захирел  и упорно передвигался в сектор «оч. плохо»: ключи от машины выпали из кармана у самого берега. Но – в воду. Он резко подхватил их, потряс, обтёр о свитер.  Чертыхнулся. Отжал подмоченный рукав. Затем ухватил носовую чалку и юзом потащил лодку наверх.

      Ульрика вовсю бесновалась, радуясь концу заточения, и прыгала с сиденья на сиденье.

     Володька отдышался у машины и нажал кнопку сигнализации. Машина «произнесла» что-то утробное, невнятное и замолчала. Дверные замки не открылись. Рика продолжала бесноваться.

      - Да заткнись ты, ради Бога! – запсиховал он и начал лихорадочно нажимать кнопки на пульте. Взвыла на мгновение сирена, но замки – о, счастье! – открылись. Он рывком распахнул дверь, что бы вновь не заблокировалась. – Иди, гуляй! – Выпустил собаку, сам же устало уселся в кресло. – Погоди, Вовка, погоди… успокойся… торопиться некуда…

      Заметил во рту незажженную сигарету, прикурил.  И тут же испуганно вздрогнул: вновь взвыла сигнализация. И так же неожиданно смолкла.

      Он вставил ключ  в замок зажигания. Под капотом заработали какие - то статоры-роторы, но всё - по  убывающей, по убывающей, до полной остановки. Он машинально взглянул на панель приборов. Тумблер света фар был включен.  Всё, кирдыр. «Сдох»  аккумулятор. А сигналка почему-то опять взвыла – и опять замолчала. И так – постоянно, с перерывами  минут на пять.

      Ульрика, оправившись, уже сидела у двери и ожидала вердикта хозяина. В первую очередь – насчёт жратвы.

     - Та-ак, - протянул он, не обращая на собаку внимания. – Здесь где-то «секретка» должна быть, – и зашарил рукой под консолью. – Вот она, родная. Сейчас мы тебя… - Володька отключил тумблер. – Во-от…  Помолчи пока…

      Вылез, оглядел пустынный берег.

      - Эх, машинку бы нам какую-никакую, дернуть метров тридцать-сорок… Ладно, посмотрим…

      Свернул  грязным мокрым комком полуспущенную лодку, кое-как запихнул в багажник, сверху забросил остальное рыбацкое. Вытер испачканные руки о траву.

      - Айда, прогуляемся. Может, ещё кто  рыбачит…

      Рыбаков они нашли через два заливчика. Те сидели в топляках, метрах в восьмидесяти от берега, и в сумерках отчетливо виднелись «светлячки» на их поплавках. Почти у самой воды стоял  «джип»,  мангал, дрова.

      - С ночевой приехали, - с тоской подумал Владимир. – Клевать будет – до утра с воды не вылезут.

      А позади опять приглушенно взвыла сигнализация его «нивы».

      - Чего это она,- встревожился он. – Пришел кто?.. – и поспешил обратно.

      Но на стоянке всё было по-прежнему. Лишь сирена с периодичностью в пять минут оглушала окрестности.

      - Черт! У нее что, автономное питание, что ли?  Вот, веселуха.  Костерчик бы… А то задубею…

      Полез в посадки за хворостом и сушняком. Но, видимо, всё было подобрано до него предыдущими рыбаками. Рика путалась под ногами,  стараясь обратить на себя внимание хозяина.

      -Сейчас, сейчас, доча. Посмотрим, чего у нас осталось. Да кого-нибудь ждать будем.

      Негусто у них осталось. Он выложил на капот остаток батона – неиспользованную насадку, пачку сигарет, два коробка спичек, бутылку с остатком воды…  Затем, вспомнив, вытащил из бардачка фонарик - «жучок».

       -Чем богаты… Дотянем, родная… Нам бы ночь простоять… Да не окочуриться… На,- он отломил половинку хлеба. Повторил, будто извинялся: - Чем богаты…

      Ульрика недоверчиво обнюхала кусок, затем осторожно взяла клыками и положила  на траву, рядом с собой и выжидательно  уставилась на хозяина.

      - Ешь, родная. Не будет больше ничего.  На, попей. – Володька  плеснул  в ладошку. Собака полакала, запрыгнула в машину и неловко свернулась клубком на пассажирском месте.  Он уселся  рядом, на водительское, приоткрыл окно, закурил. В салоне сразу потянуло холодом, и замерзли ноги в резиновых сапогах.  Кое-как стянул сапоги и подогнул левую ступню под себя: отогреть.

      Стемнело окончательно. Ветер усилился, завывал в щелях старенькой машины. Шумело озеро.

      - Давай поспим, милая. Иди на место.

     Собака перескочила на заднее сиденье, растянулась. Он же, изогнувшись удавом вокруг рычагов, улегся спереди.

      - Что ж за день такой,- думал дремотно, пряча ледяные  ладошки между  колен. – И рыба на ноле… и машина сломалась… и Рика не кормлена… и рыбаков нет… - В животе заурчало при упоминании еды. – И холод собачий,  а меня одна штормовка да свитерок… Дурак…

      Он  провалился  в забытье. Мелькали в голове какие-то видения.  Сигналка периодически пробуждала его. Вовка недоуменно озирался в темноте, затем окоченевший организм напоминал ему – где он. Вовка со стоном шевелил затекшими от неудобной позы ногами, ворочался. И вновь накатывала дрёма. И постоянно, навязчиво звучало в сознании:

   «С причала рыбачил апостол Андрей,

      А Спаситель ходил по воде…

      … Видишь? Там, на горе, возвышается крест…»

      И сигналку он слышал всё реже и реже.

      Поднял его лай Ульрики. Она сидела позади и злобно рычала на кого-то снаружи. Он, скособочась, видел её оскаленный профиль на фоне окна.

      -Тихо, тихо… -  С трудом уселся на сиденье. В темноте, метрах в десяти от машины маячил фонарик. – Сиди, я сейчас…

      Кое-как выбрался из машины:  ноги не держали, подкашивались. И трясло от холода.

      - Здорово! – крикнул он в сторону фонарика и двинулся навстречу.

      - Здорово.

      Рыбак – при свете фонарика примерно одного с Володькой возраста – оказался словоохотливым, и от него слегка несло спиртным. И пока курили – говорил только он.

      - Случилось чего? Смотрю: и к нам приходил. Постоял и ушел… И сигналка у тебя что-то глючит на всё озеро… Как рыбалка-то?.. Взял чего? С утра сидишь? Я, вон, пяток карасей поймал – и ни одного карпа!  Вот как это?! Плюнул, на хрен… на берег, думаю, пора… хоть стопку пропустить… Утречком поеду, может, поклюёт…  А дружок-то мой сидит. Дёргает, видимо что-то…

      - Это… - перебил его Вовка. – Выручай, земляк, если сможешь. Дотяни до сада. Недалеко здесь... У меня за Канашами, всего в трех километрах…  «Крякнула»  машина…

      - А чего случилось?  Что такое? – участливо сунулся мужик

      - Хрен её знает… И аккумулятор сел… И сигналка зажигание клинит… Всё к одному… -  Володька безнадёжно махнул рукой. – И ни  одной машины! А завтра опять рабочий день, никто, может, и не приедет… Хоть помирай…

      Помолчали.

      - Не-е, - протянул, наконец, мужичок. – Не получится. Я ж дороги ни хрена не знаю! Первый раз здесь, заплутаю ночью! Ты то в своей сидеть будешь, ничем не поможешь… Утром, вот, после рыбалки… Часа в два, а?.. Ночью не поеду! – категорично проговорил он. Затоптал окурок, пыхнувший искрами на ветру, и упорно смотрел в сторону. Ответа не дождался, и вновь заговорил:

       -  Я и в сигналке не разбираюсь, а то бы помог… Что уж я, не понимаю, что ли, как бывает?..  Там, говорят,  «секретка» спрятанная… Не искал, нет?.. Её отключить надо, может, поможет?.. – уставился он на Владимира, и даже фонарик направил тому в лицо.

      Но Володьке было уже не до него. Он уже давно всё понял. Ему хотелось сейчас лишь одного: залезть в машину и прижаться к тёплой собаке. И не слушать этого… «земляка» - ровесника…

      - Понял я тебя, понял…  Спасибо за помощь.

      Он повернулся, пошел, спотыкаясь, к машине.

      - Да я бы, вправду, помог! Не разбираюсь! – громко продолжил ему в спину рыбак.

      Володька обернулся.

      - Понял я, понял! Спасибо! Дай Бог тебе в такое же дерьмо не попасть! – так же громко ответил он и даже руки развёл в сторону. – Иди, иди! Мне собаку прогулять надо!

      Свет фонаря стал удаляться.

      Вовка выпустил Ульрику, сам присел на порог машины и снова закурил.

      «…Видишь? Там, на горе возвышается …»

      - Как же так? – растерянно думал он. – Ровесник же мой… старик… бросить вот так… А если б зимой?.. – Собака ткнулась в ладони. Он посмотрел на её чернеющий силуэт, погладил, но мысли были о другом. –    Замёрз бы… Окочурился…  А  ведь земляк, ровесник…

       Собака упорно двигала носом, пялилась на него.

       -  Сейчас, милая. Глоток остался. – Он пожужжал  фонариком, нашел бутылку. -  На, пей.

        Собака припала к ладошке.

        - А хлебушек?.. Будешь? – Он подсунул её очерствелую пайку. – Нету больше, Рикушка, ничего…

       Собака взяла кусок и зачавкала.

       -«Видишь? Там, на горе…»

      - Давай, поспим немного…  Давай, - попросил он. Собака запрыгнула в машину.

      … В окно настойчиво стучали. И весь салон был ярко освещен фарами подъехавшей сзади машины. Скалилась Рика.

      - Сейчас, - он приоткрыл запотевшее стекло. – Сейчас, ребята, выйду…

     Руки ходили ходуном от холода. Он всё никак не мог подцепить  стопорную кнопку двери. Наконец, поднял и вылез из машины.

      - Здрасьте. – Ноги не держали. Он повалился на машину, уцепился за багажник на крыше. – Здрасьте. И не слышал даже, как вы подъехали. Крепко, видимо, заснул…

      Трое парней в яркой блестящей при свете фар одежде с удивлением смотрели  на его трясущиеся руки, на беснующуюся в машине собаку и улыбались.

      - Перебрал, что ли, вчера?  Эк, как тебя трясёт!

      - Нет, от холода это я… - Он всё силился  прикурить от спички, но никак не мог поймать сигаретой огонёк.

      - Да не мучайся ты! На! – один из парней протянул ему зажженную сигарету. Ребята уже не улыбались.  – Случилось что?

      Вовка кивнул головой, зачмокал губами, пытаясь раскурить сигарету.

      - Брелок в воду уронил. А сигналка  движок заблокировала.  И аккумулятор, как назло, сдох… Разобраться не могу, дубоватый я в этом… И почему сирена воет? У нее питание свое, что ли?

      Он смотрел на темные, шевелящиеся от  ветра кусты, и старался не встречаться глазами с ребятами.  Чего они… Помогут, что ли… Самое время лодки качать – да на воду, самый клёв…  И за себя было стыдно:  старая штормовка, трясёт всего, как с похмелюги,  обросший… Бомж бомжом…

      А ребята оживились.

      - Андрюха! – крикнул один из них. – Иди сюда! Консультация  нужна!  По твоей части…

      Из-за  машины вышел еще один парень, нехотя подошел.

      - Вы мне лодку дадите накачать, в конце концов? – пробурчал он. – Рассвет скоро, а у нас еще конь не валялся… Привет,- попутно кивнул Владимиру. – Что у вас здесь?

      - Андрюх, кончай ныть. Помоги  отцу,  с вечера «загорает».

      - Что случилось? – всё также угрюмо спросил Андрей.

      - Да он брелок замочил!  Не просушил – и щелкать начал! Движок заблокировало.

      - Ладно, разберёмся. Серёга, иди, лодку качай. Батя, собачку бы подержать…

       - Она не т-тронет. Уч-чёная… - заикаясь от холода проговорил Владимир. Но, на всякий случай, уселся на пассажирское кресло, а Ульрику отправил на заднее сиденье.

      Андрей – как был в цивильном костюме – зарылся под панель. Долго копошился.

      - Батя, посвети. - Отодрал боковую обшивку, «прошелся» по проводам. – Вот оно, родное! Ты смотри, куда зафигачили! – Он отсоединил автономное питание.  – Живём, батя! Покатишь сейчас!

      Они вылезли из машины.

      - Возьми тряпку. Чистая. А то весь костюм извазюкаешь, - протянул ему ветошь Владимир. Стыдно было – до омерзения к себе! В кармане лежала лишь помятая сотка: ни к чему ему деньги на рыбалке были. Опять дурак дураком! – Андрей, - сказал он глухо. – Мне заплатить нечем. Сотка только у меня. Масла, правда, полканистры есть! -  вспомнил он вдруг обрадованно. – Возьмёшь?!

      Тот тщательно вытирал руки.

      - Серёга! – крикнул он в сторону своей машины. – Накачал?  Мы почти закончили. – Обернулся к Володьке. – Давай, садись. Пробовать будем.

      Вовка с зажатой в ладошке купюрой сел за руль и включил зажигание. Двигатель нехотя заурчал и смолк.

      - Понятно. Вылазь. Покури пока. Эй, мужики! Айда сюда!

      Подошли ребята, уже переодетые в рыбацкий камуфляж.

      - В общем, так…  У него, кроме аккумулятора, ещё и бендикс западает…  Сейчас метров тридцать толкнём – схватится.  Только, батя, ни в коем случае не глуши! Иначе не заведешься, понял?

      - Андрей, возьми,- просительно сказал Владимир, протягивая тому «сотку». Руки до сих пор дрожали.

      - Слушай, бать, ну, не унижай меня. И себя тоже. С кем не бывает. Лучше выручи кого-нибудь… в следующий раз… Главное – не глуши машину, понял? Не заведёшься! Садись. И вторую сразу включай! И подсос вытяни!

      - Ребята, а вы откуда? Челябинские?

      - Копейские. Садись, батя, садись! Нам на озеро пора!

      - Ой, ребята, стойте! – Он залез в багажник, вытащил кашу с прикормом. – Возьмите, может, пригодится…

      - Ты -  то как, поймал что-нибудь?

      - Нет, поклёвки даже не видел,- сокрушенно помотал он головой. – А соседи, через залив, дёргают чего-то…

      - Всё, всё, садись…

      Он сел за руль.  Через несколько метров машина взвыла, и движок заработал. Ребята отстали. Он притормозил, высунулся из окна.

      - Ребята, спасибо вам!

      - Давай, давай, удачи, отец!  Не глуши! – донеслось в ответ.

      Он включил дальний свет и покатил по степи. Ульрика опять сидела рядом и внимательно смотрела вперед, в сереющие дали.

      - Вот, ребятишки… Лет по двадцать пять, поди… - думал он  дремотно. Печка была включена на полную мощность, и конденсат на стёклах потихоньку испарялся. – В чистом полез, даже не переоделся… И деньги не взял… и масло… И не ровесники… Чужой старик, а они… Андреем зовут… Ты смотри! – усмехнулся он. – Андреем…

      Посмотрел на Ульку. Та, почувствовав его взгляд, обернулась.

      - Всё, милая, всё,- погладил он её по голове. – Сейчас и ужинать, и завтракать будем. Выручил нас Андрюха. Спасибо ему. Всё, милая…

       «Видишь? Там, на горе…»

       На горизонте заалело.

      ОКТЯБРЬ  В  ПАРКЕ

      Я люблю незнакомые города октябрьской порой. И когда в бесконечных командировках выпадает свободное время - я иду в тамошние парки и скверы.

      Все парки и скверы в мире похожи изнутри друг на друга. Нет, не планировкой иль каким-нибудь местным антуражем. Аура там схожая  в теплом октябре. И старики. Молодежь - та, отчего-то, везде разная. Это и внешне проявляется, и чувствуется. А, вот, старики…

      Он присел на другой край скамейки, даже не испросив разрешения, хотя  пустующих скамеек было полно.

      Длинные встрепанные волосы. Очки. Коричневое от загара лицо и такого же цвета кисти рук. Серый, в полоску костюм и - совсем не по осени, с дырочками, как «плетенки» - туфли. Клюшка - тросточка.

      С еле слышным шепотом опадала оставшаяся листва. Далеко и невнятно гомонили дети. Торопливо, от урны к урне  семенили с ворчанием стайки сизарей.

      Я немного подождал чего-то, посматривая на старика.  Затем откинулся на витую спинку, потянулся спиной и с наслаждением закурил.

      Мерцало солнце меж голых ветвей. Не грело и не холодило, как зимой. И на него чертовски приятно было смотреть сквозь почти сомкнутые веки. И ветерок был ласковым, как ладонь любимой.

      -Это вы российские сигареты курите?..- полувопросительно, с легким акцентом подал голос старик.

      Я сел нормально, повернулся к нему. Старик по-прежнему смотрел прямо перед собой. Лишь ладони поочередно поглаживали рукоятку тросточки.

      -Запах у них особый,- продолжил он. – Дерьмовый запах. Вообще-то, у всех дерьмовый… И у французских,  и у штатовских, и у итальянских… И у болгарских… Трубочный табак вкусно пахнет!- вдруг оживился он, обернулся. – Вы согласны? Трубочный вкусно пахнет!

      Левый глаз у него немного слезился. То ли от ветерка, то ли от солнца…  А, может, старческое это…

      -Ничего. Я как-то привык,- пожал я плечами.

      -Привык…- повторил за мной старик. Опять отрешенно уставился на аллею. – Редко, кто сейчас российские курит. «Привык»…

      И опять долгое молчание.

      -Я в молодости очень хотел жить в Париже. А всё ни денег, ни оказии не было. Всё мечтал, мечтал… А потом сбылось…- Он оборвал себя.

      -И как вам Париж?- Я снова прикрыл глаза. Почему-то так удобнее было и говорить, и слушать. И еще я понял: старик все-равно не уйдет, пока не выговорится.

      -Я полюбил Париж.- просто ответил он. – Но уже через месяц мне страшно хотелось домой. До слез! До сумасшествия! Привык, наверное…  Как и вы, с сигаретами своими…

      -А вы откуда?

      -Из Витебска. Витебский я…  Из Витебска я.- Он достал платок и вытер слезящийся глаз. И всё это- медленно, машинально, не думая. –Рвался,  рвался в Париж… Зачем? Что бы домой рваться?- Он не спрашивал. Он беседовал сам с собой. – «Увидеть Париж- и умереть». Чушь собачья! Дома надо умирать. «Свобода, свобода…» Никто судьбы Шаламовской не хочет. Страшно. А он что, в Париже лучше бы творил? Чушь! А - страшно! Потому и на бессмертие наплевать, что страшно… Кусок бы жизни урвать… А Шаламов в России остался…

      На аллее сидели два совершенно незнакомых человека - я и старик. И старик изливал мне душу. Бывает так. Бывает. Особенно в парке. В октябре. В желто-красном от опавшей листвы. С зыбкими тенями от голых ветвей на асфальте.

      -Извините,  вы кто по специальности?

      -В институте преподаю. В медицинском.

      -Тогда, наверное, поймете…- Старик кончиком трости погонял листву между ног. – Я вам историю одну расскажу. Если, конечно, вам интересно…

      -Интересно.- Я бы, и вправду, послушал. – Просто, мне в аэропорт надо через двадцать минут. Улетаю я сегодня.- Я даже улыбнулся виновато.

      -Так вы не местный?- У старика даже нижняя губа затряслась в волнении.

      Я покачал головой.

      А старик все глядел и глядел  на меня, просяще, с затаенной щемящей надеждой. И опять бежала слеза из левого глаза. Затем молча встал и, не прощаясь, чуть прихрамывая, медленно побрел вглубь аллеи.

      Я смотрел ему вслед, в худую, чуть сгорбленную спину старого человека. И до того у него был вид несчастного потерянного человека, что казалось- остановится сейчас, обернется и все-таки спросит:

«Так вы не из Витебска?»  И будет немое ожидание с надеждой.

   Он не обернулся. И не спросил.

   А чего спрашивать? Мы и так были в Витебске. Я же говорю: все парки схожи друг с другом. Особенно стариками. И ожиданием чего-то. Несбывшегося.