Герой не лермонтовского времени
Нигде так много не пьют кахетинского вина и минеральной воды, как здесь.
М.Ю.Лермонтов, «Герой нашего времени»
… Кисловодск, погружающийся в ночь, радушно принял в свои прохладные бархатные объятия – такие желанные после изнурительной жары; группа местных жителей в конце перрона, ближе к выходу в город, демонстрировала своё гостеприимство картонными табличками о сдаче жилья.
К ним мало кто подходил: многие прибыли по санаторно-курортным путёвкам и в жилье не нуждались, меня встречали родственники; но нет сомнения в том, что, если вы приедете сюда «дикарём», вас тоже встретят – без крыши над головой не останетесь.
… Утро следующего дня, вопреки прогнозу, выдалось не настолько прохладным, да и обещанным дождём с грозой не пахло. Родственники, надо сказать, встретили по-родственному, заготовив целую культурно-развлекательную программу: что ни говори – давно не виделись. Но посещение Нарзанной галереи и непродолжительные прогулки по парку – дело святое.
… Нарзанная галерея, отреставрированная за три года моего отсутствия в Кисловодске, – настоящая кладезь для человека пишущего: здесь можно собрать целую коллекцию образов для будущих повестей и рассказов.
Отдых «на водах» – старинная забава русской аристократии, теперь доступен многим. Кого здесь только ни встретишь: и знакомых, и смутно знакомых. Вот молодая семейная пара с трехлетней девочкой, они счастливы; вот пара пожилых людей, они в одинаковых чёрных пиджаках с фронтовыми наградами на груди; груз лет прожитой стариками жизни чувствуется, но они не менее счастливы, чем молодая пара. Ещё одна пара – мужчина и женщина средних лет, немецкая речь выдаёт иностранных гостей…
Отдыхающих – местные чаще называют их «больными» – легко отличить по общему признаку: все они в лёгкой спортивной одежде, новых, специально приобретённых по случаю, кроссовках; широко распахнутые взгляды их «стреляют» по сторонам, стремясь всё увидеть и запечатлеть фото- и видеокамерами.
Теперь, когда прошло какое-то время после возвращения домой, я понял, что, если бы решение о поездке не было принято экспромтом, неожиданно для меня самого, не случилась бы эта встреча, о которой я хочу вам рассказать.
… На прогулку в парк я отправился с утра после лёгкого завтрака и чашки кофе. В Нарзанной галерее привычно набрал холодного доломитного нарзана и присел на скамью, чтобы не спеша выпить минеральную воду. Мимо меня, опираясь на трость, прошёл мужчина, показавшийся мне чем-то знакомым. На вид ему под шестьдесят, но держится молодцевато, не смотря на больную ногу, поступь достаточно уверенная. Мужчина с тростью тоже наполнил свой стакан нарзаном и устроился на соседней скамье…
Любопытство овладело мною: где я мог видеть этого незнакомца? Или, возможно, мы действительно знакомы?.. Пользуясь наличием свободного времени, решил понаблюдать за привлекшим моё внимание мужчиной, который, закончив приём нарзана, направился к выходу из галереи. Стараясь не привлекать к себе внимание, я направился следом…
Вначале незнакомец неспешно прошёлся по торговым рядам с сувенирами, затем осмотрел выставленные здесь же картины местных художников-любителей, «тиражирующих» окрестные пейзажи; некоторое время наблюдал за ходом шахматной партии блиц; когда на часах одного из партнёров «упал флажок», тяжело вздохнул и направился дальше. Судя по всему, незнакомец имел понятие о шахматной игре.
Наш маршрут продолжился вдоль набережной реки Ольховки. Я следовал на небольшом удалении от незнакомца; мы периодически останавливались и, облокотившись на чугунный парапет, смотрели на прозрачную воду, ниспадающую по каменным порогам, образуя красивый водяной каскад. Журчание воды действовало успокаивающе, дышалось легко. Понятно: его больная нога требовала отдыха – этим и вызваны периодические остановки. А с другой стороны – куда спешить от этой красоты?!
Но вот объект моего наблюдения, если можно так выразиться, свернул влево – к памятнику Пушкину. Удобно устроившись на парковой скамье под старой сосной, он отставил в сторону трость, достал какую-то книгу в твёрдом тёмно-синем переплёте и углубился в чтение. Я присел поодаль и продолжил наблюдение; любопытство моё нарастало всё с большей яростью.
Через некоторое время по стволу сосны спустилась рыжая белка с пушистым хвостом и устроилась на спинке скамьи, на которой сидел мужчина, рядом с его плечом! Мужчина не замечал белку, и рыжая бесцеремонно взобралась к нему на плечо; обратив, наконец, внимание на зверька, тот расстелил на скамье носовой платок и что-то насыпал на него – это были кедровые орешки.
Теперь я наблюдал за двоими: белка лакомилась орешками, то опасливо взбегая вверх по стволу, то возвращаясь обратно, незнакомец продолжал чтение…
Наблюдение моё было затруднено, надо было расположиться поближе, не привлекая внимания. Рискуя быть замеченным, я всё же сделал это.
Теперь я пристроился на противоположном краю этой же лавки. Только белка отреагировала на моё появление, сбежав вверх по стволу. С безразличным видом я достал блокнот, карандаш и сделал вид, что что-то записываю; незнакомец при этом оставался в поле моего зрения. Мне никак не удавалось его рассмотреть, но… любопытство, знаете ли, такая вещь – дай ему волю – не отпустит.
Притворяться, что я что-то пишу, не очень-то получалось, поэтому пришлось набросать портрет незнакомца; нет, рисую я неважно – записать, создать словесный портрет…
…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………
В какой-то момент незнакомец отложил книгу; на синем коленкоре обложки золотым тиснением высветилась надпись: «М.Ю.Лермонтов, Герой нашего времени».
– Грушницкий!.. – вырвалось у меня.
Незнакомец удивлённо обернулся в мою сторону, взяв трость, привстал, наши взгляды встретились.
– Да, это я, не буду отрицать, – отвечал он с достоинством, выправляя осанку, – Грушневский, если быть точным, правильная моя фамилия; Грушницким меня звали ещё в полку…
При этих словах Грушневский изменился в лице, будто что-то вспомнил.
– Матерь Божья! Кого я вижу! Не может быть! Товарищ лейб-гвардии Семёновского полка…
Я мигом вспомнил молодого лейтенанта, прибывшего в наш полк года на два позже меня; он быстро зарекомендовал себя блестящим во всех отношениях офицером: грамотным, решительным, инициативным – чувствовалась «офицерская косточка»! Военную форму носил с гордостью, с особым шиком, свойственным только ему – гвардии лейтенанту Михаилу Грушневскому. Да, Грушневский – его фамилия, это с чьей-то лёгкой руки прозвали его Грушницким: то ли за созвучие фамилий с лермонтовским героем, то ли за его любовь к творчеству поэта, то ли за гусарские повадки…
А «погусарить» Михаил любил!..
Тут можно вспоминать десятки забавных историй, связанных с его именем, но… не для всех ушей эти истории – пощажу читателя.
Замечу, однако, что Грушневский и впрямь походил на гусара: осанка, выправка, щегольство, весёлый нрав, короткие «бачки», за которые ему частенько попадало от полкового начальства. Он и полевую форму «модернизировал» по-своему, выстирав её в растворе хлорки, в результате чего на полевых выходах выглядел в ней бывалым воякой.
Не прошло и полугода, как Михаил успел покорить половину женских сердец гарнизона и прилегающих территорий, в том числе чешек и полячек. Но всё это службе, казалось, не мешало; напротив, Грушневский числился в перспективных офицерах и через год значился уже в кандидатах на выдвижение командиром роты.
Всё бы, наверное, так и произошло, если бы…
Однако расскажу, пожалуй, одну историю, которая стала мне известна от другого лейтенанта, прибывшего в часть сразу после военного училища, годом позже нашего «героя». Лейтенант Федулов, звали его, если не ошибаюсь, Александром – тоже неординарная личность, впрочем, речь не о нём.
Точно помню, дело было в понедельник, потому что Федулов выглядел явно «после вчерашнего».
– Ну, я же не знал, что у вас здесь такие традиции, – стал оправдываться он, заметив мой вопросительный взгляд, –опыта не хватило…
– Какие традиции?
– Мишка Грушницкий, то есть Грушневский из разведроты вчера показывал нам, молодым…
– Интересно, рассказывай…
Мне по-настоящему было интересно, ведь то, что придумывал и вытворял Михаил, сразу становилось всеобщим достоянием и распространялось молниеносно, обрастая при этом дополнительными подробностями.
– Грушневский рассказал нам о первой офицерской традиции, о том, как у нас в полку принято встречать молодых офицеров, сказал, что эта традиция исключительно наша, потому, что мотострелковый полк – единственная в гарнизоне войсковая часть, имеющая наименование гвардейской…
Я слушал, не перебивая рассказчика, и он продолжал:
– Это исключительно наша – гвардейская традиция, она идёт ещё от лейб-гвардии, – сказал Михаил, – и мы должны ей следовать…
Федулову было не очень хорошо, и я пододвинул к нему граненый стакан, налил из графина воды. Он с жадностью выпил, налил себе ещё стакан, затем другой, поглотив их содержимое с удивительной быстротой, стуча зубами о стекло.
– Сначала он повёл нас по малому кругу, – облегчённо вздохнув, продолжил Федулов, – начали мы с кабака, что напротив КПП полка…
Рассказ лейтенанта Федулова представал в моём воспоминании цельной «картинкой», так я его и постараюсь вам передать.
Как я понял, Грушневский решил приобщить к полковым «традициям» четверых вновь прибывших молодых офицеров. Экскурсия «по местам боевой славы» гарнизона, которую он провёл для будущих боевых товарищей, предусматривала посещение рестораций. Пройти по «малому кругу», означало: посетить тот самый «гостинец», что возле полка, и ещё четыре, расположенных вокруг центральной площади чешского городка, в котором мы дислоцировались. Был, соответственно, и «большой круг»…
В «Славое», кабачке напротив полка, с которого наши герои начали свою «экскурсию», Грушневский заказал на всех пиво и сосиски.
– Это «национальное угощение» у чехов, – пояснил он, – здесь мы, холостяки, по субботам проводим ПХД – парко-хозяйственные дни, – он сделал паузу и, увидев ожидаемое недоумение в глазах «экскурсантов», знавших, безусловно, что ПХД – это работа в автопарке по техническому обслуживанию бронетехники и артвооружения, пояснил:
– Запомните, салаги! Парки – те же сосиски, которые вы сейчас уплетаете за обе щёки, только по-чешски! После автопарка мы здесь продолжаем ПХД: пьём пиво с парками – куда же ещё холостяку податься?.. Изучайте чешский язык на практике, друзья мои!
«Молодёжь» дружно гоготнула, усваивая первый урок.
– Добавки не будет, идём дальше!.. Пан Янек, платим, – подозвал Михаил бармена, чтобы рассчитаться. Его попутчики засуетились, готовя деньги.
– У нас так не принято! Платит принимающая сторона, то есть я – лейб-гвардии Семеновского полка лейтенант Михаил Грушневский! Впрочем, – он сделал небольшую паузу, – чтобы не ущемлять вашего достоинства, господа офицеры, я позволю вам рассчитаться. Вы можете так же благородно поступить с новичками, когда окажетесь в моей роли. Но дальше плачу я. И не пререкаться! Пошли!
… Офицеры угощались пивом, удивляясь тому, что в каждом ресторанчике оно имело свой специфический вкус; тому было простое объяснение: каждый хозяин заведения имел своего пивовара, и между ресторациями шла настоящая борьба за посетителя. Каждый раз Грушневский, чтобы подчеркнуть эту разницу, заказывал только пиво и солёные палочки; завершить обход он решил в ресторации «На поште», располагавшейся рядом с военной комендатурой…
Михаил пообещал уже успевшим подружиться офицерам какой-то сюрприз.
«На поште» - ресторан в два яруса, этим он в первую очередь отличался от тех, которые уже успели посетить друзья. Поднялись на второй этаж. Начали с пива. В дальнем углу за большим столом группа молодых чехов, дойдя уже до нужной кондиции, распевала национальный гимн – это обычное здесь явление. Было сильно накурено и шумно. Принесли вино с солёным миндалём, официант сделал какие-то пометки на небольшом белом листке бумаги и удалился, оставив его на краю стола.
– У них так принято, – пояснил Грушневский, – когда закончим трапезу, он рассчитает нас по этому «листэку», а теперь, догадываюсь, ваши желудки требуют чего-нибудь мясного, – и он заказал фирменное блюдо этого ресторана.
Порции показались маленькими, заказали ещё, официант моментально заменял опустевшие пивные бокалы полными, количество пометок в «листэке» увеличивалось…
– А теперь – сюрприз! – торжественно произнёс Грушневский, – я угощу вас коньяком, который вы в жизни никогда не пили, а может быть, больше и не придётся!
На столе появилась бутылка французского коньяка «Martell»; понимая дороговизну напитка, «молодёжь» забеспокоилась о финансовой состоятельности «принимающей стороны».
– И без хипиша! Всё будет, как надо! Я плачу! Если вы забыли, салаги, напомню: слово русского офицера – слово чести! Оно должно быть твёрдым: Грушневский – сказал, Грушневский – сделал!
Грушневский сам разлил коньяк и предложил тост:
– За русское офицерство! Стоя!
Спиртное и закуски на столе постепенно таяли, время было уже за полночь.
– Пойдем, покурим, да будем закругляться, – предложил Михаил.
– А разве здесь нельзя? – указывая на пепельницу с окурками, стоящую на столе, спросил Федулов.
– Федул, чего губы надул? Не понятно что ли? Пойдём, пойдём, заодно и руки помоем – на дорожку.
Спустившись на первый этаж, друзья нашли заветную дверь с табличкой «WC»; в туалетной комнате было меньше сигаретного дыма, чем в залах ресторана.
Покурили, потравили анекдоты.
– А теперь фокус! – Грушневский покрутил перед друзьями тот самый расчетный «листэк», который он прихватил со стола, и «на глазах изумлённой публики» поднёс к нему зажигалку. Бумага легко поддалась охватившему её пламени.
За свой столик друзья возвратились с невинным видом и вымытыми руками.
– Официант! Пять пив, и посчитать! – распорядился Грушневский.
Официант принёс пиво и застыл в растерянности, не находя взглядом «листэк»; друзья тем временем спокойно допивали пиво.
– Пан поручик, – не выдержал он, – я сэм нэвим, дэ то е листэк…
– Нэ розумим, – ответил Грушневский, пожимая плечами и делая вид, что ищет расчётный листок, – в смысле, я тоже не понимаю. Колик платим?
– То е, – вздохнул обескураженный чех, – про листэк сто корун, але пять пив по 2,70…
– Вот двести крон, – Михаил положил две купюры зелёного цвета, – сдачи не надо! Мы не оккупанты какие-нибудь! Бывай, камрад, наскледаноу! Господа офицеры, за мной!
…Так или иначе, но командованию полка стало известно о выходке Грушневского, которую иначе, как авантюрой в духе Остапа Бендера, не назовёшь. Скорее всего, он уже не первый раз применял это «фокус», и чехи, потеряв терпение, пожаловались военному коменданту. Федулов поведал мне о подробностях происшедшего после утреннего развода.
Во время развода, на строевом плацу, начальник штаба, оставшийся за командира полка, вызвал офицеров к трибуне и устроил разнос лейтенанту Грушневскому.
– Да я вас в двадцать четыре часа! – пригрозил он лейтенанту, заканчивая взбучку.
Отправить «в двадцать четыре часа» в Союз – действенная мера влияния на нерадивых офицеров, проходивших службу в группах советских войск за рубежом; хотя и не предусмотренная Дисциплинарным уставом, она могла поставить жирный крест на дальнейшей служебной карьере.
С некоторых пор начштаба майор Гуртовой не упускал случая, чтобы не подчеркнуть свою власть над Грушневским, при этом он не выбирал выражений. Упоминались и пресловутые «двадцать четыре часа». Михаил, всегда демонстрировавший изумительную выдержку, на этот раз ответил:
– Да не надо меня Родиной пугать, товарищ гвардии майор! Есть в двадцать четыре часа! Разрешите идти?! – и, не дожидаясь ответа майора, чётко печатая шаг, покинул плац.
Вероятно, среди моих читателей найдутся те, кому тоже довелось служить в группах советских войск – в Германии, Чехословакии, Польше, Венгрии – составлявших вместе с СССР военный блок Организацию Варшавского Договора, созданный в противовес Североатлантическому Альянсу – НАТО. Они, безусловно, осведомлены об этой мере воздействия: «в двадцать четыре часа»; приходилось им слышать и ставшее крылатым выражение: «Не надо нас Родиной пугать!» Но то, что авторство этого выражения принадлежит нашему Грушневскому, видимо впервые, подтверждаю сегодня я.
Офицеры догадывались о причине обострения отношений между Гуртовым и Грушневским, но здесь пора возвратиться к тому самому «если бы», от которого я вас несколько увёл.
… Итак, напомню, что молодой, перспективный, блестящий во всех отношениях офицер, весельчак и балагур, зачисленный в кадровый резерв для выдвижения на вышестоящую должность, Михаил Грушневский пользовался большим успехом у женщин. И всё, как я уже сказал, было бы хорошо, если бы не обратил он свои чары на заведующую солдатским кафе.
И завязались у них отношения. И закрутился роман! Прекрасно – дело молодое! И снова «если бы»: заведующая солдатским кафе оказалась женой майора Гуртового!
Вскоре после памятного случая на плацу лейтенант Грушневский как сквозь землю провалился; убыл к новому месту службы и майор Гуртовой. История эта ещё некоторое время «погуляла» по курилкам, да и забылась.
И вот, теперь – такая неожиданная встреча!
– … Андрей Андреич, вы ли это! – закончил фразу Грушневский.
– Рад, что узнал меня, Миша!
– Наверно, полковник? – чувствовалось, что Грушневский искренно рад нашей встрече, – Не сомневаюсь, а я вот трижды был капитаном и дважды майором…
– Это как же?
– Капитана я ещё в Чехословакии получил, причём досрочно…
– А куда же ты тогда исчез-то? Мы думали, что тебя в двадцать четыре часа на Родину отправили…
– Нет, в другой полк перевили, Анжелка тоже со мной поехала. Помните её?.. Мы ведь в одном классе учились, не знаю, как она с Гуртовым «пересеклась»… ну, да ладно. Женились, дочурку она мне родила. Я же прямо из ЦГВ – в ЗабВО заменился, и – встречай меня Афган!.. Как там у Лермонтова?
Зажглась, друзья мои, война,
И развились знамёна чести;
Трубой заветною она
Манит в поля кровавой мести!
Грушневский замолчал, достал сигарету, но закуривать не стал, какая-то тень прошла по его лицу.
– Там много чего произошло, – продолжил он, разминая сигарету, – вспоминать, не хочется.
– Впрочем, – он взглянул на часы, – война – войной, а обед – по распорядку! Золотое правило! Я тут знаю место – лучшего шашлыка не найдёте! Пойдёмте, я угощаю!
… Когда мы расположились за столиком, Грушневский заказал два шашлыка и красное вино, пояснив, что от крепких напитков давно отказался, а к шашлыку как раз полагается «красное».
– Милейший! Шашлык, пожалуйста, на шампурах подайте! – попросил он официанта, и взглянул на меня, – Вы не будете возражать?
– Ваша воля, милостивый государь! – ответил я в тон его обращениям: «Матерь Божья», «милейший», на которые невольно обратил внимание. Раньше в лексиконе моего собеседника присутствовали иные обороты речи.
– Вот и славно! – Грушневский улыбнулся в ответ, но продолжил прерванный в парке рассказ прежним грустным тоном.
– Да, в Афгане много чего произошло... Там первый раз превратился из майоров в капитаны, – он чиркнул зажигалкой, прикуривая сигарету, выпустил кольцо сизоватого дыма.
– Да я не жалею, считаю, был прав. Замполит полка оскорбил моих подчинённых, я выразил ему «рукоприкладное неудовлетворение». Через год восстановили, но вы же меня знаете…
– Догадываюсь. Опять какая-то тыловая крыса под руку попала?
– Ну, да! Ох, уж эти тыловые крысы – они у меня на особом счету! – Михаил стряхнул пепел в пепельницу и сделал пару глотков вина.
– В общем, навоевался! Три ранения, контузия, а это, – Грушневский указал на больную ногу, – память о Кавказе – подорвался вместе с БТР. Теперь у меня как у лорда Байрона – одна нога короче!
Сравнивая себя с Байроном, Михаил даже улыбнулся, блеснув глазами.
Я отметил для себя его деликатность: «память о Кавказе» – ясно, что речь идёт о Чечне, но он не произнёс этого слова, потому, что Чечня – не Афганистан. Две эти такие разные и такие похожие войны двадцатого столетия неоднозначно, скорее негативно оцениваются нынешними политиками. Они, политики, забывают, что именно ими, а не солдатами развязываются войны. Армия – инструмент в руках политиков. У солдат – одна правда – военная присяга, воинский долг, чувство ответственности за того, кто воюет рядом, плечом к плечу, за тех, кто остался за их спинами…
– Да что мне, Андрей Андреевич, все эти ранения и контузии?! Если самое тяжёлое ранение, можно сказать, смертельное, я получил там, где совсем не ожидал, и где не стреляют. С тех пор и не живу, вроде…
И он поведал мне, как однажды…
В общем, как в расхожем анекдоте – «вернулся муж из командировки». Только не из командировки, а из госпиталя на побывку после ранения возвратился боевой офицер.
– Понимаете, я – с цветами, сюрприз хотел сделать, захожу и вижу: на спинке стула подполковничий китель, а моя Анжелика – Маркиза Ангелов, так я её называл – в моей же спальне с этим… Они меня даже не заметили.
Грушневский запнулся.
– Нет, Андрей Андреевич, не осуждайте меня, – продолжил он, как бы оправдываясь, – я Кодекс чести русского офицера хорошо помню. Там сказано: «Береги репутацию доверившейся тебе женщины, кто бы она ни была». Клянусь честью, до сих пор никому об этом не рассказывал, вот с вами почему-то разоткровенничался…
Снова возникла пауза, я не стал её нарушать, давая собеседнику побыть мыслями в прошлом, и обратился к шашлыку.
– Но вам, думаю можно, тем более что через три года они погибли в автокатастрофе: Анжела вместе с дочкой и её новый муж. Так что, выходит, я ничью репутацию подорвать уже не могу.
Михаил рассказал, как снова вернулся в Афганистан, не дожидаясь окончания отпуска по ранению, как сам лично оформил извещение о том, что он «пропал без вести», и отправил жене – понимал, что ждать и искать не будет. А «без вести» он почти пропал, когда, контуженного его захватили душманы – отбили бойцы во главе с Александром Федуловым – тем самым.
– Повезло мне, что наши пути-дорожки пересеклись ещё раз, жаль Сашке Федулову не повезло: погиб в следующем бою, – вздохнул Михаил, – Чем я могу гордиться в своей жизни, Андрей Андреевич, так это друзьями. На женщин других, после Анжелки – смотреть не могу.
И он вдруг стал декламировать:
Хотя я судьбой на заре моих дней,
О южные горы, отторгнут от вас,
Чтоб вечно их помнить, там надо быть раз:
как сладкую песню отчизны моей.
Люблю я Кавказ.
– Как прав Лермонтов! Только здесь я отдыхаю душой!.. Бэла! Иди сюда, – позвал он собачку, сидевшую у входа в кафе.
Маленькая белая собачка, взвизгнув, бросилась на зов. Я вспомнил, что видел эту собачонку ещё в парке, она пришла сюда, следуя за нами. Очевидно, что не из-за белой масти назвал её Грушневский «Бэлой»…
Михаил погладил доверившуюся ему собачонку по голове, потрепал за холку, та отвечала на ласку, поскуливая и облизывая ему руки.
– Посмотрите, какие у неё умные глаза, Андрей, Андреевич! Сколько в них благодарности, доверия и преданности, – он снял с шампура остатки шашлыка на тарелку и опустил её на пол, – ешь, подруга!
Собака приняла угощение, благодарно виляя хвостом.
– Третий день, как привязалась ко мне, не могу я быть равнодушным к собакам. Скажите, разве есть ещё у какого живого существа такие глаза, такой умный и преданный взгляд?! Ешь, милая, ешь, Бэла, – он ещё раз погладил её.
– Только меня не отпускает другой взгляд, глаза другой собаки. Было это ещё в Чехословакии. Чехи подарили нам с Анжелой комнатную собачку, не помню, какой породы – что-то из «терьеров». Когда у нас появилась малышка, Микки стала для дочки почти что нянькой. Она сопровождала нас на прогулках, останавливала на перекрёстках машины, пока мы с коляской не переедем на противоположную сторону улицы. На маршруте наших прогулок жила её подруга колли, собаки всегда очень мило приветствовали друг друга. Когда у колли появились два щенка, надо было видеть, с какой гордостью она представляла Микки своих детёнышей, а та на языке только им понятном поздравляла подругу. Игривую, весёлую Микки знала и любила вся уличная детвора; несколько раз её похищали, но каждый раз она прибегала с обрывком верёвки на шее домой. Возвращаюсь как-то с полигона, месяц не был дома, а Микки меня не встречает, как это всегда было – лежит в углу, на своём месте, и смотрит на меня тусклым горестным взглядом, не в силах подняться: клещ, оказалось, укусил. Куда только девалась её былая энергия и игривость! Болезнь прогрессировала быстро, скоро она не могла ни есть, ни пить, а в глазах – мольба о помощи…
Бэла, покончив с шашлыком, лежала у ног Грушневского и, положив голову на лапы, казалось, внимала каждому слову рассказчика.
– Однажды поздним вечером я пришёл домой не один. Увидев бойца с автоматом на плече и вещмешком, Микки тяжело поднялась со своей лежанки и, медленно передвигаясь, покорно подошла к нам – она всё поняла. Умирающая собака подняла на меня глаза, в них я увидел благодарность за то, что её поняли; собачья слеза выступила и застыла жёлтым янтарём на её носу – Микки прощалась. Поместив в вещмешок, мы вынесли её за город; за всё время пути она не издала ни звука, только коротко закряхтела, когда мешок коснулся земли. Всё решил одиночный выстрел.
Наутро вся ребятня знала, что Микки не стало… А глаза её, тот прощальный, благодарный, как мне показалось, взгляд, забыть не могу.
Мы помолчали. Молчание прервал Грушневский:
– А ведь я любил её, мою Маркизу Ангелов, до сих пор, наверное, люблю…
Кадык его дёрнулся, желваки напряглись, он взглянул на меня такими, полными отчаяния глазами, что мне стало не по себе…
– И всё-таки водки! – Михаил сделал знак официанту, тот без промедления исполнил его желание.
– За ребят, Андрей Андреич, за Саню Федулова!
Грушневский встал, «по офицерски», держа локоть, залпом осушил полстакана водки, не закусывая, обратился ко мне:
– Я пойду, товарищ полковник! Честь имею!..
Чётко развернувшись через левое плечо, он направился к выходу, прихватив на руки собачку; заметив забытую Грушневским трость, я поспешил следом, чтобы отдать её.
Мой бывший сослуживец уже был далеко и ни разу не обернулся, пока не скрылся из виду. «Нет, ты совсем не Грушницкий – самолюбивый, слабохарактерный, бесчестный человек, у тебя своё имя – Михаил Грушневский, русский офицер!» – думал я, глядя ему вслед.
Возвратившись к столику, чтобы рассчитаться, я увидел на нём две зелёные купюры – Михаил расплатился, не забыл. А забытую им трость я и теперь храню, как память о нашей вст
Мы в соцсетях: