Мисхор. Берег моря. Мы с мамочкой идём по самой кромке и собираем камушки. Они мокрые и блестят каждый по-своему. Выбираем самые-самые и складываем в наш тайничок. Тайничок придумала мамочка – нашла маленькую выемку-пещерку в каменистом откосе на берегу. Туда как раз проходила рука с зажатыми в ней морскими камушками. Боже, какие они были красивые!
Мы с мамочкой сидим в плацкартном вагоне, а соседи открывают свои чемоданы и перебирают всякие южные абрикосы-груши-персики. Мягкие съедают, остальные везут домой, в Ригу. Мы фрукты не едим и чемодан не открываем – у нас там камушки.
В с ё х о р о ш о
В детстве во мне часто возникало чувство какой-то вселенской несправедливости. Поводом становилось не то, что происходило со мной, а то, что я видела со стороны: плачущий человек, и не важно – взрослый это или ребёнок, хромая кошка, чужая ссора или драка, вой скорой помощи или пожарной машины, да мало ли что ещё. А когда я узнала, что есть смерть, то погрузилась в полное недоумение. Как же так? А зачем тогда рождаются?
После мучительных раздумий пошла к мамочке за разъяснениями. А у моей мамочки было жизненное кредо говорить только правду. Даже ребёнку. Поэтому я верила ей безоговорочно: - Мамочка, бабушка умрёт? - Да, доченька. - А ты? - Когда-нибудь и я. Когда совсем состарюсь. - А я? Я тоже умру? - Это будет очень не скоро... - А люди? Люди останутся? - Да, доченька, люди останутся. - Тогда хорошо.
Меня как будто отпустило. Я поняла главное – всё хорошо.
М а м о ч к а - у ч и т е л ь н и ц а
Она, правда, была учительницей – русского языка и литературы. Я этого не помню, потому что меня тогда ещё не было. Зато очень хорошо помню, как мамочка учила меня читать. Она разбивала слова на слоги, делая карандашиком такие дужки под каждым, и я шла от дужки к дужке как по ступенькам и складывала их в слова. А возле моего правого уха было тёплое мамочкино дыхание и тихое «Правильно, молодец...». В шесть лет я уже читала вслух газеты бабушке, которая читать не умела и вместо подписи ставила крестик.
Всё оставшееся детство и юность прошли в борьбе за право читать, читать и читать... Ведь прибрать в комнате и помыть посуду можно потом.
М а м о ч к а и л ю б о в ь
Уже не помню, в каком разговоре, и по какому поводу мамочка обронила: «Я не знаю, что такое любовь» Меня это задело, переходный возраст как-никак. Начинаю спорить, что такого быть не может, потому что этого не может быть. И в качестве убийственного аргумента произношу: «Ведь меня же ты любишь!» Но тут же получаю сдачу: «Нет, я не знаю «любишь», я знаю «должна». Должна тебя вырастить, выучить и воспитать и я это делаю, потому что должна!»
Этот удар в поддых остался во мне до сих пор. А слово «должна» я почти возненавидела …
Мамочка растила меня одна, а в моём свидетельстве о рождении в графе «отец» стоит длинный прочерк.
*
Я никогда не звала её мамой. Она с самого начала и до последнего дня была моей мамочкой. Почему? Не знаю. Никто, а тем более она, меня этому не учил. Может, каким-то детским чутьём уловила, что отогревать её придётся долго. Всю жизнь.
«В с е г е н и а л ь н ы е л ю д и ...»
«Доченька, все гениальные люди рассеянны, но не все рассеянные – гениальны, поверь мне!»
Так приговаривала моя мамочка, когда в очередной раз я что-то забывала, теряла и перепутывала. Например, идя в магазин, сворачивала направо, где никакого магазина нет, и никогда не было, и вообще там пустырь. Сделав круг и оказавшись, слава богу, у прилавка, обнаруживала, что кошелёк я оставила дома (или потеряла на пустыре...) Надеть кофточку (платьице, маечку...) шиворот-навыворот было для меня раз плюнуть. Честно придти к первому уроку, когда надо к третьему – дежурное коронное выступление ... И так далее, и тому подобное, с множеством вариаций на тему (см. первое предложение текста).
С мамочкой подобного не происходило... /при мне; что там было до меня, история умалчивает/... и произойти не могло, потому что мамочка в своей жизни таким казусам просто не оставила места. Перекрыла кислород. Она всё записывала. По пунктам. На листочках – разовое, в блокнотик – с перспективой.
Когда мы перевозили её, уже старенькую, к себе, то на столике в её кухне я нашла вот такую записочку: «Не забыть поесть» ...
Мамочка прожила долгую, по нынешним меркам, жизнь, будучи к ней совершенно не приспособленной. Парадокс.
С т о л о в к и б ы л и в е з д е
Для меня люди, способные что-то там провернуть, достать, добиться, устроиться и устроить, всегда были инопланетянами. Виновата мамочка. Не научила. Потому что сама ничего подобного не умела.
Мамочка много чего не умела. Например, готовить. Нашим с ней фирменным блюдом была «картошка-с-чем-нибудь». Картошка могла быть варёной, жареной, мятой, а «чем-нибудь» становились огурцы-помидоры, кислая капуста, редиска-сметана-кефир и прочие разнообразия нашей, тогда ещё советской, жизни. Плюс – пельмени, сосиски и столовки.
Столовки были везде: на мамочкиной работе, на углу возле нашего дома ... На любом углу. Они вполне органично вписывались в наши будни. Но мне хотелось праздника. Однажды я решила к мамочкиному приходу испечь пирожки. Тесто делалось под диктовку её подруги Софьи Исааковны. По телефону. Начинка – тоже. Никакого газа у нас тогда и в помине не было. Была плита. Большая, дровяная и ужасно горячая. Топить её и печку в комнате, колоть-пилить дрова я тогда уже умела. А вот противень с пирожками запихивала в духовку впервые, старательно вытягивая руки и одновременно держась от неё как можно дальше, потому что не выносила жара, которым обдавало меня это раскалённое чудище.
Вот так, потихоньку, в обход, так сказать, мамочки, всеми правдами и неправдами я научилась готовить. Опять – парадокс.
Зато мамочка умела работать. Честно и самоотверженно. С последнего места работы она ушла, когда ей было восемьдесят три года. По сокращению в связи с реорганизацией конторы.
Через два года мамочки у меня не стало.
К а к м а м о ч к а р о д и л а с ь
Мамочка прожила долгую, по нынешним меркам, жизнь, будучи к ней совершенно не приспособленной...
Родилась она тоже как-то неловко – в странном, никак не подходящем для родов, месте, в странное, абсолютно не подходящее для этого время.
Её мама, моя бабушка, Ксения Петровна, почувствовала неладное месяца за два до срока. А жила она «в людях», своего угла не имела и кочевала от одних хозяев к другим. Муж её, бывший мелкопоместный шляхтич, жалкий погорелец революционного «красного петуха», тоскливо тащился следом за Ксеней и клянчил денежку. Она его шугала. Редко – жалела.
Так вот, почувствовала Ксеня неладное и потопала, как могла, на станцию. Жила она на тот момент в деревушке на три двора и четыре кола, и до больнички добраться можно было только на поезде. А на дворе – ноябрь тысяча девятьсот девятнадцатого. Гражданская война и прочие напасти. Рельсы те уж травой поросли, а тут Ксеня со схватками!
И вдруг из-за поворота весь в пару и скрежете – о чудо! – появляется странный поезд: бронированный, пушками да штыками ощетиненный и солдатами, говорящими не по-русски, набитый. Ксеня – откуда только силёнки взялись! – подскочила к «доброму пану офицерику», и на смеси польского с белорусским уломала-таки подвезти её «до лекаря». Ехать было всего один перегон, но роды начались прямо в вагоне. Принял кроху Верочку тот самый «добрый пан офицерик».
Много позже Ксеня узнала, что родила мою мамочку в окружении притихших солдат Чехословацкого корпуса, прорывавшегося в то время с Урала на восток.
Н а с б ы л о д в о е
Нас было двое, поэтому после уроков я бежала к ней на работу. Сначала мамочка вела меня в столовку, а потом к Еве Юрьевне, в библиотеку. Там был мой маленький рай. В уголке, за стеллажами, за зелёным столиком (зелёный картон под стеклом, помните?) я делала уроки, а потом читала, читала, читала... Читала самозабвенно и взахлёб, а Ева Юрьевна подкладывала мне всё новые и новые книжки. Откуда в райкомовской библиотеке так много приключенческой литературы, я тогда не задумывалась. Подозреваю, что это был сговор моей мамочки с замечательной и добрейшей Евой Юрьевной.
Нас было двое, поэтому она брала меня с собой в гости, в театры, в Вильнюс и в Таллин, в Москву и в Ленинград и даже в Крым. Нас было двое, потому что в метрике у меня в графе «отец» стоял длинный прочерк. Нас было двое, потому что однажды, когда к нам пришёл дядька с букетом и начал с мамочкой какой-то длинный разговор, она вдруг позвала меня и спросила: - Дочь, нам с тобой нужен папа? И я прокричала «Нет!»
Нас было двое, потому что мамочкину маму Ксению Петровну мы так и не смогли взять к себе моей бабушкой... Но это уже совсем другая и совсем грустная история. ____________________________
• 2. КСЕНЯ
Маму Ксения почти не помнила. Та умерла, когда девочке было четыре года. Так и не смогла оправиться после родов. А Ксеня, родившись семимесячной, выжила. Спасибо соседке, бабе Клаве, что ходила к ним каждый день с какими-то травами и приговорами. Ходила с трудом, мешала покалеченная в детстве нога. Но на все причитания не встающей с постели матери «не утруждаться» с тихой улыбкой отвечала: «Ну что ты, Полюшка, что ты... Мне ж в радость. Я вон травок насобирала-насушила, варенья с ягод наварила, блинов под него напекла... Куда мне одной столько?» Мама сдавалась, а когда за бабой Клавой закрывалась дверь, крестила её вслед слабой рукой...
И если в минуты отчаянья Ксенины губы шептали «мама...», то перед глазами всплывало размытое белое пятно лица на смятой подушке, кое-как заплетённая коса до пола и тонкая рука, крестящая скрипучую дощатую дверь.
Пётр горевал недолго. Не до того было. Дел в хозяйстве невпроворот, а тут ещё Ксенька без присмотра. И он привёл в дом мачеху – женщину сильную, здоровую, крепкую и на руку, и на словцо.
Они невзлюбили друг дружку сразу. Зинку бесил один только вид диковатой тощей замарашки, и она тут же решила, что долго терпеть этот «довесок» не будет. А Ксеня всё больше превращалась в маленького, но очень кусачего, зверька. Пётр ничего не замечал. Или делал вид, что не замечает. Ведь так-то оно проще. Уходил засветло, возвращался, когда Ксеня уже спала, ужинал жёниными кашами-пирогами да пристраивался к её тёплому молодому телу. Что-что, а миловаться Зинка умела! Да и на кухне была хороша. Приворожила мужика намертво. А когда Пётр узнал, что жена понесла, то готов был её на руках носить. Совсем для Ксени дом чужим стал. Ела урывками, что стащит – то и её. Работала в надрыв – стирала, как могла, полы тёрла до кровавых обдирышей на костяшках, воду с колодца таскала, печь топила. Только мачехе было всё не так. Давно б уже сбежала, куда глаза глядят, но та всю одёжку то ли пожгла, то ли попрятала, и ходила девчонка босая, да в исподней рубахе, стиранной-перестиранной, латанной-перелатанной, и зимой, и летом.
Сколько бы ещё эта сказка длилась и чем бы закончилась, никто не знает. Но в один прекрасный день улучил Пётр минутку и, разбудив спящую за печкой дочь, быстро зашептал: - Прости меня, Ксенюшка, только здесь тебе больше нельзя. Изведёт Зинка. Бога не побоится, изведёт. Вот узелок с денежкой, вот пальтишко с ботиночками. Ты под себя запрячь. А с утречка, пока они с Ванечкой спать будут, мы и пойдём...
Так началась Ксенина новая жизнь «в людях».
_
... В глаза прямой наводкой било солнце, и надо было сильно сощуриться, чтобы понять: Ада с Иркой во дворе или нет. Если нет, то можно быстренько спрыгнуть с крыльца, добежать до куста боярышника, устроиться в развилке, жевать ягоды и болтать ногами. А, главное – забыть, что на тебе нелепые ботинки с калошами, растянутые шаровары и драная на локтях кофта. «Ни к чему по двору новую одёжу трепать. Там мазуту полно, грязь да лужи. А то ещё об гвоздь зацепишься» - ворчала всякий раз бабка, снаряжая её на прогулку. Стыдно, хоть не выходи!
Но и дома сидеть тошно. Мусорные развалы вдоль стен и хилой мебели продолжали расти. Бабка тащила в дом всё, что попадалось ей на пути, а потом целыми днями копошилась, перебирая свою добычу – банки, склянки, обрывки, обломки... Всё это, вместе с бабулей, нехорошо пахло.
Мамочка говорит, что у бабушки голова совсем дурная стала. Странно, но как же она помнит каждую рванюшку из своих куч? Попробуй-ка, выбрось что, – такой крик поднимется!..
Можно, конечно, залезть в свой уголок между спинкой кровати и подоконником, но у куклы Любы опять голова сломалась, и играть с ней, безголовой, было страшно. Пока мамочка купит новую, пока пришьёт... Жаль, что с человеком так нельзя. А то бы стала мамочкина мама, Ксения Петровна, новой бабушкой – доброй и ласковой. Чтоб мусор не таскала, чтоб водичку свою горькую не пила и других не заставляла... Или, хотя бы в угол не ставила, когда я всё обратно выплёвываю.
Вот дождусь мамочку с работы и всё-всё ей расскажу!
_
... Сколько их было, хозяев и хозяек разных – Ксеня давно уже сбилась со счёта. Да и считать-то она не особо умела. А читать – и подавно. Стирать, прибирать да нянчить и без того можно. А что характер не шёлковый – так по-другому не выжить. Кому она нужна? – никому. Кто ей что даст? – да никто. И подворовывала Ксеня на хозяйских кухнях с чистой совестью, и огрызалась от души. Вот только сны сильно мучили. Про дом, про маму... Просыпалась вся в слезах, вытирала их рукавом сухо насухо, заплетала косу потуже и – ведро, щётка, тряпка, мыло да корыто...
Где и когда это началось, уже не важно, но наткнулась Ксения как-то к ночи на бутылку в хозяйском шкафчике. Хлебнула прямо из горлышка, не раздумывая, и проспала всю ночь сладко и спокойно. С тех пор и пошло. Вино ли, самогон ли, брага – ей было всё равно. Главное – сны больше душу не рвали.
_
... Спать с мамочкой валетом на кожаном кабинетном диване было здорово! Всё было здорово. А, главное, они теперь всегда рядом. Нет, конечно, бегать за мамочкой весь день по райкому нельзя, но вокруг были только добрые и замечательные люди. Особенно – Ева Юрьевна в библиотеке и Большая Тётя Тоня. Она так и говорила: «Я просто очень большая. Потому что хорошая. А хорошего должно быть много!». И смеялась при этом громко и очень заразительно. Вообще жизнь стала светлой и улыбчивой.
Про бабушку не говорили. Как будто ничего не было. Ни отчаянно-слёзного «она меня заставляет пить то горькое, из-за чего вы ругаетесь...», ни жёсткого «... ещё хоть раз – подам в суд за совращение ребёнка!», ни визгливого «...змеюка ты, сука, а не дочь!!!» ...
И страшной ночной тени с топором, нависшей над их с мамочкиной кроватью тоже никогда не было.
Поэт
Автор: НинаАкс
Дата: 07.07.2014 12:35
Сообщение №: 47524 Оффлайн
«Здравствуй, подружка моя виртуальная. Пишу тебе из кризиса. Вернее, из кризисов - экономического и возрастного. На пенсию, как и на мужчин, смотрю отстранённо, без обид и притязаний. По философски... Тьфу-тьфу-тьфу!
О, анекдотик вспомнился. Старенький, как раз для нашей с тобой улыбки: "Дикий запад. В бар заходит брутальный мачо. Окинув публику мрачным взглядом, выстреливает смачным плевком в сторону люстры. Плевок со свистом нарезает по залу пятнадцать кругов и шлепается в плевательницу в центре. Мачо приподнимает сомбреро: - Джон. Чемпион мира по плевкам в закрытых помещениях. К нему подходит ма-а-а-аленький еврейчик, становится на цыпочки и... "тьфу" тому прямо в рожу! Приподнимает кепочку: - Жора. Любитель из Одессы."
И еще ха-ха в придачу: ты мне шлёшь и шлёшь всякие видео-приколы, но ... Дело в том, что у меня не оригинальный Windows. Левак, халява. А при попытке открыть видеоряд идет запрос на эту самую оригинальность. И тут я конфузливо затыкаюсь. Надо бы просто позвать умного мальчика, но все как-то не до того: то деньги жмут, то делишки поджимают. Но знаю, что рано или поздно доберусь и до мальчика...
О боже, что я говорю? Срочно к зеркалам, к зеркалам!..»
* * *
«... Как не хочется становиться в ряды теток-бабок! Быть членом хора "Как все плохо и боли-и-ит". Тыкаться сморщенной от переживаний мордочкой в чье-то зазевавшееся плечо и без пауз (чтоб не сбежало!) толкать свой жалобный монолог - как встала, как поела, как кольнуло, где отдалось, как не спалось, не писалось, не какалось, но зевалось и икалось, как всем врачам и прочим разным лицам на меня, хорошую, наплевать... Боже, как не хочется!!!»
* * *
« ... Лежала я как-то в больнице, уже не помню по какому поводу. В нашей палате была бабушка: где-то под восемьдесят, со "слоновьими" ногами и вздутыми до полного беспредела венами на них, после свеженького крутого инфаркта и в статусе "лежать, лежать, лежать и еще раз лежать!". А к ней табунами ходили внуки (или правнуки?), и их от нее было за уши не оттащить. Интереснейший собеседник с добрейшей улыбкой и лучистыми глазами. И ни единого "вя" о своих хворях! На всю жизнь запомнила этот урок!»
* * *
«... А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо! Вхожу во вкус и цвет нашего возраста, учусь делать то, что мне нравится, и отсекать все остальное. Вот-вот созреет кабинет. Уже причмокиваю в предвкушении сладкого мига: я в кресле с любой, какой вот прямо сейчас захочу, книжкой - и вставать не надо, только руку протяни. А захочу, и сама черкану что-нибудь эдакое. Или - к морю, к речке, к небу, к облакам... И ласковый пейзаж, и нежный интерьер - все к моим ногам. Счастье!.."
_____________
Она вздохнула, перечитала ещё раз последнюю фразу, выключила компьютер и застыла...
Потом опомнилась и, тихонечко, опираясь где на стенку, где на стул, побрела на кухню. После мужниных трёх инфарктов и свеженького инсульта надо было приготовить ему что-нибудь эдакое...
В кабинете, у мини-дискового проигрывателя, её любимый пытался при помощи музыкального центра и какой-то матери слепить попурри из собственных записей. Метод тыка не срабатывал. А она стояла в дверях и, улыбаясь неизвестно кому, думала: "Какое счастье..."
Поэт
Автор: НинаАкс
Дата: 04.08.2014 05:24
Сообщение №: 53289 Оффлайн
Странно, что я никогда не признавалась тебе в любви... И как можно признаться в том, чего не сознаёшь? К тебе просто тянуло. Я понимала, что здесь, у тебя, мне лучше, чем в любом другом месте. А их, других, было много... Чем-чем, но променадами по разным городам и весям Бог не обидел. И патриотизмом – ни местечковым, ни державным – с рождения не обременил. Но где бы меня ни носило, какие бы красоты ни окружали, всегда отчаянно тянуло назад – к тебе. Не могли заменить тебя ни Каунас, ни Таллинн, ни учёба в Питере, ни гастроли по Северу до самого Диксона, ни Польша, ни Германия... Рига, милая Рига... Я твой преданный кулик.
А ты помнишь, как мы с Лялькой, словно две ищейки, прочёсывали улочки твоего средневекового «сердечка»? Хотя, конечно, вряд ли... Ты имела полное право нас вообще не заметить. Сколько там таких перебывало! – с мольбертами и фотоаппаратами, группами и поодиночке, с музыкой и без, почтительно-трепетных, и фамильярно звавших тебя «старушкой»... А ты, не стесняясь трещин на фасадах и облупившихся углов, упорно подставляла крыши солнцу – редкому, желанному – и прятала эхо былого в своих маленьких замкнутых двориках....
Не знаю, почему, но один из них мы с Лялькой прозвали «итальянским». Нашли его как-то вдруг. Случайно. Приоткрыли чуть-чуть ... а потом ещё чуть-чуть ... дверь – в глухой стене, над которой поднимались корявые ветви странного дерева... Да, именно дверь, а не калитку. Железную, тяжёлую, с литой фигурной ручкой. И вошли. На цыпочках, не дыша, с готовностью, если что, дать дёру...
Готовность мы всегда держали под рукой, потому что совали нос во все дыры, мечтая найти, не зная где – не зная, что. Лишь бы ухватить за ниточки линий и, не сломав, перенести на ватман. Его листы мы таскали то в планшетах, то в этюдниках. С этюдником, конечно, рисовать удобнее, но шастать по закоулкам, а особенно по крышам, тяжеловато. С планшетом легче, но к нему желательно сидячее место. В любом случае понятно, что кому-то могут не понравиться две девахи, торчащие на их личной территории и рисующие бог знает, что и бог знает зачем...
А тогда, переступив порог нашего «итальянского», мы обомлели. Слева возвышалась стена из выветренного, вымытого дождями и временем кирпича. Из неё, вцепившись корешками в щели и выемки, тянулись в струнку деревца. Прозрачные листья дрожали солнечными бликами. Прутики стволов-веточек замерли в плетеньях светотени, что узором спадала вниз. Она окатывала волной роскошное бревно, потом – рододендроны и старые мшистые камни, и исчезала на дорожке к видавшему виды дому... Балкон! Его витые кованые перила из последних сил удерживали невиданное буйство кактусов. Самых разных – средних, больших, округлых и вытянутых. Но, главное – они цвели! Так просто, под открытым балтийским небом, на балконе, в твоём заколдованном дворике. А странное дерево непонятной породы оказалось сухим кленовым остовом, обвитым плющом так плотно, что он мог бы поспорить с любым красавцем из парка...
Не помню, на какой день... второй?.. пятый?.. десятый?.. Но однажды открылась дверь старого дома. Со скрипом, как и положено. На крыльцо вышел старик. Мы не сразу его заметили, уж очень увлеклись. А скрип списали на жалобу иссохшего ствола. Опомнились, только когда старик заговорил. Испугаться не успели. Да и совесть у нас, девиц курящих, была чиста. Бэнчики не разбрасаны, в коробочку уложены – на вынос. И вообще: сидели тихо, никого не трогали, рисуночки сочиняли. Но старик ругаться не собирался. Давно, говорит, за вами наблюдаю, решил познакомиться...
Так вот он какой, Волшебник нашего Дворика! И рододендроны, и камни замшелые, и кактусы, и плющ – всё его рук дело. Привозил, сажал, выкладывал, а теперь только поливает да за чистотой следит. На большее сил уже нет. Ну, мы ему сразу коробочку с окурочками показали – вот, мол, какие мы хорошие. Улыбнулся, да рукой махнул – видел, дескать, знаю, рисуйте себе на здоровье ...
Исчезли кактусы с рододендронами, испарились камни и бревно, верой и правдой служившее нашим попам. Растворилось в воздухе странное дерево с плющом наперевес. Осталась только стена, по которой всё так же карабкаются прутики. Нет давно нашего Волшебника. Но мы-то с тобой его не забыли ...
А дворик тот, как и многие заветные уголки твоей Вецриги… нашей «Старушки»... мы с Лялькой перенесли на ватман и уложили в памяти: - Шведские ворота и остатки крепостной стены; - строгость Домского собора, и стойкость фасадов замерших плечом к плечу «трёх братьев»; - булыжную мостовую, шпили и купола; - перепады черепичных крыш и просветы арок; - изгибы узких улочек и эхо площадей...
В набросках и эскизах, в оттенках цвета, звука и вкуса…
Твоё звучание всегда было мне по душе. Оно, как и солнце по крышам, рассыпается в тихих пастельных тонах. Иду, не глядя по сторонам, сама с собою, а звуки дрожат, обтекают. Как настройка камерного оркестра – мягко, под сурдинку, без резких всплесков и фальшивых нот. Иду сама в себе, а ноги несут туда, где тихо.
Район посольств, апартаментов и архитектурных фантазий. Рижане называют его тихим центром. Гулять здесь лучше всего с высоко поднятой головой. Скользить взглядом по томной роскоши югендстиля. Замирать и любоваться. И, главное, не спешить. Во-первых, чтобы не споткнуться, а во-вторых, чтобы ничего не пропустить.
Вдруг возникают странные вкусовые ассоциации. С крем-брюле... хлебным супом со сливками... медовым пирожным или пряником... Виноваты округлости углов и оконных выемок, оттенки облицовки, колонны при парадных входах, островки лепнины, словно выдавленные из кондитерского шприца, и пряничные резные орнаменты на стенах...
О боже, как хочется кофе! Где тут у тебя... Нет-нет, этот розовый «фантик» мне не по карману! Откуда знаю? Носом чую. Одно название чего стоит: «Rossini»... О, да это ресторан! Что ж, уговорила. Могу вход в него даже с двух сторон сфотографировать.
Видишь, как всё поменялось. Этюдник, краски, кисти и рисунки давно раздарены. На ногах не физкультурные тапочки, а кроссовки. Вместо треников – брюки. На носу очки, перед носом «Fuji» .... И только в правом кармане всё так же ждёт перекура пачка сигарет. Ты тоже другая стала... Нет-нет, не намекаю. Да я вообще не про возраст! Я про время, которое течёт, и всё меняется. Конечно, к лучшему. Вот ты, например, похорошела, помолодела даже. Вполне в евро-стандарты вписываешься в некоторых местах... А я по трещинкам-морщинкам твоим скучаю. Замазали их, закрасили, красоту навели... и что-то пропало, потерялось. Как те камни замшелые с бревном причудливым . Испарилось. И только редко-редко, кое-где, нет-нет, да и попадётся вдруг на глаза не запудренный островок «прошлых гулких столетий» ...
Как моя пачка сигарет в правом кармане. Для перекура...
Всё. Чашечку кофе – вон в том, «припаркованном», домике... он там, кстати, вполне, и цена не кусается... перекурить на ближайшей аллее – и домой.
До завтра, милая... или до послезавтра... В общем – до свидания!
Прикрепленные файлы:
Поэт
Автор: НинаАкс
Дата: 08.08.2014 17:33
Сообщение №: 54048 Оффлайн
Кажется, со сравнения... Ну да, конечно же с него! Гляжу, а у соседа что джинсики, что куртяк – загляденье. У моего же – дрань потёртая. Опять-таки "аудюха" у соседа что надо, а мы свою "ласточку" давно уже скинули. Не прокормить ...
Нет, не то. Раньше началось, гораздо раньше. Рождается ведь нормальный ребёнок. Смотрит на мир с любопытством и верит, что вот оно - всё, как и должно быть. Разноцветное, интересное, притягательное! И мама замечательная, и игрушки. Познавай, не хочу.
Это сначала «не хочу». А потом... «Хочу-у-у-у-у-у-у!!! Хочу то, что у него!.. И у неё. И на полочке в магазине. Я же вижу, что там лучше. И больше. И вкуснее. Потому что не у меня...»
Нет, не так.
...«Потому что у меня ЭТОГО нет!»... Да. Вот так: «У них есть, а у меня нет. Значит, их здесь любят, а меня – нет?» ...
С подозрения? Конечно же с подозрения, что «ОНИ меня не любят!»
А это уже катастрофа. Потому что ОНИ - вокруг. И круг растёт. Он становится всё больше и больше. Родители, одноклассники, коллеги. Начальство и правительство, чтоб их ... Соседи. Прохожие ...
- Да все! А кошки и собаки? Бегают, где хотят, гадят, и никто им и слова не скажи. «Жестокое обращение с животными»! А со мной какое здесь обращение? Бесит! Всё бесит!! Ненавижу!!!
А может, с этого и начинались революции?.. И погромы?.. И войны?.. Нет, не может быть. Там – высокие цели, или хотя бы принципы.
А если разгрести всю эту кучу из целей, лозунгов и принципов, что там на донышке останется? Бесконечная липучка из «хочу», скрученная в тугой ком зависти! И липнут и липнут к нему мухами все болячки. А человечек, по рукам и ногам спеленатый – в серёдке, в центре мушиного кладбища, приговаривает: «ОНИ меня не любят!»
Сам себя приговаривает. В нелюбовь. В смерть.
Поэт
Автор: НинаАкс
Дата: 26.08.2014 14:01
Сообщение №: 56916 Оффлайн
Она родилась нежной и трепетной. Потом посмотрела на жизнь вокруг, и отрастила маленькие, но очень жгучие шипы - чтобы не лапали всякие там мимо проходящие. Так и состарилась – чистая, нетронутая, и никому не нужная.
Поэт
Автор: НинаАкс
Дата: 27.08.2014 23:04
Сообщение №: 57134 Оффлайн
Эх, взять бы тончайшие кисти, чтоб тоньше колонковых... Из нежных, шёлковых и мягких волосков терпения. Их кончики окунуть в любовь и рисовать. Рисовать всё, что доступно взгляду от себя и до горизонта: - утреннее, полуденное, солнечное и облачное, тихое вечернее и лунное перламутровое; - нежное прикосновенное, ветреное сумбурное, дождливое счастливое, радужное и манящее; - росное рассыпное и звёздное мерцающее.
Нарисовать мир, в котором нет ни границ, ни армий, ни денег. Ни бездарных правителей, ни брошенных детей. Ни жестокой юности, ни одинокой старости. В котором дружат деревья и травы, цветы и птицы, звери и люди. В котором все всех понимают и каждому рады.
И получилась бы смешная планета моей детской мечты, нарисованная ЛЮБОВЬЮ!
Поэт
Автор: НинаАкс
Дата: 29.08.2014 20:11
Сообщение №: 57347 Оффлайн
Спичка считала себя носительницей света, и очень стыдилась тёмной и закрытой личности Коробка... «Какая прекрасная пара!» - твердили все. А она бесконечно завидовала Газовой Зажигалке и её роману с Электрическим Током.
_____
- Тыррр-тыррр, тыррр-тыррр... Ну что это за жизнь такая затырканная! - возмущалась Зажигалка. – Ни с провода не сорваться, ни свечи не зажечь. От этого Тока нет ни смысла, ни толка. Бросит пару искр тебе под нос, и те – для синюшной Газовой Горелки... То ли дело – Спичка. Живёт ярко, с огоньком. Повезло ей с Коробком! Непонятно только, что он в этой дуре нашёл?.. Ни форм, ни антуража. Дерево деревом, и рожа вся в сере...
Поэт
Автор: НинаАкс
Дата: 27.09.2014 02:21
Сообщение №: 61836 Оффлайн
Всё началось с того, что нам подарили фотоаппараты. На день рождения – мужу, и на день рождения – мне. Сначала мы с ними гуляли по Старой Риге, потом – по лесу, потом – вдоль моря…
Но просто щёлкать стало скучно. Тогда мы соединили фотографии с музыкой. Увлеклись невероятно. Особенно я. Муж-то, он посерьёзнее будет, «Баловство всё это» - говорит. А мне нравится …
Этим летом повадились мы в наш Ботанический сад ездить. Вот где красота!..
И захотелось мне всей этой красотой с вами, друзья, поделиться. Стихи у меня какие-то не очень весёлые, так, может, подниму вам настроение нашими фото-клипами?
Ночь. Окно во всю стену. Большая южная луна пробивается сквозь огромные, тёмные листья и заливает часть потолка и половину боковой стены. Из-под одеял сопят девчоночьи носы, а глаза, не отрываясь, смотрят на тени. Ветер тихонько качает магнолию, и те меняют свои очертания, то сливаясь в замысловатые фигуры, то снова распадаясь на причудливые живые пятна. Девчонки смотрят «кино», а в роли сказочницы самая старшая – Нина. Ей уже тринадцать. - Всё, девчонки, хватит. Продолжение завтра, – обрывает она на самом интересном месте, – спать хочу. Нина, как всегда, хитрит. Она заснёт позже всех, потому что будет придумывать завтрашнюю историю. Так легче, чем сочинять на ходу, вглядываясь в пляску теней. Девчонки ведь не отстанут, а фантазии на каждый день ей не хватает. Вот напросилась на свою голову! А всё Танюшка. «Мне страшно, я к маме хочу!» - и хлюпает своим курносым. И ведь никто не просил, сама решила отвлечь-развлечь. В ту ночь ветер сильный был, бедная магнолия металась, билась об стекло. Вот и стала для Танюшки танцующую сказку по теням придумывать. Без страшилок, добрую, чтоб та не плакала и не боялась. С тех пор Танюшка за ней хвостиком бегает, а девчонки после отбоя «кино» выпрашивают. Продолжение не придумывалось. Нина смотрела на тени и вспоминала мамочку. Как она там? Скучает, конечно. А может и нет, не до того ей. Всё работа, работа... Да нет, скучает! Вон, в письме написала: «Доченька, я уже соскучилась…». Захотелось достать письмо, перечитать. «Сейчас тихонечко встану …» И уснула.
Снился шторм. Тот самый, в девять баллов, когда их всех не выпускали из столовой, а потом, не дождавшись затишья, разбили на маленькие группы и развели под охраной вожатых по корпусам. Только во сне волны были до самого неба! Они слизывали облака, и те падали в чёрные провалы между волнами. А потом вдруг всплывали какими-то странными парусниками – без мачт, без бортов, без днищ. Одни паруса. Много-много парусов. Сверху белые, снизу красные. А она, Нина, сидит на выгибе самого большого белого, и ей ни капельки не страшно, а очень даже весело. И несутся они к Аю-Дагу, прямо к морде, которую он в море опустил. И Нина вдруг понимает, что медведь живой и пьёт море по-настоящему. И что сейчас он его выпьет до дна. И что её парусник станет мокрой тряпочкой, а она попадёт прямо к нему в лапы. Но Нине опять не страшно, потому что она знает – это сон. Просто такой сон, который можно чуть-чуть повыдумывать, а потом проснуться. Есть! Под ней не парусник, а птица! С большими красными лапами, огромным бордовым клювом и белыми, в полнеба, крыльями. И они летят над лагерным пирсом, который волны превратили в кашу из расколотых бетонных плит. Потом над магнолиями и кипарисами, над спящими пионерами и вожатыми – всё дальше и дальше, к другому морю. Там нет шторма в девять баллов, там дюны и сосны. Нет виноградников на холмах, зато сирень вдоль всей улицы и яблони в саду за домом. Там нет Артека – там Рига, где их квартира с окнами над самой землёй, в которые запросто могут заглядывать сиреневые гроздья...
И вдруг с неба, наперерез, летят трубные звуки: та-та, та-та, та-та-та-та, та-та! Птица-парусник резко тормозит – и Нина просыпается. Та-та, та-та, та-та-та-та, та-та! - это же Вовка-горнист! Подъём!! Быстро одеться-умыться-заправить постель. Бегом на линейку, а главное – не забыть сон! Вечером пригодится …
«Здравствуй, моя любимая мамочка! Пишу тебе ещё одно письмо. У нас здесь очень много событий. К нам приезжали Юра Гагарин и Карандаш с Манюней!..»
Нина представила, как мамочкины большие глаза становятся ещё больше. Как она бежит к телефону и звонит тёте Соне. Как тётя Соня ахает и кричит из своей кухни: «Наумчик, ты слышал, к нашей Ниночке в Артек сам Юра Гагарин приехал!». А Наум Павлович откладывает газету, и тоже кричит, только из своей комнаты: «Сонечка, этого не может быть!» А мамочка – глаза всё такие же! – добавляет своим чётким, учительским голосом: «Да-да, и ещё Карандаш с Манюней!» И они опять долго-долго говорят по телефону – час, а может и два… «Что вы говорите, Вера Николаевна?!» - «Да, Софья Исааковна, да, поверьте мне…» Они всегда очень долго разговаривают. И по телефону, и так. Интересно, они уже пятнадцать лет дружат, а всё по имени-отчеству и на «вы» друг дружку зовут …
«… Было очень здорово и весело! А сегодня мальчишки опять персиками кидались. Им повариха с собой надавала, только в них уже не лезет. Вот бы тебя сюда! Я бы каждый день тебя угощала, нам их тазиками и вёдрами на столы приносят …»
… Нина задумалась. Как там мамочка совсем одна? Раньше хоть тётя Зина с ними жила, а теперь ей квартиру дали. Нет, то, что дали, это здорово, вместе неудобно было – они с мамочкой в проходной, а тётя Зина во второй комнате. Теперь у них с мамочкой целая двухкомнатная квартира!
«… Вообще кормят нас очень вкусно. И вожатые хорошие. Они всё время с нами, и очень много всякого интересного рассказывают. А ещё мы нашли на берегу мёртвую чайку, и наш вожатый Коля сказал, что это шторм её убил, а море на берег выбросило, чтобы мы похоронили …»
Когда хоронили бабушку, Нина не плакала. Только немножко, когда прощались. А мамочка не плакала совсем. Смотрела своими большими глазами на бабушкино лицо, как будто что-то узнать хотела. Или запомнить. Потом у них ещё какой-то обидный разговор получился: «Мамочка, ты бабушку любила?» - «А почему ты спрашиваешь?» - «Не знаю. Просто скажи, - любила?» Мамочка помолчала, и вдруг выдала: «Вот и я не знаю – что такое «любила». Знаю только, что была должна». Потом ещё что-то там про любовь. И вышло, что мамочка слово «люблю» вообще зачеркнула, оставила только «должна!». Нина опять почувствовала, как внутри всё растерялось, а потом застыло. Нет, не за бабушку, а за себя. «Не любит. Просто должна …». Ерунда, такого не может быть! Она тряхнула головой, два «мышиных хвостика» подпрыгнули, и один зацепился за ухо. Ну вот, и уши торчат, и косички тощие. Как такую любить? - Нин, ты где? – Танюшка влетела в палату. – Ой, а ты что здесь? Пишешь? Бросай, побежали, там наши купаться идут!..
«… Мамочка, прости, но вчера дописать не получилось. Купались в море, потом ужин, а потом рисовали стенгазету. Мамочка, а я здесь плавать научилась! Чёрное море очень солёное, не то, что наше, и оно меня держит! Правда, когда брызги в рот попадают, то невкусно. И заходить в море не очень получается, ноги всё время по камням соскальзывают, больно. Но я придумала: чуть-чуть зайду, потом ложусь на живот и иду дальше на руках. А потом плыву. Мы когда с тобой в Юрмалу поедем, я тебе там всё покажу. До свидания, мамочка! Передай привет тёте Соне, Науму Павловичу, Вите и Алле. Жду письма. Твоя дочка Нина».
К тёте Соне они приходили почти каждую субботу. Называлось это «на обед». Мамочка набирала каких-то продуктов – нет, не лишь бы что, а под тёть-Сонину диктовку по телефону – и они ехали. Сначала на троллейбусе, потом на трамвае. Мамочка с тётей Соней уединялись на кухне, а Нина, прихватив книжку, забиралась с ногами на большой диван в столовой комнате. Дядя Наум всегда читал газету. Это называлось: «папа у себя». Позже приходили их дети – Алла и Витя. Алла училась в университете, а Витя – в десятом классе, поэтому Нина продолжала жить в своём уголке, никому не мешая. Зато, когда садились за стол, начинались настоящие взрослые разговоры! Лезть в них было глупо, но слушать очень интересно. И мамочка, и тётя Соня работали в газете, а дядя Наум был инженером на заводе. Поэтому говорили они обо всём на свете. Но гвоздём программы всегда были анекдоты про евреев. Рассказывала их тётя Соня. Рассказывала так, что остальные чуть не сваливались со стульев от хохота. Она усиливала своё грассирующее «ррр» в два, а то и в три раза, интонировала то за Одессу-маму, то за какой-нибудь Бердичев или Жмеринку, а главное, проделывала всё это с совершенно невозмутимым видом. И только в её огромных еврейских глазах плясали искорки-смешинки. Потом тётя Соня с мамочкой опять шли на кухню, а все остальные разбредались по своим уголкам. Когда начинало темнеть, Нину укладывали спать всё на том же диване, куда позже к ней тихонько пристраивалась мамочка. Домой они уезжали всегда в одно и то же время, в воскресенье после завтрака.
Но однажды Нина нечаянно подслушала мамочку с Тётей Соней, когда те были на кухне ещё до «обеда». Начало разговора она не слышала, поэтому ничего не поняла. Но когда Нина проходила мимо, обе уже были на повышенных тонах. Два слова – «… жидовская морда!» тётя Соня почти выкрикнула. Нина замерла. Казалось, что происходит что-то ужасное.
- … Софья Исааковна, вы же умная женщина, и отлично понимаете, что говорят такое недалёкие и ограниченные люди! Зачем вы обращаете на них внимание, да ещё так расстраиваетесь? Я на вашем месте просто не слушала бы подобные глупости! - Вера Николаевна, что вы говорите? Зачем вы мне прикладываете ум там, где болит сердце?! Вам не приходило в голову, что таких «ограниченных» довольно-таки много? Даже слишком много на одну мою еврейскую жизнь! Эти слова в спину – с детства! А теперь, представьте, их слышат мои дети!.. Вам никогда не понять нашей боли, потому что вы не еврейка!.. И "пятая графа" к вам не имеет никакого отношения!.. И вы никогда не были и не будете на моём месте!
Стало тихо. Мамочка не отвечала. Нина хорошо знала такое мамочкино молчание. Её плотно сжатые губы и ушедший в себя взгляд – это начало глухой, непробиваемой тишины, которая могла длиться день, два, неделю. Которая называлась «Я с тобой не разговариваю!». Потом она, конечно, отходила, но ожидание этого «потом» было невыносимо. А в ту тёть-Сонину субботу, после мамочкиного короткого «Одевайся, едем домой!», они сразу ушли. Даже не сказали «до свидания» ни Аллочке, ни Вите, ни дяде Науму …
Спохватившись, Нина зачеркнула «Передай привет тёте Соне, Науму Павловичу, Вите и Алле». И не просто зачеркнула, а замазала несколькими линиями, чтобы прочитать было совсем невозможно, а в конце приписала: «До конца смены осталась неделя, мы скоро будем вместе! Ура!!». Потом подумала и зачеркнула «Жду письма». Ведь оно к ней уже не успеет, разминутся они с письмом …
Не получалось у Нины с компаниями ни в школе, ни во дворе. И здесь, в Артеке, она чаще всего тоже была одна. Нет, сначала её звали, но потом рукой махнули – всё равно с книжкой в сторонке сидит, или с кем-нибудь разговор по душам затевает. Бесполезный для общего веселья человек. Вот стенгазету оформить, сказку сочинить, или слёзы-сопли утереть – тут она кстати. За пару дней до отъезда Нина, как всегда в гордом одиночестве, гуляла по кипарисовым аллеям. Ей нравились эти стройные великаны с удивительно родным хвойным запахом. Асфальтовая дорожка петляла между зелёными красавцами – вверх, вниз, опять вверх, и опять вниз. Один спуск был особенно хорош. Там кипарисы перемежались с магнолиями. У Нины захватило дух от торжественности цветов, сочности зелени и смешения ароматов. Она огляделась – никто не видит? – и, с ощущением какого-то щенячьего восторга, помчалась вниз пружинистым галопом, подпрыгивая всё выше и выше. Вдруг её правая нога подвернулась, и Нина со всего маху рухнула на асфальт. Удар пришёлся между правой бровью и виском. Кое-как поднявшись, она стала осматривать коленки. Им всегда доставалось больше всех, и синяки на них не переводились – только один заживёт, появляется следующий. Но в этот раз коленкам повезло. Только сбоку, чуть выше правой, была ссадина. Но это не страшно, просто надо скорее в медпункт, пусть помажут зелёнкой. Тут Нина вспомнила, что послезавтра домой, и что придётся отсвечивать этой зеленью перед разными чужими людьми сначала в автобусе, а потом и в поезде. Стало очень обидно. Хотела поплакать, но решила, что главное – медпункт, а там видно будет. В голове звенело, в глазах искрило, каждый шаг отдавался болью в правом боку. Кое-как доковыляла, получила свою боевую раскраску, но плакать уже расхотелось. Мысли были не здесь. Они мчались к дому, к сирени, к мамочке, которая её очень-очень ждёт, к лучшей подружке Ляльке (вообще-то она Лариса, но для Нины – Лялька, потому что младше на целых два года, и её надо опекать и защищать), а потом – к холодному, но самому лучшему в мире Балтийскому морю!
Утром перед зеркалом Нину ждал сюрприз: красный, заплывший правый глаз. Выбора не было, пришлось заплакать. Даже зареветь. Девчонки утешали и хихикали одновременно. Танюшка совала под нос какую-то конфету. Влетевший вожатый Коля открыл рот, и вместо привычного «Почему не на линейке?!» выдал: - Ни фига себе фингал!..
Домой ехала тише воды, ниже травы. В автобусе с места не вставала, лицо от окна не отворачивала. В поезде с полки на полку не лазила, по вагону не бегала, на остановках на перрон не выпрыгивала. Выросшая прямо на глазах природная скромность и «фингал» украшали Нину сразу с двух сторон.
Поэт
Автор: НинаАкс
Дата: 07.11.2014 21:15
Сообщение №: 71911 Оффлайн
Простые карандаши тоже всякие встречаются: один ломается, другой бумагу рвёт, а третий с жиру бесится – метит отпечатками вся и всё... Простые-то они простые, да стержни разные.
................
P.S. А бывает – и прост, и хорош, но добрых рук так и не встретил...
Поэт
Автор: НинаАкс
Дата: 21.11.2014 07:44
Сообщение №: 74255 Оффлайн
Съедобное население джунглей бурлило инакомыслием. Кричали все.
- Долой хищников!
- Долой паразитов!!
- Защитим наших детей от прожорливых тварей!!!
- Мы не еда, еда не мы!
- Да здравствует светлое вегетарианское будущее!!!
Эхо металось по зарослям, свисало с перепуганных ветвей, раскачивалось и падало во влажную землю, чтобы прорасти молодыми, упругими идеями.
На третьем ярусе лиановых хитросплетений зависло обезьянье племя.
- Глупые травоядные…
- Вегетарианское будущее – утопия!
- Закон выживания не отменить!
- Правильно. Сейчас самое время думать о себе.
- Да-да! Надо дать понять уважаемым хищникам, что мы – друзья, и на нас можно положиться.
- Гениально! Тогда и мы сыты будем!..
- … и целы!..
- … и независимы!!!
Вот она, вечная сермяжная.
Быстренько избрали в представители шуструю Мартышку, и понеслась она по верхам к главному Льву с докладом…
Главный Лев в тех джунглях был парнем смекалистым. Послал на переговоры к бунтарям Пантеру. Да не с пустыми лапами, а с корзиной сочной травы. И предложения через неё передал: делайте, мол, так и так, и будет вам травы этой вволю…
А в сторонке, на другом берегу заболоченной крокодильей речки, жили-были толстокожие: слоны, тапиры, бегемоты и буйволы. Спокойно жили, друг друга не ели и голода не знали.
… Прошёл год, второй, третий, а джунгли всё бурлят. И правительство меняли и конституцию, и жертв загрызенных не сосчитать, а светлое вегетарианское будущее ни на шаг не приблизилось. И решились тогда самые отчаянные из съедобного населения через речку крокодилью заболоченную к толстокожим на ПМЖ перебраться. Кто вплавь – крокодилам на радость, кому с разбегу перепрыгнуть удалось, а кто и не допрыгнул. В конце концов, решили зря не рисковать и тайный мост из густых береговых зарослей на другой берег перекинуть. Но, тайное стало явным. И пошло: днём по мосту травоядные перебегают, а ночью – хищники всякие.
Думаю, каждому понятно, чем эта история закончилась.
Вы спросите, в чём мораль? Не знаю.
Грустно жить в джунглях, господа…
Поэт
Автор: НинаАкс
Дата: 12.12.2014 17:34
Сообщение №: 78935 Оффлайн
…Звонок раздался неожиданно. Так всегда бывает – ждёшь, ждёшь, и всё равно получается «вдруг». Это Сашенька! Ну, вот и всё, ещё один германский вояж закончен, и сейчас ты мне скажешь, когда тебя ждать. - Милый, ты где?.. Что?! В больницу?.. Где?!! Всё, что я успела понять – мужа увозит «скорая», и происходит это в Штральзунде.
Шок. Впадаю в полную прострацию. Как? Почему? Что случилось? А, главное – что делать?! Он там, а я в Риге, и между нами почти тысяча четыреста три километра…
Юрис… да, надо срочно найти Юриса! Он ведь тоже в Германии, и, кажется, где-то недалеко от Штральзунда. Звоню… Господи, только бы он взял трубку… - Юрис… алло… Юрис, с Сашей беда! Его на «скорой» увезли в какую-то больницу в Штральзунде. Миленький, ты где?.. А это далеко от Саши?.. Что? Поедешь? Прямо сейчас?.. А как ты узнаешь, где он? Поняла. Сразу позвонишь? Спасибо!
Так, слава Богу, что есть Юрис. А, главное, он в немецком языке, как рыба в воде, так что скоро всё будет ясно. Господи, что же мне так страшно… Сашенька, милый, хороший, держись! Сашенька, Сашенька… Надо Оле позвонить, она буддистка… о, Господи, прости меня за мысли мои жуткие! - Оля, Оленька, мне помощь нужна. То есть, не мне, а Саше. Он в Германии и ему плохо. Увезли в больницу. А больше я ничего не знаю, и мне очень страшно. Надо с ним говорить? Я понимаю, что мысленно. Всё время, не отпуская? Поняла, спасибо! Через пару часов? Да, перезвоню. Спасибо, Оленька! Сашенька, родной, ты только держись! А я буду ждать…
Жаль, что сейчас не лето, а то бы мы вместе были. Помнишь, как было замечательно? Наши поющие площади, море, закаты… о Господи, ну почему я не рядом!.. Нет, милый, не ною, просто немного жалуюсь. Мне с тобой всегда лучше, чем без тебя…
•
…Ой, звонок!..
- Юрис, ты? Нашёл? Инфаркт?!! Что, уже делают операцию? Нет-нет, слышу хорошо, просто плохо соображаю. Да-да, я всё поняла. Буду ждать до завтра. А ты к нему прямо с утра пойдёшь?.. Спасибо тебе!
Опять звонок…
- Оля?.. Да, уже знаю – инфаркт, делают операцию. Друг к нему только завтра после обеда сможет попасть. Будет жить? Это ты правду говоришь, или меня успокаиваешь? Поняла… честно, поняла. Да, всё будет хорошо. Да, Оленька, будем молиться, каждый по-своему…
Господи, помоги!
Опять телефон!.. только номер какой-то странный… и говорят непонятно. Кажется, по-немецки. Что они говорят? «Хоспитал, хоспитал»… значит, про Сашу. Но что, что они мне говорят?!!
- Я не понимаю… ай донт андестэнд ю… эс юс нэсапроту…
Похоже, мои потуги на английском и фраза по-латышски не проходят. Опять что-то говорят. А теперь какие-то звуки, и шаги, шаги, шаги. Как будто трубку, и меня вместе с ней, куда-то несут… Господи, помоги!..
- Алло, алло!.. Сашенька? Это ты? Операция… да, да, милый, знаю. От Юриса знаю, он уже в Штральзунде и завтра к тебе зайдёт. Отдыхай, родной, и ни о чём не думай. Я тебя очень сильно люблю!
Отключили… голос совсем слабый, и слова еле выговаривает… Господи, помоги!..
•
… Самое смешное, что я сначала в твои разговоры влюбилась, а в тебя уже потом, гораздо позже. Ты ведь совершенно не мой тип… был. Нет-нет, сейчас очень даже мой, самый родной, самый любимый на свете типчик, типунчик… ой, что я такое говорю, типун мне на язык! Сашенька, не слушай, пожалуйста, этот бред. Ты спи, спи, отдыхай…
А помнишь, как мы познакомились? Я тогда с Маринкой в «Вецриге» встретиться договорилась – за уличными столиками под зонтиками. Я пришла, а вы там уже были: ты, твой друг и ещё две девушки. И за вами почему-то было несколько пустых столиков, что для этого кафе выглядело странным. Я подошла и спросила:
- Ребята, а здесь обслуживают? - Кого обслуживают, а кто и пролетает, – ответил тип в тёмных очках, с длинными волосами и нагловатой улыбкой. И это был ты!
Самое интересное началось дальше: девчонки, которые были с вами, оказались совсем не с вами. Они ушли, а вы с другом козликами прыгнули за мой столик. Это было уже слишком! Не люблю прытких самцов, а тогда я их вообще на дух не переносила. Плюс – твои очки, длинные патлы, «центровские» замашки и бархатный баритон опытного обольстителя… ну совсем не мой гардеробчик. Я девушка простая – с завода, после развода, без макияжа, мымра со стажем. Но отпор, который я дала, ты не взял и быстренько доказал, что мы с тобой одной крови. И всё говорил, говорил: о театре, о фильмах Куросавы, о принципах режиссуры… И вечером в ресторане говорил, и когда провожал домой, говорил. Когда же ты, наконец, произнёс заветное «Давай завтра встретимся», я радостно выпалила «Давай!».
•
…Ты каждый день встречал меня с цветами на проходной! Мы заходили ко мне, я ставила букет в вазу, и мы шли гулять. Мамочка не возражала, ты и её заговорил в первый же день вашего знакомства.
Но однажды ты без предупреждения позвонил в дверь. Открываю – стоишь, как всегда, с букетом. Протягиваю руки, а ты вдруг прячешь цветы за спину: «Это не тебе. Мать дома?». Я растерялась, а ты мимо меня, и на кухню: «Вера Николаевна, это вам!»… – и закрыл дверь перед самым моим носом. Но я всё слышу!
- Вера Николаевна, я прошу вас, станьте моей тёщей! Я врываюсь, возмущённая до глубины души. - А я… а меня кто-нибудь спросил?! - Дочка, выйди, не мешай, нам с зятем поговорить надо…
Нет, так замуж меня ещё не брали!
Если честно, тебе со мной повезло. Вернее – с моей памятью. Её послушать, так ты просто ангел. А если сдёрнуть пелену моей забывчивости? Ага! Вот тут-то и выяснится много всякого разного про нас с тобой. Парочка ещё та! Ну, ничего, пошумели, повзрывались, поумнели, обтесались. Но что я помню точно, так это свои внутренние монологи после каждого нашего лобового столкновения. Звучали они примерно так: «Эгоист! Только себя и слышит. Он главнюк, а мой номер пятнадцатый. Вот уйду на фиг, пусть без меня попрыгает!.. Но ведь люблю паразита… хорошего… моего…»
- Сашенька, а я тебя люблю… - Малыш, так ведь и я тебя люблю… И опять обнимашки, целовашки… до следующего раза.
Сашенька, только не уходи! Мне без тебя очень плохо…
•
Знаешь, если подумать, то мы с тобой были больше врозь, чем вместе. Работа, моя суета по дому, твои разъезды по музыкальным тусовкам и беготня по новогодним «ёлкам». Твоя учёба в Питере, ночные репетиции со студентами, гастроли. А я всё ждала. То – «сейчас дети уснут, и мы сядем на кухне, чайку попьём, поболтаем…», то – «ты завтра приедешь, и будет праздник…» Вот уж что-что, а праздники ты устраивать умеешь!
… Наш любимый август. Мы опять топаем по шпалам от станции до берега Салацы. Угол наклона наших тел примерно тридцать пять градусов по ходу движения. На тебе байдарка, палатка и оба саксофона. На мне рюкзак с одеждой и провизией. Слава Богу, что я тогда на альте играла. А если бы был баритон?.. … Плывём по течению, я чуть-чуть правлю вёслами, чтобы не снесло, боюсь потерять небесное эхо. А ты играешь с ним дуэтом: твой саксофон – и тут же ответ откуда-то сверху, опять саксофон – и снова отражение летящего звука. А мелодия плывёт над нами и плетёт всё новые и новые узоры… … Высокий берег. Ночь. Наш костёр догорает. Я лежу лицом к звёздам. То одна упадёт, то другая… а ты опять играешь небу, и немножко мне. Мелодия обрывается летящей высокой нотой. Я шепчу: «Саш, смотри!» Ты поднимаешь глаза, а там шатром раскинут бархат неба, и звёзды то ниже, то выше, крупные и совсем маленькие, танцуют, кружатся и падают, падают… Что это было? Оптический обман? Аномальная зона? А может, ответ неба на твою музыку? А помнишь, как я опозорилась, забыв о твоём дне рождения? А ведь он в августе, прямо в центре нашего заплыва. Зато ты не забыл, что следующим днём идёт день нашего знакомства. Как ты ухитрился на маленьком костерке приготовить две крохотные чашечки кофе, я так и не поняла. Ведь ты велел мне сесть лицом к реке и не оборачиваться. И только когда я увидела белую скатёрку, букетик, печенушки и эти два напёрстка с кофе, я сообразила, что вчера… - С нашим днём тебя, Малыш!
- Ой, а твой день рожде…
- Ерунда! Главное, что сегодня наш день, и мы вместе.
… А помнишь тот, самый мокрый ночлег, на пятачке под глинистым откосом? Мы тогда весь день играли с дождём в «пятнашки». А как стало смеркаться, он вдруг решил показать, кто в доме хозяин и накрыл нас и нашу байдарку со всеми вещичками мощной ливневой стеной. Пришлось спешно причаливать к неприглядному берегу с десятком мокрых елей. О костре не могло быть и речи. Ты остался колдовать с палаткой, а я полезла наверх по скользкому мокрому суглинку. Ещё с реки мне показалось, что там недалеко хутор, и идея разжиться парой сухих полешек помогла мне вскарабкаться по крутому склону. Навстречу мне, из кособокого сарайчика, вышла маленькая, худенькая белоголовая старушка. Проникнувшись ситуацией, нагрузила меня дровишками, берестой и щепой на растопку, да ещё хлебом, домашним маслом и парным молоком. Заодно немного поболтали. И тут она мне рассказывает, как в прошлом году, в это же время, над рекой летела мелодия, а она шла за звуком по берегу, не понимая, откуда он – то ли река поёт, то ли небо? Вернулась домой, рассказала мужу, а тот посмеялся и обозвал всё старческими галлюцинациями. Ну, я ей объяснила, что её «галлюцинации» – это ты и твоя страсть играть на саксофоне везде, где есть эхо. А лучшего места, чем их река, мы пока не нашли. Вот и плаваем на байдарке по Салаце каждый год, в августе. Вниз я спускалась на пятой точке и без рук, которые были очень заняты, и им было наплевать на мои мокрые джинсы и бедные хлюпающие кроссовки. А что? – костёрчик разведём, перекусим и всё высушим… Под шум дождя и с теплом на душе мы с тобой заснули, как убитые. Под утро ливень стих, выглянуло солнышко, а за ним и мы из палатки. Посмотрели направо, на реку, потом налево, на откос, и ахнули! По мокрому склону, осторожно, маленькими шажками, спускались моя вчерашняя старушка и такой же белоголовый старичок. Они опирались каждый на свою палочку, а во второй руке держали накрытые чем-то белым корзинки. Мы кинулись навстречу. - Нет-нет, что вы, мы сами, а то здесь очень скользко, вы можете упасть! И мы с тобой застыли. Но не потому, что нас остановили, а потому, что увидели наших старичков во всей красе. На ней было длинное синее платье и серебристая шаль на плечах, на нём – чёрный костюм, белая рубашка и галстук. А из-под платья и из-под брюк выглядывали блестящие, обрамлённые каймой рыжевато-коричневого суглинка, резиновые сапоги. - Мы к вам на концерт пришли…
- Простите нас, – перебила мужа старушка, – простите, что без предупреждения, но мы вас очень просим: сыграйте для нас, пожалуйста!..
Ты накрыл мокрый сосновый обрубок полиэтиленом и усадил старичков. Потом бережно вынул свой видавший виды «Selmer» из футляра… И снова эхо было за тебя! Звучал высокий берег, пела река, откликалось небо, а мы, заворожённые полётом твоих мелодий, были просто счастливы. Двух корзинок провизии, принесённых Элизой и Карлисом «за концерт», хватило до конца нашего маршрута. А воспоминания о той встрече согревают нас с тобой до сих пор…
•
… А помнишь, как ты уехал в Питер на сессию, а я весь месяц натыкалась на твои «следы»? В пудренице: «И куда это мы собрались?», в хлебнице: «Смотри, чтоб кофе не убежал!», на зеркале в ванной: «Я люблю своего Малыша», на зеркале в спальне: «Доброе утро, страна!», в холодильнике: «Оставь мужу!»… Сколько их было, маленьких записочек – шутливых, нежных, с приколами и смешинками – сто? Больше? Опять не помню. Но состояние счастливого удивления и любви к тебе помню отлично…
…Нет, всё-таки ты эгоист. Причём, эгоист махровый. Это я про наш второй тур по Северу.
Начиналось всё на ура. Ты объявил труппе, что театр едет на гастроли по прошлогоднему маршруту: Красноярск – Диксон. Ура!!! Оставлять детей было не с кем, и мы решили взять их с собой. Ура! Когда до отъезда оставалось два – три дня, и я начала потихоньку собирать вещи, ты вдруг заявил, что тебя собирать не надо, потому что ты никуда не едешь. Дети? Нет, дети отправятся со мной. Как? А вот так. Я настолько растерялась, что ни спорить, ни выяснять «почему вдруг?» не смогла. Машинально упаковалась, взяла детей – и вперёд, с песней. Труппа твоего отсутствия не выдержала. Начались взаимные претензии и склоки. Разделились на два лагеря: «старенькие» – студенты, с которыми мы свой театр создавали, и «новенькие» – актёры с профессиональными «корочками». «Старенькие» молчали, а «новенькие» требовали к себе соответствующего их профессиональному статусу отношения. Кое-как довели гастроли до конца. Я, измотанная в хлам закулисными бодягами и нашими чадами, репетировала на обратном пути только одну фразу: «Александр Иванович, вот вам дети, вот багаж – примите, распишитесь, а я отправляюсь в Питер – отдыхать и по театрам гулять!»… Ты нас встретил, сели в такси, молчу. Думаю, лучше дома, не при детях, всё, как есть, тебе выложу. Заходим – суета, багаж, все голодные. Ползу на кухню… и застываю с открытым ртом на пороге. Вместо моей обшарпанной кухоньки – конфетка в разноцветном фантике! Стены и потолок расписаны мозаикой всех цветов радуги в пастельных тонах! А над дверью, на самом виду замурован большой круглый значок с надписью «Я люблю свою жену!». И вместо «…вот дети, вот багаж…» у меня вырывается «Ой, Сашенька, миленький!» Конечно, ни в какой Питер я не поехала. Мы опять сидели вдвоём на нашей чудесной кухне, пили шампанское и признавались друг другу в любви. А твой миф, что у тебя «руки не из того места растут», потерпел в моих глазах полное фиаско.
Болтаю и болтаю… ну, сколько ж можно языком молоть? Хотя нет, это сейчас, когда всё вспоминаю и записываю, получается много слов. А тогда у меня в голове были одни картинки. Всплывали, таяли, менялись, а слов-то было совсем мало. Только «Сашенька, Сашенька, Сашенька…» и «Господи, помоги!». И ещё «А помнишь?..», и «Я тебя люблю!»…
•
…Слава Богу, Юрис тебя довёз! Конечно, это была жуткая авантюра. Ехать на легковушке от Штральзунда до Риги с постинфарктным больным на пассажирском сидении – полный бред! Но удержать тебя никто не мог. Ты вырвался из цепких рук немецких врачей за четыре дня до окончания лечебного курса. Юрис, тоже ещё тот бродяга от музыки, подписался на твои уговоры. Мои попытки пробиться к вашему здравомыслию успеха не имели, и мне оставалось только приговаривать «Сашенька, Сашенька, Сашенька…» и «Господи, помоги!» все тридцать шесть часов вашего тихоходного, осторожного переезда…
В сцепке с идеей ты подобен танку – идёшь напролом сквозь любые стены. Гулять, так гулять, любить, так любить!.. Одно твоё питьё чего стоило. Зато, когда решил: баста, отпился! – это действительно стало точкой, окончательной и бесповоротной. А когда тобой овладела идея создания собственного театра, то в воронку этого процесса были втянуты все: студенты, знакомые музыканты и художники, я и наши дети. Мы всем колхозом делали костюмы и декорации, актёры нарезали круги по стадиону и дули в саксофоны. А когда потеряли помещение, то назвались уличным театром и рванули на фестивали по Европе. У тебя всё по максимуму. Особенно – чувство справедливости. Обидели тебя – в драку, обидели другого – в бой. А главное, никаких компромиссов! Ты даже соврать толком не умеешь, всё на лице написано. И музыку свою ты не саксофоном играешь, а сердцем. Это не я, это люди, что тебя слушали, говорили. Вот оно и не выдержало твоего экстремального теста на прочность.
Интересный момент: наш театр тоже назывался «ТЕСТ». И спектакли ты ставил на грани фола. Не забуду, какой шум-гам поднял комсомольский бомонд в Красноярске по поводу нашего спектакля-фарса по Маяковскому. Чуть до драки не дошло!
Вот и пришлось немцам зашивать разрывы на твоём сердечке, да стенты в сосуды вставлять. И ещё доказывать, что с восьмьюдесятью пятью процентами износа твоему мотору надо пройти курс лечения до конца. А кому доказывали-то? Упёртому фанату собственных идей? Но идея на тот момент была одна: ноги, ноги, ноги, несите мою попу домой, и как можно скорее, а то у этих капиталистов счётчик в евро тикает! Ты даже был готов сесть за руль и ехать в одиночку! И ведь так бы и сделал, если бы не Юрис. Слава Богу, что есть Юрис!..
…Да, твой вид был более чем красноречив. Лицо, шея, руки (а дома я увидела, что и всё остальное) отсвечивали серо-синим. Голос слабый, от машины до квартиры ты шёл, пошатываясь и цепляясь за все углы. Но мои попытки тебя уложить ни к чему не привели. И мы опять сидели на нашей кухне, обнимались и говорили, говорили. И снова обнимались…
Обнимашки – великая сила! Я прижимаюсь к тебе, и у нас получается одно сердце на двоих: доброе и здоровое…
•
Когда в Германии профессор завершил манипуляции с твоим сердцем, он произнёс кодовую фразу: «Поздравляю, у вас сегодня второй день рождения!».
И вот прошёл ровно год. Мы с тобой решили это дело отметить. Взяли тортик, зажгли свечи, разлили по пятьдесят коньяка… хорошо! Слово за слово, и ты стал вспоминать тот день – от первого ощущения тяжести в груди, до операционного стола. Я напряглась. Уж очень ты в свои воспоминания погрузился, будто всё заново проживаешь. Хотела остановить, сменить тему, но не решилась, подумала, что тебе надо выговориться.
А через пару часов, когда мы уже почти засыпали, начался приступ. «Скорая», слава Богу, приехала моментально…
Бог, почему? Зачем Ты нас всё время сбрасываешь? Только выберемся на берег, только освоимся – бац! – и мы снова в холодной воде. И несёт нас река неизвестно куда, на новые пороги и перекаты. Что Ты от нас хочешь? Чего добиваешься? Терпения? Но неужели терпению нельзя научить по-другому? Вон, люди женятся, а потом долго притираются друг к другу – вот она, школа того самого терпения. Так нет, Тебе этого было мало, и Ты допустил Сашу до алкоголизма. Зачем? Чтобы меня в узел завязать? Ты же знал, что это моя болевая точка – с детства, из-за бабушки. Проверка на вшивость? Хорошо. Мы её прошли. Дальше что?
А дальше Ты послал нам сына и через двадцать пять лет забрал его к себе. За что? Проверка на живучесть? Выжили. Не запили и не сошли с ума. Да, я опять закурила. Ты этого хотел?
А театр? Мы делали его своими руками, мечтали со сцены говорить людям правду о жизни, о человеке, о Тебе. Но Ты и это отнял. Неужели глядел и улыбался, когда нувориши нас из помещения выгоняли?
Даже маленькую радость на двоих – заплывы на байдарке с саксофонами – Ты заткнул нашими же больными спинами.
Что, мало? Надо красиво добить? Тогда бей по-честному, дели поровну на двоих. Что Ты к мужу прицепился? Или взимаешь плату за его таланты? Одной рукой даёшь, второй забираешь? Как-то не по-божески у Тебя получается…
…Не помню, то ли читала, то ли слышала от кого, но был такой случай. Грузовик сбил маленького мальчика. Шофёр тормозил до последнего, но удар произошёл, и машина замерла над упавшим малышом так, что ножка оказалась под передним колесом. Ни вперёд, ни назад стронуть гружёную махину нельзя. Вызвали скорую, а здоровые мужики пытаются приподнять грузовик, чтобы высвободить раздробленную ножку. И у них ничего не получается. Мальчик уже не кричит, только губами еле-еле: «Мама… мама…». Вдруг мать бросается к колесу, расталкивает мужчин и… приподнимает грузовик!
Это как же сделан человек! Получается, можем всё, только надо очень сильно захотеть? «Бог не по силам не даёт»… а как даёт? Неужели по сильным, очень сильным желаниям? Но, мало ли чего я могу захотеть по глупости или по недомыслию. «Бойся своих желаний…» Ну вот, опять запуталась. Знаешь, не надо мне ничего давать. Дай только силы. Той, для грузовика…
Если бы я тогда знала, что будет третий инфаркт, а потом, почти подряд, два инсульта, боюсь, что мы бы впали в депрессию оба. А так ты погружался один, а я отчаянно барахталась. Как та мышь в молоке – в надежде сбить масло, чтобы от него оттолкнуться и выскочить на свет, на солнышко. Хоп! – и победа. Только в одиночку не получалось, а вдвоём… ты меня не слушал. Все мои очень умные и очень правильные слова разбивались о твои мощные протесты. Ты сердился, вскипал, и мы опять стояли по разные стороны: я снаружи, а ты внутри своей боли.
Прожить чужую жизнь совершенно невозможно. Даже если это твой самый родной и близкий человек. Почему? Да потому что он внутри, а ты снаружи! А если очень-очень хочется? Тогда элементарно, Ватсон: стань Богом, и будешь везде. Слабо? Хорошо, тогда попробуй хотя бы взглянуть на него глазами Бога. Как? С Любовью! Да, да, с той самой, которая «…долготерпит, милосердствует… не завидует… не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит…». С той самой, которая «… никогда не перестает»…
О, Господи, да я это сто раз слышала и Библию читала. Но я же не Ты! И у меня так не получится. Как «почему?». Да потому, что я точно знаю, что мужу можно, а чего нельзя. Потому, что я даю ему положенные лекарства и готовлю правильную еду. Потому, что я права! А он, со своей вредностью и рвением бежать за зарплатой из страха, что не выживем, не оплатим квартиру, не сможем помочь ни дочке, ни невестке, совсем не прав. Он отмахивается от меня, как от назойливой мухи и даже голос повышает, чтобы я замолчала! А я не могу молчать, потому что хочу, чтобы он лечился. Потому что я боюсь. Очень боюсь его потерять. Муж меня не понимает, у него всё в одной плоскости: или я мужик, и буду пахать, или я ни на что не годен, и пойду к сыну. Нет меня на его полосе! Страх безденежья есть, обида есть, ущемлённого самолюбия полны закрома, а меня нет. Совсем нет…
•
Я не знаю ни одного человека с пушистой уютной судьбой. Или их не бывает? А может Ты, Бог, меня специально с ними не сводил? Интересно, что удары все получают одни и те же, но каждая душа болит и кричит по-своему. Одиночество… да, мы все одиноки, даже если вокруг родные и друзья. Недостаток любви… интересно, а сколько её надо – тебе, мне, ей или ему, чтобы хватало? Деньги… у них всего два состояния: или их нет, или, опять-таки, не хватает. Умирают самые близкие, родные люди… так ведь никто нам жизни вечной не обещал. Здоровье… откуда ему быть, когда вокруг такие подножки? Господи, какие же мы все разные. Кто-то до судорог жалеет себя, кто-то спивается, прячась в дурман от реальности, кто-то объявляет войну всему и всем. Сколько людей, столько и вариантов. Но попадаются редкие солнышки, которые греют других, несмотря на собственные ожоги. Что ж, и на небе планет больше, чем солнц. Бог, ты специально всё так устроил? Ничего не скажешь, логично. А знаешь, я тоже стала прятаться от окружающего реализма. Нет, не в алкоголь, а в писанину. Пишу себе потихоньку, сама с собой (или с Тобой?) разговариваю. То стихами, то прозой. И свои литературные опусы по сайтам раскидываю – люди читают, себя узнают, и мне, и им чуть легче становится. Спасибо Тебе за это…
Поэт
Автор: НинаАкс
Дата: 27.08.2015 02:58
Сообщение №: 121359 Оффлайн
Мы в соцсетях: