Форум

                                             Мороз

     Павел Петрович Круглов вдруг встал среди ночи и на дрожащих в коленях ногах заходил беспокойно по комнате. Руки у него тоже дрожали. Кажется, и уши у него тряслись мелкой противной дрожью, а лысина на голове покрылась липкой испариной.

     Что же это? Что же это ему такое приснилось? Ух! Даже и вспоминать не хочется! Он покосился на дверь в спальне – там отдыхала  жена. Сам он спал на диване. Как прилег в одежде пьяный, так и заснул. Страшный, страшный сон ему приснился! Кто-то душил его, кого-то душил он. Бред, одним словом!

     Павел Петрович на цыпочках, довольно легко и мягко для своего грузного телосложения, прошел мимо спальни, стараясь не разбудить Светлану, прямиком на кухню и стал шарить в холодильнике в поисках минералки.

     Чтобы унять доставшую уже его нервную дрожь, и какой-то жуткий, давящий сердце страх, он стал тихо, полушепотом, декламировать детские стишки, единственные стихи которые он помнил:

     – Мороз десятиградусный
     Трещит в аллеях парка
     Нам весело, нам радостно
     И на морозе жарко!

     Эти стихи он запомнил, потому что во втором классе выучил их и читал на детском утреннике. Светлана, его будущая жена тоже читала тогда какие-то стихи.

     Они стояли тогда вдвоем на сцене, взявшись за руки, и читали по очереди каждый свое стихотворение. И уходили со сцены под щедрые рукоплескания родителей, по–прежнему, державшись за руки. Он запомнил, её ручка была такая нежная и послушная в его руке. Он впервые тогда почувствовал себя взрослым мужчиной, ответственным за свою женщину.

     После утренника они возвращались домой вместе. Когда шли через парк, Света вдруг стала резвиться и кидать в него снежками.

     – Мороз десятиградусный трещит в аллеях парка! – кричала она, весело смеялась и кидала в него рассыпчатым снежком.

     – Постой, – сказал он себе, сделав глоток из бутылки. – А почему «десятиградусный»? Когда это десятиградусный мороз трещал? Ну, конечно! У автора, наверное, было:  сорокаградусный! Мороз сорокаградусный, вот как!

     – Мороз сорокаградусный трещит в аллеях парка!

     Видать, бдительные цензоры не пропустили, чтобы поменьше упоминать ее, то есть водку, сорокаградусную.

     И он  почесал пятерней свой большой живот, довольный своей логикой.

     Павел Петрович отошел от холодильника и, присев на карточки, открыл дверку шкафчика под мойкой. Пошарил там рукой - ему даже пришлось, кряхтя, с головой залезть в шкафчик – так далеко он спрятал бутылку с водкой. Дальше положишь – ближе возьмешь! Это он от Светланы ее прятал. Иначе вылила бы ее прямо тут же, в раковину.

     Светлана в последнее время просто житья ему не давала. Всё грызла его и грызла. Просто ела поедом.

     Мегера, да и только!

     Павел Петрович работал до недавнего времени ведущим инженером на оборонном предприятии. Но завод сначала  перепрофилировали на выпуск спутниковых тарелок для телевизора, а потом и вовсе прикрыли. У Павла Петровича специальность была узкого профиля, поэтому вот уже  почти год он никак не мог найти себе работу. Пособия по безработице только и хватало, что на  дешевую водку.

     Павел Петрович дрожащей рукой налил себе сразу полстакана и тут же выпил.

     – Ух!

     Он выудил ложкой красный, треснувший от спелости помидор из  трехлитровой банки и  закусил...Хорошо! Стало хорошо! Мозги у него прояснились, на душе стало легко и приятно.

     – Нам весело, нам радостно и на морозе жарко!

     Павел Петрович взял с подоконника пачку дешевых сигарет, закурил.  Он смотрел на изрисованные морозом заиндевевшие окна и пытался вспомнить тот страшный сон, который только что ему приснился. Что же ему приснилось?

     Он ловил обрывки сна как рыбак уходящие в прорубь концы сети. Но ничего толком не мог вспомнить. Кто-то, кажется, накидывал ему на шею полотенце и хотел задушить...Или нет, вроде это он полотенцем чью-то шею давил, вурдалака какого-то.

     Выползающий из тьмы подсознания ужас медленно-медленно подкрадывался к сердцу и сжимал его своей клешней. Павел Петрович даже почувствовал, как холод от замерзшего окна добрался до него. Казалось, морозная ночь просочилась не только через окно, но и сразу через все стены и заморозила цветы в горшках на подоконнике, рыбок в аквариуме в прихожей,  всю квартиру и самого Павла Петровича, оставив биться только одно сердце.

     Пальцы, державшие сигарету, у него задрожали, а слюна  вдруг куда-то исчезла, и во рту стало сухо-сухо. Павел Петрович попытался облизнуть пересохшие губы и тут  в дверь постучали. Павел Петрович от неожиданности вздрогнул и чуть не обронил на пол дымящуюся сигарету.

     – Кто это среди ночи?

     Он испуганно покосился на дверь в спальной. Светлану бы не разбудили!

     Павел Петрович подошел к двери и, даже не поглядев в глазок – так он боялся пробуждения жены, быстро открыл её.

     На лестничной площадке стояли три милиционера, соседка баба Лида и Василий с первого этажа.

     Милиционеры быстро, оттеснив его дальше, вглубь прихожей, вошли в квартиру.

     – Круглов? Павел Петрович? – сказал один из них.

     – Да, – ответил Павел Петрович в недоумении, – чем обязан?

     Баба Лида согласно закивала головой. Да, он, это он.

     Милиционеры, не снимая обувь, прошли в квартиру. Один из них заглянул в спальню.

     – В чем дело? – возмутился Павел Петрович, – по какому праву!

     – Да, –  сказал милиционер из спальни. – Она здесь. Вызывайте следователя и судмедэксперта! Понятые! Подойдите сюда!

     – Что? Что такое! – Закричал Павел Петрович, готовый броситься на милиционера. Но стоявшие рядом  стражи порядки быстро скрутили его.

     –  Как она кричала! Как кричала! – баба Лида качала головой и все ахала и ахала.

     Через раскрытую дверь спальни Павел Петрович увидел жену. Она распростёрлась на полу, рядом с кроватью, словно безжизненный манекен. Вокруг её шеи было затянуто узлом тонкое полотенце. Мороз сковал его сердце.

                                                   Заклятие

      Однажды моя мать сказала:

    – Петя, помоги мне!

    – Конечно, мама! А что надо сделать?

    – Петя, надо сходить вечером со мной на кладбище.

    –  На кладбище? – мне стало нехорошо. Всё ли с мамой в порядке? 

    – А зачем на кладбище? – я вглядывался внимательно в лицо матери, чтобы понять, а в себе ли она?  – ну зачем, мама?

    – Мне надо  найти там заброшенную могилу и воткнуть туда осиновый колышек, - сказала мама. – И тогда у нас всё будет хорошо.

    – Не надо, мама! – я чуть не плакал.

    – Ты меня любишь? Тогда пойдём вместе, – сказала мама. – Я одна боюсь, Петя...

     Это началось с приезда в нашу сельскую школу нового директора.
     Василия  Семеновича направили к нам директорствовать из областного центра. Приехал он один, семью оставил в городе до решения своей жилищной проблемы.  

     После двух месяцев житья в своем директорском кабинете, он переселился к моей матери.    Она была учительницей и одновременно матерью-одиночкой, а я,  её единственный ребенок,  учился в седьмом классе.

     Дом у нас был большим. Так что места  хватало всем троим.  Я спал на большой русской печи, стоявшей чуть ли не в центре дома. А моя мать и Василий Семенович  располагались в комнате на большой кровати.  Нас отделяла только  занавеска над печкой. Поэтому я любил наблюдать ночью  за ними из своего теплого угла, сдвинув занавеску немного в сторону. Полностью высовывать голову я не решался, поэтому видеть много не удавалось. Я довольствовался услышанным ритмичным поскрипыванием пружинной кровати, стонами матери, да рычаниями дяди Васи.

     Мне нравилось в моём углу на печке. С моей стороны у меня было окно, поэтому света было достаточно, и  я вполне спокойно мог читать книги, валяясь тут на одеяле. На жердине висели валенки, мешочки с сухарями, с ароматными  сушеными грибами и сушеной черемухой.  Я читал и по-тихому, как мышонок, грыз сухарики.

     Дядя Вася, как-то заглянув ко мне за занавеску, одобрительно отнёсся к моему увлечению чтением. А посмотрев на заглавие книжек, он даже воскликнул удивленно:

    – О! Письма к Луцилию! Это что, в нашей школьной библиотеке такие книги есть? Похвально! Похвально!

     Он увидел рядом с книжками шахматную доску.

    – Шахматы? Ты что,  играешь в шахматы?

     Я раздвинул занавеску и тут же на печке разложил доску и шахматные фигуры. Дядя Вася играл со мной стоя. И проиграл. Разложили еще одну партию. И снова дядя Вася проиграл. 

    – Ну, Надежда! – сказал он, поворачиваясь к моей матери, - Ну и парень у тебя растёт!

     Он потрепал меня по моей густой шевелюре:

    – Молодец! Молодец, вундеркинд!

     Мать моя была очень довольна похвалой дяди Васи. Она ласково поглядывала на меня из-за своей швейной машинки, за которой она чинила пиджак дяде Васе. 

    Закончив шитьё, она надела отремонтированный пиджак на дядю Васю, а он, поцеловав её, ушёл в школу.

    После работы он чаще всего сидел за столом у окна и что-то много писал в облаке сигаретного дыма. Мать только успевала уносить на улицу пепельницу, заполненную окурками, да наливать дяде Васе новую чашку крепкого кофе.

    –  Василий Семенович пишет роман, – шепнула мне по секрету мать.- Он уже один написал и отослал в издательство. Скоро издадут.

     Я тоже, когда уставал  читать, откладывал в сторону книжку и смотрел с печки из-за занавески на дядю Васю. Теперь он мне не казался старым. А поначалу я думал, что для такой красавицы, как моя мать, он не годится. Матери  едва за тридцать. Высокая, стройная, с длинными светлыми волосами, она совсем не походила на деревенскую жительницу. Ходила только на туфлях с высокими каблуками и одевалась по-городскому. Хозяйства у нас не было. Молоко, яйцо, мясо – всё это мать покупала в деревне. А дяде Васе, наверное, было уже лет пятьдесят.  Широкая лысина и всё время кашляет как старичок. И сам какой-то скрюченный. Я сначала был разочарован выбором матери. «И чего это она в нём нашла», –  думал я.

     Но теперь он мне нравился. Я думал, глядя на него, что  если бы ему вместо сигареты взять в зубы  дымящуюся трубку, надеть на голову папаху и улыбнуться  чуть добрее, то он точно был бы похож на Аркадия Гайдара, знаменитого писателя. 

     А мать, так та постоянно поглядывала с радостью на дядю Васю. Готовила ли ему пообедать, или стирала его рубашку.

     Мои друзья, встречая меня на улице, говорили:

    – А мы знаем, какая у тебя скоро будет фамилия!

    – Какая? – спрашивал я.

И друзья называли фамилию дяди Васи.

    – Да, наверное, – рассудительно соглашался я. 

     Мне самому нравилось, какая мать стала улыбчивой и радостной. Ладно, решил я, пусть он будет старше её. Главное, человек  хороший. Как мне показалось, с моих плеч упал какой-то груз ответственности за мать, который я раньше чувствовал на себе. 

     Как-то мы уж совсем поздней осенью пошли втроём за деревню в лес по грибы. В окрестностях всегда было очень много опят, но мы, видать, совсем запоздали. Как я не рыскал, как не старался  – ничего не попадалось. 

     «Ну, хотя бы на одну сковородку! Хотя бы на одну!» – приговаривал я. Мать так вкусно умела приготовить грибочки, что можно было, не знаю, язык проглотить, пальцы облизать все до последнего. Если бы Василий Семенович попробовал бы маминых грибочков, то он влюбился бы в неё до самой смерти! Так я думал и  с отчаянием ворошил пожухлые листья,  с надеждой ощупывал попадающиеся на пнях переросшие опята. Но они все были уже тронуты первыми морозами.

    Оглядываясь назад, я боялся увидеть недовольное лицо дяди Васи. Но он вроде ничего, был доволен. Шел, обняв мать за плечи, делая вид, что грибы его не интересуют. На лице матери тоже не было озабоченности из-за отсутствия грибов. Она улыбалась. Только тогда я успокоился.

     А уже дома, совсем умиротворённый, засыпая на своей печке,  я раздумывал, смогу ли называть дядю Васю отцом. Наверное, матери было приятно, думал я, если бы я называл его папой. Но придя к выводу, что мне, довольно взрослому парню, сюсюкать с ним не пристало, я заснул. Я продолжал и в дальнейшем называть его дядей Васей.

     Так он прожил с нами осень и всю зиму. А весной, когда на улицах стали появляться  лужи от  растаявших под тёплым солнцем сугробов, за дядей Васей приехала из города жена. Её я не видел. Мне сказали о её приезде друзья. Они видели, как она заходила к нам в дом, и как вместе с дядей Васей они уехали в город. Больше он у нас не появлялся.

     Не знаю, как мать проводила уроки, но вернувшись из школы домой, она бросалась на кровать лицом в подушку и плакала. И так день за днём.  Приходила к ней её подруга учительница начальных классов Мария Александровна. Она вела с матерью различные успокоительные беседы, даже вместо матери что-то готовила мне поесть. Приходила почти каждый день к нам, пока мать не успокоилась.

     Я обрадовался, конечно, когда увидел, что мать перестала валяться на кровати, а что-то вычитывала и постоянно выписывала в какую-то тетрадку. Но это были явно не уроки. Что-то другое.
    И вот тогда-то мать и предложила мне пойти на кладбище, чтобы воткнуть в заброшенную могилу осиновый колышек. 


     Вечером мама собрала сумку, положила туда откуда-то взявшийся веночек, немного печенья, конфет, и мы пошли на кладбище. На моём сердце лежала такая тяжесть, что я еле волочил ноги. Если бы мама не держала меня за руку, я, наверное, просто сел бы где-нибудь на камень и не пошел дальше.

     Оказавшись на кладбище, мы прошли несколько рядов захоронений и остановились возле заброшенной, безымянной могилы.

     Мама достала из сумки веночек и положила его на могилку. Рядом высыпала печенюшки и конфеты. Что-то быстро стала шептать и воткнула в центр могилки маленькую палочку. А затем набрала с холмика в баночку немного земли.

    – Всё, - сказала мама, и мы вернулись домой.

     Глаза у мамы  лихорадочно блестели, и я видел в них безумие.

     Мы так и легли спать, молча, каждый в своем углу.

     Ночью меня замучали кошмары. В одном страшном сне я увидел, как  на печной занавеске пляшут красные языки пламени. Сначала они были маленькими и тянулись снизу, как высокая травка. А затем огонь стал уже плясать на потолке и охватил весь наш дом. 
  
     Встрепенувшись, я открыл глаза и увидел, что в углу дома, у окна сидит мать в одной ночной рубашке. Волосы у нее были распущены до самого пояса. Перед ней на полу горели кругом семь свечей. В круге стояла баночка с могильной землёй.

     Мама держала ладони над этой землёй и что-то быстро шептала. Я слышал только отдельные слова:

    – …как мертвый не встает, так бы и ты проклятая… как у того мертвого тело пропало, так бы и ты… пропала бы вовеки...

    –Мама! – позвал я её испуганно, – ну не надо, пожалуйста!


     Через месяц к нам зашла Мария Александровна. Она ездила в город на учительскую конференцию и узнала, что дядя Вася учителем уже не работает. Он стал пить и теперь работает школьным сторожем. Ну, а я тогда вскоре заболел.

    Сначала меня одолевали кошмары, в которых я иду и вхожу и вхожу постоянно в кладбищенские ворота.

    Затем мне стали сниться полчища вездесущих тараканов и сонм мышей. Они были всюду. И потом уже я перестал различать, снятся они мне или действительно их стало так много в нашем доме. 

   В конце концов, меня с высокой температурой мать увезла в районную больницу, А через какое-то время меня оттуда переправили в областную больницу. Там я лечился довольно долго и уже начал забывать дядю Васю.

     Но как-то раз, когда я стоял в больничном коридоре и читал больничную стенгазету о вреде СПИДа, я услышал весёлые крики из раскрытой двери больничной палаты.

    – Петя! Петруха! – это кричали мои соседи по палате, такие же подростки, как и я. Теряя на ходу стоптанные шлепанцы, я засеменил в палату, ожидая увидеть медсестру. 
  
     Но медсестры не было, а все ребята столпились у окна и со смехом  смотрели вниз.

   – Смотри! К тебе родственник!

   Высунувшись вниз из окна, я увидел дядю Васю. Он был пьян и едва стоял на ногах, покачиваясь словно одинокое старое дерево.

     Увидев мою голову в окне, дядя Вася махнул мне рукой, словно приглашая меня спрыгнуть к нему с третьего этажа. Он поднял вверх сетку с оранжевыми мандаринами и крикнул заплетающимся языком:

    – Давай, Петя! Давай!  

     Я молча скинул ему веревку, и дядя Вася примотал к ней свою сетку с мандаринами.

     Освободив сетку от фруктов,  я также молча скинул её обратно.

   – Не приходи больше! – крикнул я ему.

     Дядя Вася махнул мне на прощанье рукой и, стараясь держаться ровно, поплёлся прочь.

     Я смотрел сверху на его блестящую жалкую лысину и заряжался  досадой. У меня, как и остальных моих сверстников в этой палате,  была почти такая же лысина.  
 
     Мы все проходили здесь, в онкологическом диспансере, жёсткий курс  химиотерапии.