Чудесная коллекция

         Настроение было просто отвратительное. Дождь редкими, тяжелыми  каплями стучал по подоконнику, но и он не разделял, как прежде, своими слезами ни тоски, ни одиночества. Писем не было уже четыре дня. Четыре дня томительного ожидания, бесцельного сидения в Googlе, четыре дня надежды на чудо. Депрессия затягивала все безнадежней, дышать было нечем. «Пора бы уже отказаться от собственных иллюзий и жить в реальности, где нет места ни любви, ни верности, ни чуду», - с досадой подумал он, с трудом заставив себя оторваться от компа и потянувшись за висящими на стуле джинсами, чтобы выйти, наконец, на улицу. Из кармана что-то выпало и, дробно стуча, покатилось по полу. «Камешки, - увидел он. - Со Святой Земли», - и стал бережно собирать их в ладонь. Камешков было не много  - пять или шесть, маленьких, шероховатых, с тонкими белыми прожилками, собранных на священной горе Фавор.

Это были не камешки – воспоминания! И как он мог забыть о них? Тогда, в той благодатнейшей паломнической поездке он поверил, что чудеса случаются. Там, на Святой Земле, он понял, что есть в жизни и любовь, которая не проходит, и дружба, в которой не предают, и вера, которая не ищет доказательств.

Он крепко сжал ладонь с собранными камешками и благоговейно поднес ее к своим губам. Как мог забыть он то, что открылось ему в тот благословенный момент на Святой Земле? Как мог опять погрязнуть в людских привязанностях, в миражах камуфляжных чувствований, в иллюзиях виртуальных ожиданий?

А в памяти уже оживали картины неожиданных и истинных чудес той поездки. Крестный путь Христа, пройденный им по Via Dolorose, явственные стоны избиваемого палачами Спасителя, услышанные, когда он приник ухом к древней мраморной плите, плач жен-мироносиц – все это было реальностью, действительной и чудесной. Всенощное бдение в Храме Гроба Господня, вход в кувуклию, моление на Голгофе… И возгласы священников разных конфессий ранним утром на площади перед храмом – «Христос воскресе!» - «Воистину воскресе!»

Он вспомнил греческого монаха, похожего на Квазимодо, протянувшего ему просфору, вспомнил чудеснейшим образом появившуюся радугу на горе Фавор, где две тысячи лет назад преобразился пред своими учениками Христос, вспомнил ясли Богомладенца в Вифлеемском Храме Рождества Христова, вспомнил утреннюю службу на пяти языках и грянувшее после арабского монотонного распева и католического полушепота молитвы торжествующее православное «Отче наш»… Ком в горле и слезы в глазах   - ты чувствуешь всепрощающую и всеобъемлющую любовь Господа, ты и сам начинаешь всех любить и понимаешь, что это чудо – любовь к ближнему – даровано тебе свыше.

Иерусалим – место, где любой маловерный укрепится в своей вере, а совершенно разные, чужие люди вдруг становятся друг другу духовно близкими и родными.

…Он сидел, застигнутый своими воспоминаниями, и лишь тихо перебирал пальцами чудесные камешки. В паломнической группе с ним был один молодой человек, кажется, студент или даже еще старшеклассник. В один из дней случайно, не от самого Володи, так его звали, вдруг узнали, что в суете переездов он потерял где-то свой кошелек со всеми деньгами и карточками. С благословения батюшки братья и сестры, а именно ими все и стали друг для друга в этом путешествии, деликатно и очень осторожно собрали пожертвования и почтительно попросили Володю принять их. И ничего бы в этом не было удивительного и необычного, если бы на следующий день с оказией вдогонку нашей группы сестры-монахини Горненского монастыря не передали бы оставленный Володей кошелек!

Никто бы никогда не узнал, чем закончилась эта история, да только после одной из служб вслед за нашими уже уходившими паломниками выбежала послушница: «Как имя того человека, который пожертвовал на монастырь столько денег? Он отказался себя назвать. За кого молиться?» Это наш Володя оставил во Славу Божию все собранные ему деньги.

А вечером, за общей трапезой все поздравляли с днем рождения одного из священников, сопровождавших группу. В ресторане ужинали и паломники и экскурсанты  из других стран. И вот вся наша братия – священники, дьяконы, прихожане – поют «Многая лета». Поют так, что, кажется, своды содрогаются от басовых и баритоновых обертонов. Возносится молитва, умиротворение и любовь переполняют сердца присутствующих, души их наполняются гордостью за веру православную, за свой народ – описать нельзя, «слово изреченное есть ложь», можно только почувствовать это. И вдруг в соседнем, смежном зале встает из-за стола группа и с акцентом, но по-русски, на мотив «Шолом алейхем» поет: «Мы вам желаем всем счастья! Мы вам желаем здоровья!..» Это было неожиданно! Это было чудесно! Это было очень трогательно!!! Аплодисменты со всех сторон, взаимные поздравления и здравицы. И когда в этот же вечер сюда на трапезу случайно пришел настоятель Вифлеемского храма, кто-то воскликнул: «Да это же чудо! Такой гость!» А наш именинник добавил: «Чудо – что мы здесь все встретились!»

…Он сидел как завороженный, перебирая в памяти, словно камешки на ладони, чудеса того паломничества – омовение в священных водах Иордана, переезд по иудейской пустыне к монастырю святого Георгия Хозевита, вспоминал аромат и истому бархатных арабских ночей, раннее пение муэдзина, новые встречи, неожиданные открытия. И не было больше ни тоски, ни печали, ни томительного одиночества. «Чудо!» - подумал он и вспомнил прочитанную когда-то фразу: «Как просто, оказывается, собрать самую богатую на свете коллекцию! Коллекцию счастья!» – Он нежно погладил лежащие на ладони камешки. – «Это коллекция твоих воспоминаний. Плохо тебе – достань их, и жить станет легче. И когда хорошо – ты тоже перебирай их на ладони и в своей памяти. И жизнь покажется еще прекрасней!»

Виолетта Кореневкина

Учимся писать изложение

Мне тридцать девять лет. Мы сидим с сыном по обе стороны старого, купленного еще для меня, местами облупившегося полированного письменного стола и учимся писать изложение. Монотонный мужской голос, записанный на кассете, присланной с курсов для поступающих в ВУЗы, предлагает будущим абитуриентам написать небольшой текст, прослушав дважды отрывок из рассказа И.А.Бунина «Антоновские яблоки».

«…Вспоминается мне ранняя погожая осень. Август был с теплыми дождиками, как будто нарочно выпадавшими для сева…»

Предоставленный текст кажется сложным, и мы слушаем его не два раза, как рекомендовано, а три, четыре, стараясь выделись главное, понять авторский замысел. Мы вместе  учимся писать изложение.

Некоторые фразы запоминаются надолго, мы часто потом, смеясь,  повторяем их, вспоминая наши попытки дословно и грамотно пересказать великое сочинение. «Ядреная антоновка – к  веселому году». И вдруг  не совсем понятная тогда цитата в конце: «Наступала долгая, тревожная ночь…»

Прослушав несколько раз, потом пишем оба, я и сын, уже без подсказок самим себе, читаем вслух, анализируем два варианта, исправляем ошибки. Мое изложение коллегиально признается лучшим. Зато на вступительных экзаменах сын получает заслуженную пятерку.

Как быстро он вырос, мой малыш! Так хочется вспомнить сейчас каждый день, каждую минуту того времени, когда был он совсем маленьким. Но как в любом изложении вспоминаются лишь отдельные, часто отнюдь не самые важные моменты, обрывочные, наиболее поразившие когда-то  фразы, яркие, запомнившиеся эмоции.

Вот он, совсем маленький, на вопрос соседей по новому дому: «Ты чей, мальчик?» - гордо отвечает: «Мамочкин!» А здесь он – заядлый футболист пяти лет – падает и ранит ногу. Везут в травмпункт зашивать. Первый вопрос доктору –«А в футбол я смогу играть?»

Первый класс в школе стал настоящим испытанием. В первый же день занятий мой маленький ученик пришел из школы с огромной шишкой – столкнулись с одноклассником на перемене. «Боже мой, - думала я, -  это же только начало! Что будет дальше?!»

Дальше были уроки в школе и ежедневные домашние задания. Красиво писать не получалось долго. У каждой циферки и буковки у нас была спинка, головка, носик, что-то еще. Каждая должна была попасть только в ей отведенную клеточку! А ни цифры, ни буквы как раз этого и не хотели, предпочитая падать, плясать, раскачиваться из стороны в сторону. Однажды наш сын после самостоятельной домашней работы поразил своих родителей неизвестно где услышанной фразой: «Задача не имеет решения!» Это в первом-то классе! Мы долго смеялись. Но решение найти пришлось.

А эти стихи наизусть! «И грянул бой! Полтавский бой!» Когда так хочется поскорее удрать на улицу! Первые, самые верные друзья. Первые, самые лучшие подруги. Первая любовь…Построенные «шалаши», велосипед – один на четверых, лыжные гонки…

Как-то, уже в старших классах, меня пригласили аккомпанировать команде КВН, в которой участвовал мой сын. На генеральной репетиции присутствовали и соперники – учащиеся из соседней школы. И вот наша команда поет, в который раз повторяя домашнюю заготовку – приветствие, я играю и краем уха слышу за своей спиной: « А за роялем это БОриса сестра». (Так все называли моего сына, на английский манер, с ударением на первом слоге.) Другой мальчишка толкает сказавшего в бок и назидательно передразнивает: «Дурак! «Сестра!» - Мать!!!» Я улыбаюсь. Приятно, когда тебя принимают за старшую сестру собственного сына.

Дитя для матери – часть ее самой. Нет, она сама с ним – единое целое. Больших усилий – волевых, душевных, физических – стоит понять, что твой любимый малыш, твой мальчик вырос. У него своя жизнь, своя семья, свои заботы и свои интересы. Все учебные изложения уже написаны. Впереди только собственные сочинения, собственные исследования и собственный опыт. Многократно слушать одну и ту же записанную кассету больше не придется. Экзамены сданы. Теперь все писать самому.

А я? Что же я? Мне по-прежнему тридцать девять. И я опять пишу изложение, с улыбкой и благодарностью вспоминая то время. На душе становится спокойнее и радостнее, как в те  далекие прекрасные годы. Только что же…как там дальше у Бунина?...Ах, да – «Наступала долгая, тревожная ночь»…

Виолетта Кореневкина

Знаешь, Светка

 Виолетта Кореневкина

Искушение

            Она стала его ждать. Когда, в какой момент это произошло, теперь и не вспомнишь. Занятая собственными горькими думами, все же старалась мысленно следить за ходом службы, внимая возгласам дьякона и отпустам иерея. Нестройное, часто фальшивое, то в увеличенную кварту, то в малую секунду, пение певчих, раздражая, не давало сосредоточиться. Обуздывая гордыню, смирялась, смирялась хоть здесь, пыталась молиться.

                  «-Рцем вси от всея души, и от всего помышления нашего рцем.

                   -Господи, помилуй.

                   -Господи Вседержителю, Боже отец наших, молим Ти ся, услыши и помилуй.

                   -Господи, помилуй.»

          Она как будто успокаивалась. Лики святых смотрели на нее уже не грозно и укоризненно, как раньше, а вроде даже участливо и с каким-то сожалением. Душа наполнялась покоем, и неведомая доныне благодать вдруг снисходила на нее. Хотелось то ли заплакать, то ли улыбнуться.

              И здесь опять пришел он. Как и в прошлый раз, как и две недели назад. Пришел, как всегда, не к началу службы, а к «Херувимской».

              Она сначала старалась не замечать его, хоть больно заныло сердце, лишь иногда украдкой поглядывала на прекрасные его русые волосы и снова продолжала усердно молиться. «Херувимская» была ее любимым песнопением. Здесь она молилась истово, «всею душею и всем помышлением своим»: «Всякое ныне отложим попечение»…

              Он смотрел на нее, не отводя глаз, следя за движением ее губ, шепчущих вслед за клиросом молитву, за наклоном головы, ожидающей благословения священника, за рукой, кладущей крестное знамение. И от этого его взгляда стало так тепло, легко, радостно на душе. Мысли сбились. Искушение. Она уже не могла не смотреть на него, и  только слезы тихо текли по ее щекам.

               А потом он улыбнулся. Улыбнулся и протянул к ней руку. Ручку. Рученьку. Она не удержалась и, подойдя ближе, протянула свои.

                Всем своим крошечным тельцем он наклонился к ней, вырываясь из крепких рук держащего его отца.

             «Благословлю Господа на всякое время, выну хвала Его во устех моих. О Господе похвалится душа моя, да услышат кротции, и возвеселятся.»

Виолетта Кореневкина

Осень

                  Невозможно! Немыслимо! Недопустимо! А главное – как непоправимо! Непоправимо быстро наступила осень. Золотая? Прекрасная? Очей очарованье? Да, да, конечно. В самом начале, когда ты еще ничего не понял. Роскошная, многоцветная, благословенная.

                   Но где та грань, когда заканчивается лето и наступает осень, которая потом уже не кончается никогда? Когда вдруг становится невозможным терпеть эти невыносимые безудержные порывы ветра, эту постоянную слезливую сечь холодным, укоряющим дождем.

                  Бедняга, ты все еще красивый, пурпурно-желтый, глянцевый, без единого намека на угасание. Но оглянись вокруг – как поредела некогда пышная крона твоего окружения. Нет ни того, ни другого, с кем был ты всегда, кто так долго находился рядом, кто нужен тебе и сейчас. И треплет тебя непогодой и за них тоже. И с каждым днем ветер все равнодушней и беспощадней.

                   В минуты передышки, когда природа, то ли внезапно смягчившись, то ли тоже устав или просто обманувшись, затихает, вспоминаешь ты недавнее лето и невольно задумываешься – что дала тебе эта красивая осень? Прибавила мыслей, от которых теперь уже никуда не деться? Поселила тревогу, сомнения, беспочвенные,  неуходящие обиды? Нет уже ни сил, ни прежней радости от неба, от солнца, такого разного – то нежного, ласкающего по утрам, то страстного, изнуряющего в полдень, то спокойного, умиротворенного на закате. Нет наслаждения от беспечного щебетанья говорливых, кокетливых птах. Нет ощущения живительной влаги, питающей тебя от самого корня твоего большого дерева. Нет безудержного, необъяснимого восторга, присущего только молодости, утру, весне.

                  Так зачем ты еще дрожишь на ветру? Чего ты хочешь? Почему не сорвешься вслед за своими собратьями?

                 Неужели надеешься так и остаться красивым, гладким, не пожухнуть, не свернуться своими узорчатыми резными краями в жалкую сухую трубочку? Обманываешься, что все еще ловишь на себе восхищенные взгляды? Неважно, что это взгляды первоклассников, которым безразличная ко всему, усталая училка дала задание собрать гербарий осенних листьев. Ну, да еще пара ветхих пенсионеров смотрит не то на тебя, не то в свою далекую молодость, где сами они бодры и прекрасны. Там они счастливы, как когда-то был счастлив и ты.

Какой еще гербарий? Это не для тебя. Значит, нужно, не дожидаясь, пока обессилев упадешь, решиться не познать этого несчастья оказаться под ногами, стать незаметным, ненужным, мешающим, уродливым.

                  Храбрец, ты знаешь, что век твой недолог, ты собираешься с силами и, подхваченный все тем же немилосердным ветром, взлетаешь к самым небесам. Ты касаешься белых, пушистых, причудливых, как твои прошлые мечты, облаков. Как красива оттуда разноцветная земля! Каким мелким кажется все то, что на ней! Только ты, облака и твое бесконечное, беспредельное небо!

                  И, закружившись в свежем морозном вихре, ты начинаешь долго-долго, медленно и самозабвенно спускаться, наслаждаясь свободой и своим прощальным танцем. Такого удовольствия ты давно уж не испытывал. Кружиться, парить, ликовать, любуясь собой, собственной смелостью, неповторимостью, продолжающейся жизнью.

                  Это ничего, что осень. И что за слово такое придумали – листопад? Это просто непостижимый, иррациональный, как танец дервиша, полет в другой мир, в другую реальность. И как все красиво, легко! Как мудро, как правильно.

Виолетта Кореневкина

Рассказ деда

Виолетта Кореневкина

Фиалочка пришла

Виолетта Кореневкина

Исправленный рай

                  Знакомы они были давно, а виделись нечасто, жили в разных городах. Сначала это встречи были случайные, у общих знакомых. Потом было несколько совместных поездок все с теми же общими знакомыми, какие-то недолгие посиделки у кого-то в гостях, пикники. Любили заходить и к ней, она хорошо играла на пианино, но просили всегда только «Мурку» и «Поспели вишни в саду у дяди Вани». И только он один слушал ноктюрн Шопена не из вежливости. Просил сыграть еще, удивляя всю повеселевшую от праздничного застолья компанию своим пристрастием к классике.

                  Она играла всегда одно и то же, и он с неизменным удовольствием внимал ей. Иногда она пела. Особенно нравилось ему «Сомнение» Глинки – «Я плачу, я стражду, душа истомилась в разлуке». Этого момента вся присутствующая уважаемая публика вынести уже не могла, многие начинали подпевать – кто робко пристраиваясь к солистке, кто зычно, с надрывом, от избытка нахлынувших разом чувств-с, а кто  ужасно громко, фальшиво и просто за компанию. Все требовали налить еще, и только он как-то смущался и иронично пытался увещевать: «Господа, господа! Дослушайте! Ну что же вы, господа?»

                  Разговоры всегда были ни о чем, общих тем не было, книги читались разные или не читались вообще. Непонятно, что их связывало? Общие знакомые? Редкие турпоездки? Она себя чувствовала крайне неловко в его обществе, понимая, что он наделяет ее какими-то вовсе не присущими ей качествами. И эта вынужденная необходимость соответствия заданному образу утомляла, угнетала, просто была ей не нужна.

                  Но он приезжал опять и опять и, как и в первый раз, восхищенно слушал все тот же посмертный ми-минорный ноктюрн Шопена, ну и что-нибудь еще. Вот в эти моменты она была сама собой. Играя, рассказывала не стесняясь о самом сокровенном, о тайном, о том, о чем никогда не решилась бы сказать вслух, да, может, это тайное и невозможно было высказать словами, а лишь понять, почувствовать, едва прикоснувшись к этой необъяснимости звуками.

                  И когда, закончив играть, она, стесняясь своих непроизнесенных, не родившихся еще, а лишь эмбрионально оформившихся мыслей, мечтаний, чувств, догадок, начинала быстро о чем-то говорить – о самой музыке, о чем угодно, предлагала чаю, - он всегда останавливал: «Прошу, подождите, дайте дослушать, дайте же насладиться!» Она замолкала, ужасно конфузясь. Так больше никто ей не говорил.

                  Этого было мало. Но и другого ничего не было.

                  В нечастых турпоездках, где они оказывались вместе, не сразу, со временем, она стала замечать, что ей хорошо с ним, хорошо от его внимания, присутствия, даже молчания. Она вдруг начинала любить все и всех вокруг, когда он был рядом. И от этого становилось легко, радостно. Жизнь приобретала смысл. И она сама становилась красивее, лучше, чище – такой, какой он ее представлял, как ей казалось.

                 Иногда приходили смс-ки: «Ивушки вы, ивушки, что же вы наделали?», «Я влюблен в тебя , Россия» или просто – «Ценю. Ценю». Тогда она отвечала: «Вы здоровы? Пьяны? Ошиблись номером? Какой из трех вариантов верный?» Он слал улыбающиеся смайлики в ответ.

                 Один раз прислал отрывок из «Гранатового браслета» Куприна: «Он мечтал о настоящей любви – и повстречался с ней, божественно прекрасной и божественно недосягаемой. У него было только две драгоценности – гранатовый браслет и собственная жизнь. И обе эти драгоценности он безмолвно и благоговейно возложил на ее алтарь»…

                «Где браслет?» - ответила она…

                 Недавно он вернулся из Иерусалима и заехал навестить ее, немного приболевшую, а заодно поделиться впечатлениями. Прямо с порога он протянул ей пакет.  «Гранаты», - заглянув, удивилась она. Гранаты из Иерусалима. Спелые, цвета дорогого выдержанного вина, напоенные терпким сладчайшим соком диковинные плоды! Из такого благословенного места! Вот это подарок!

                 Они ели гранаты, смеялись, он много рассказывал о поездке. «Не взрывают там?» - спрашивала она, наслушавшись новостей по телеку. «Ну разве, вот этими», - он показал на пакет. Теперь полагался дежурный  шопеновский ноктюрн. Она сыграла. Наступила пауза. Затянувшееся молчание становилось неловким. Она взяла со стола разрезанный гранат и стала вынимать по одному багровые, насквозь прозрачные зерна. И вдруг он сказал: «Ваша музыка меня убивает»…

                  Темно-красные, как кровь, капли гранатового сока брызнули на скатерть из-под ее пальцев.

Виолетта Кореневкина

Метаморфоза

                  Ах, ну что за красавица! Волшебница, причудница, чаровница! Так ослепительна, роскошна и вместе с тем нежна, как-то по-весеннему юна и от этого еще более чиста, непорочна и притягательна.

                  Невозможно отвести взгляда, невозможно насладиться до насыщения этой неземной красотой! Только бы впитать этот еле уловимый божественный аромат, только бы слегка прикоснуться, только бы впустить эту радость в свое сердце. Может, даже почувствовать ее душу – ведь есть же и душа?

                  Кокетка! Она знает, как  понравиться! Она умеет привлечь к себе взгляды и долго потом не отпускать их, умеет восхитить, обольстить, запомниться надолго. Навсегда. Но как уязвима, как беззащитна она в своей исключительности! Как хочется ей нравиться! Всем! Особенно тем, кто нравится ей. Как ждет она нежности, любви, внимания. Как никнет и вянет от равнодушия и просто банальной занятости того, в ком так нуждается!

                  Ревностно выглядывает она в оконце – не идет ли? Часами, замерев, ждет его появления, безропотно жаждет его восхищения и признаний – почти всегда скупых, недостаточных для нее.

                  Капризница. Недотрога. Характер своенравный. Никогда не можешь быть уверенным, что все, что делаешь, ей понравится.

                  И все же люблю ее. Знаю, когда она радостная, цветущая – это хороший знак для меня. Она моя надежда и моя подруга, предвестница для меня чего-то чудесного, восхитительного и необыкновенно доброго и хорошего. Она мое отдохновение и предмет моей заботы. Я делюсь с ней своими мыслями и, как могу, оберегаю ее – от жестоких сквозняков, палящего солнца, от едкого табачного дыма с чужого балкона.

                  Подхожу, чтобы просто несколько минут постоять рядом, напитаться ее утонченностью и неповторимостью, насладиться ее благоухающей нежностью и яркой, манящей призывностью. Робко протягиваю руку, осторожно, лишь слегка прикасаюсь…

                  Азалия! Радость моя!..

             Я поливаю ее холодной водой, как она любит, обкладываю стебли кусочками колотого льда из морозилки, бережно обираю пожелтевшие листочки и опавшие цветки и шепчу, шепчу ей: «Красавица! Любимая моя! Только будь со мною! Цвети!!! Цвети!!!»

Виолетта Кореневкина

Наваждение

                   Дорога теперь сделалась уже и ухабистей, то стремясь убежать из-под ног к самому обрыву, то вдруг ненадолго выравниваясь, вселяя надежду на преодоление и обещая передышку. Тогда идти становилось как будто легче. Дыхание постепенно выравнивалось, сердце билось ритмичнее. Взгляд  изредка отмечал  красоты неброского сумеречного пейзажа. Губы жадно ловили прохладу наступающего вечера.

                  Досадно отягощающая ноша уже не так давила на привыкшие к ней, хрупкие плечи. И все же хотелось остановиться, поднять вверх, к самому небу, голову, выпрямиться, освободиться, избавиться от ненужной обузы. Правда, говорят, что чемодан без ручки – бросить жалко и нести неудобно. Зачем только взваливать на себя такую тяжесть! Понятно было сразу, что проку от нее никакого.

                Сбросить бы где при первой возможности. Находились же поначалу покупатели, что приценивались, торговали, недорого, правда, но торговали. Настоящей цены не давал никто. И думалось, все еще будет, все впереди.

И теперь была еще слабая надежда на чью-то помощь. Но дорога становилась все безлюдней, день клонился к вечеру. Да  и кому нужно тащить чужое барахло?

                   Собранная годами в постоянной аскезе, в каждодневных трудах и душевных мытарствах бесполезная теперь рухлядь когда-то представлялась ценностью, богатством, достоянием. Мечталось, что собранный по крупицам, с трудом сохраненный и неимоверными усилиями приумноженный капитал будет оценен, будет востребован. Казалось, он и добудет вожделенное счастье.

             Солнце было в зените, когда пришлось первый раз развязать котомку. Неожиданно встреченный путник попросил напиться. Наскоро утолив жажду, он с усмешкой сошел на обочину и пошел своей дорогой, ничего не взяв более из предложенного. Пришлось побросать все обратно, туже перевязав узлом, и взвалить поклажу на спину.

             Удивление и недоумение от невозможности понять и объяснить причину встреченного равнодушия сменились почти физическим страданием. О тяжкой ноше уже не думалось. Солнце пекло нещадно. Нужно было идти дальше.

                  Эх, а пойти бы  налегке! Ведь так, действительно, проще! Хочешь – встань на каблучки, распрямись навстречу многообещающему весеннему ветру, подставь щеку для обжигающего солнечного поцелуя! Не думай! Не жди! Как легко теперь! Как радостно и счастливо! Гора с плеч! И что же раньше нельзя было  додуматься! Все так просто. И говорили ведь! А сколько  книг прочитано! Про родство душ, про разность миров. Про легкое дыхание!

                    …Ощущение голода и внутренней пустоты пришло скоро и внезапно. А вместе с этим неуемная потребность раздать все накопленное и одновременно жестокое, убийственное понимание тщетности, ненужности собранного и сохраненного богатства. Редкие прохожие спешили по своим делам. Один раз, правда, глаза встретились с чужим взглядом. На миг показалось – этот! Вот кому можно довериться. Этот  оценит, поможет, донесет. Идти оставалось немного. Теперь уже было неважно, кому отдать бесценное сокровище, - лишь бы взяли, облегчили, освободили от тяжкого бремени.

                    Неужели возможно?..  Наваждение…

               Сумерки сгущались. Глаза почти привыкли к темноте. В голове еще лихорадочно роились какие-то неуемные мысли, выстраивая соотношение ожидания и досягаемости, мечты и  возможности, надежды и реальности. Ветер стал холодным. Заморосил нудный плаксивый дождик. Из окна промчавшейся мимо «Ауди» неслась громкая, веселая музыка.

Виолетта Кореневкина

Оскомина

                  Крупные сизые сливы горкой лежали на расписанном восточными огурцами фарфоровом блюде тонкой ручной работы. Темно-красные вишни, нежные розовощекие персики, янтарный виноград, яблоки, груши разных сортов и размеров – все манили красотой и разнообразием красок и ароматов, ожиданием великолепия и услады вкуса.

            Первой в этом многообещающем пиршестве оказалась изжелта-прозрачная крымская черешня. Не раздумывая, он схватил ее. Проглотил быстро, почти не почувствовав вкуса. Чересчур спелая, она показалась приторно-сладкой. Взятый за ней нежнейший персик с пушистой бледно-розовой кожицей был неспелым, а потому твердым и безвкусным, не доставившим никакого удовольствия. Надкушенный, без сожаления был он отброшен в корзину для мусора. Следующей была матовая синяя слива с томной перевязью, намекающей на спрятанную косточку. Сладчайший сок пополам с мякотью брызнул на белоснежную накрахмаленную скатерть с вышитыми по углам незабудками.

                «Попадет ведь от маменьки», - мимолетно подумал проказник, протягивая руку за сестрами–вишнями. Схватил две самые красивые за сросшиеся веточки, с минуту полюбовался их игривым попеременным раскачиванием и с размаху закинул сразу обе в разинутый рот. Косточки, которые он, надменно скривившись, выплюнул, ударились о край блюда и, мелодично звякнув, покатились по столу, оставляя за собой ярко-красные следы-воспоминания.

                 Оскомина свела рот. Есть уже не хотелось, да и вкуса он совсем не чувствовал. Был только какой-то азарт – попробовать, надкусить как можно больше, испить всю возможную сладость, наслаждаться и озорничать без оглядки, не задумываясь, не боясь наказания. Быстрее, быстрее, еще, еще, а то ведь зайдет эта несносная фрекен Жюли со своим всегдашним: «Ах, Алексей, что скажет Ваш папА!» Но дверь оставалась закрытой, а, значит, можно было еще шалить безнаказанно.

                  Гора плохо объеденных косточек возвышалась на блюде. Едва надкушенные, истерзанные, не принесшие удовольствия, а лишь разочаровавшие фрукты в беспорядке лежали на скатерти. Невесть откуда залетевшая большая зеленая муха, как досадная неотвязная мысль, то кружилась над потемневшим обгрызанным яблоком, то садилась на истекающую соком истерзанную грушу.

                  Негодный мальчишка хотел отмахнуться от назойливой, как прорывающаяся из подсознания совесть, непрошеной гостьи, но она не улетала. Да и не мешала, однако. И заигравшийся баловник, не обращая более на нее внимания, откинулся на спинку высокого стула, перенесенного сюда из кабинета отца, продолжая болтать ногами, чего ему никогда не позволяла надоедливая гувернантка.

                Скорей бы уж она пришла со своими уроками! Все равно ведь без выполненного задания на прогулку его никто не отпустит.

               На разрушенную фруктовую горку не хотелось смотреть. Пучеглазая муха, вращая в разных плоскостях огромными стеклянными бусинами, довольно потирала противные мохнатые лапки: «Еще! Еще! Пробуй еще!» Оскомина сковала скулы. Было кисло и гадко.

                 Ну вот разве эта диковинная айва, неизвестно откуда привезенная и подаренная соседом Павлом Петровичем, большим любителем заморских фруктов. «Пожалуй, откушу немного, чтоб заглушить эту тошнотворную вишневую кислятину». Да и попробовать хотелось хотя бы из любопытства. Айва была нежна, необычна и безыскусна. Чудный утонченный аромат ее удивлял и притягивал. Вот она, царица его пира! Захотелось откусить еще. Потом еще раз. Но еле уловимый вяжущий привкус сковал его уста, словно лишил свободы, и он без сожаления выплюнул божественный фрукт вместе со слюной. Ничего не поделаешь – генетически заложенная мужская психология, надкусить и отбросить…

                  Оскомина! Чего бы еще попробовать? Послышались шаги и дверь отворилась…

Виолетта Кореневкина

Осенний дождь

                Люблю дождь. Особенно сейчас, осенью. Теперь, когда природа будто готовится перейти в другую реальность, в его унылой обреченности вдруг услышишь удивительные, неведомые ранее, незнакомые ноты. Хочется долго идти по безлюдной вечерней дороге, ловя эти трепетные, невесть кем посылаемые звуки, выбирая их из тоскливой монотонности разбивающихся о твой зонт капель и слагая из них диковинную, одному тебе понятную мелодию.

                 Промокший, продрогнувший на ветру сквер с обнаженными черными стволами просматривается насквозь. Рыже-бурая трава, словно трепетная лань, гнет свои уши к самой земле, вопрошая: «Скоро зима? Зима?»  Мысли роятся, как потревоженные любопытным чужаком, пчелы. Только, какие пчелы в такую погоду? Да не все ли равно? Что-то мелкое, обидное, мешающее и саднящее разом отлетает, освобождая место для другого – еще только предвкушаемого, но несомненно лучшего, светлого, чистого, возвышающего.

              Это все ты, дождь, ты! Люблю твое очищающее душу прощение, твою всегдашнюю непредсказуемость, твое легкое дыхание. Люблю идти вдвоем с тобой долго-долго по дороге, ведущей в никуда…

                  Небо вдруг сделалось в косую линейку, совсем как тетрадь из далекого школьного детства. И внезапно повеяло весной – Весной, продолжавшейся все школьные годы. А мы идем и идем с тобой, дождь, по мокрой дороге, то ли все дальше и дальше от детства, то ли, наоборот, приближаясь к нему.

                           …- К доске идет… К доске идет, -  географичка Надежда Иванна нарочито долго ведет указкой по списку в журнале, выбирая того, кто должен будет нам всем поведать о четвертом путешествии Колумба.

                 Класс напряженно затих. Все судорожно читают не выученный дома параграф.

                             - Маркина, сходи, пожалуйста, за картой в лаборантскую, - обращается Надежда Иванна к одной из учениц.

                  Высокая, худенькая девочка-подросток встает из-за парты. Все по-прежнему заняты чтением. И только Гена, которому все равно – читай – не читай, в застывшей тишине изрекает:

                               - Маркина, где ж ты, черт такая, была, когда Бог ноги раздавал?..

                  Кружатся, перескакивают воспоминания, как цветные стеклышки из картонного калейдоскопа – любимой игрушки детства. Крути, крути дальше – картинки все разные, выпадают и ярче, и красивее, но всегда другие, повторить ничего нельзя.

                 …Абсолютным кошмаром были для всех уроки химии. Атомы, молекулы, уравнения, валентность – это было нечто запредельное. Добрейшая Валентина Яковлевна, отчаявшись вложить в наши головы эту абракадабру, сама пишет решение на доске. Мы тупо, механически переписываем. Меняя одни очечки на другие, Валентина Яковлевна недоуменно пожимает плечами и, произнося буквы «ш» и «ж» как «ф», произносит:

                               -Фто тут рефать? Ну фто тут рефать?

                 Из всего курса химии вспоминается теперь лишь эта узнаваемая фраза. И еще одна, сказанная во время лабораторной работы:

                                - Белоусов, гадость ты эдакая, поставь пробирку на место! Это фе, – и по слогам, - кис-ло-та!!!

                 Дождь. Дождь то сильней барабанит по зонту, хохоча вместе со мной, то вдруг затихает, о чем-то задумавшись, потом подзадоривает: «Дальше, дальше! Рассказывай еще!»

                  Еще… Можно уже и не рассказывать. Ты уже там, далеко-далеко, где все легко, радостно, все решаемо. И все впереди! Идем, идем, дождь, просто так, улыбаясь. Даже молчать с тобой хорошо.

                  …Еще были тайком передаваемые записки, которые писались прямо на пластмассовой линейке, чтобы можно было безнаказанно передавать их  во время урока. Была незабываемая, сначала нелюбимая, долго непонятная геометрия, где каждый раз нужно было искать доказательства. И находили ведь! Как это потом пригодилось – всегда что-то доказывать, а что-то  принимать за аксиому. А как читали по ролям «Горе от ума»! Все произведение разобрано на цитаты, они звучат уже в нашем повседневном общении:

                                    -Дистанция огромного размера!

                                    -Ах, злые языки страшнее пистолета.

                                    - Вкус, батенька, - отменная манера.

 И, конечно же, тогда еще звучащее совсем не трагично:

                                      – Пойду искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок… Карету мне, карету!

                  …Дождь, что же ты, дождь?.. Еще? Ну, слушай.

                  Был и еще один урок. В десятом классе. Настоящий урок. Скромная, воспитанная отличница с двумя туго заплетенными русыми косами, в форменном коричневом платье с черным суконным фартуком, стеснявшаяся носить очки, однажды не выполнила задания по черчению. Новый учитель, пришедший вместо заболевшего, отправил ее домой за тетрадью. Она встала, чтобы уйти, и вместе с ней встал из-за парты еще один ученик, лидер класса, и скомандовал:

                                    - Ребята, выходим все.

             Тут же встал его друг, потом все остальные. Она не успела понять, что произошло. Один ее неосторожный вопросительный взгляд?

                    Весь класс вышел за ней в коридор. Скорее, даже не за ней, за этими двумя – ее друзьями? Не знаю. Вроде, нет. Она никогда не могла выбрать одного из них. Впрочем, так было и потом. Наверное, любой выбор будет неправильным… Но тогда…Так безоговорочно, безоглядно ее, возможно, неправую, ошибающуюся, любую, не принимал больше никто и никогда. Да это и бывает, видимо, лишь в ранней юности. И только классный руководитель долго возмущалась:

                                 - Это что еще за боярыня Морозова! Бунты стрелецкие поднимать?!

                  …Дождь! Любимый мой дождь! Чувствую твои слезы на своих щеках, на губах, на руке, снявшей перчатку. Это ведь от счастья ты плачешь, правда, дождь? Правда? Чувствую тебя через бездушный непромокаемый зонт, через эти низкие мрачные тучи, через безвозвратно уносящие каждое мгновенье, тикающие часы. Чувствую, вдыхаю, помню тебя всем своим сердцем. Жалко только, что дорога заканчивается. Дорога кончается, и только мысли не кончаются никогда…

Виолетта Кореневкина

Ночные окна

                         - Не смотри, не смотри -­­­­­­­­­­­­­­­ разбудишь. Растревожишь  своей нерастраченной нежностью, своей неуемной страстью, своей нарывающей любовью, своей несбыточной надеждой. Да разве ж можно не смотреть, когда столько ждала этого момента, этой встречи, этого прикосновения! Пусть спит. Только бы смотреть на него. Ничего не нужно более.

               С огромным усилием перевела она взгляд на темное, незанавешенное окно. Тишина. Город спит. Только улыбкой расплываются во влажном, пронизанном моросящими дождевыми нитями воздухе неоновые вывески магазинов. И лупоглазо светятся редкие, еще не заснувшие огни соседней многоэтажки.

                  Что моргаешь, лукавый? В гости зовешь? Нет, не пойду. Мне и здесь хорошо. Мне редко бывает так хорошо! Дышать боюсь. Только бы не разбудить, не спугнуть свое счастье.

                 А, выключили свет. Спать ушли? Что ж, пора, пора. А вы там, на седьмом этаже, все никак не расстанетесь? Чай пьете или просто за жизнь разговариваете? А может, там ждет меня мама? Как раньше, когда я вечером приходила с работы, - ждет с укутанной в одеяло картошкой, чтоб не остыла. С только что из духовки, такой любимой мною шарлоткой, рецепт которой знала только она. Мама, мамочка, это же твой силуэт там на фоне окна? А я все собираюсь к тебе приехать, поговорить. Мне так много нужно рассказать тебе, мама!

                 А вот на десятом – выключили и опять включили. Что-то не так? Не спится? Что вас тревожит, люди? Да разве заснешь, если его нет рядом. Не думай, не вспоминай! Утро вечера мудренее.

               Окна – как звезды. Далекие, чужие планеты. Через много-много лет, через много бед, шлют они тебе свой свет, посылают тайный, магический сигнал о давно забытом, отболевшем, разворошенном, несбывшемся. И луч от них, давно потухших, проникает в самое твое сердце, согревает, по-прежнему и как-то особенно манит. А иные, как черные дыры, втягивают тебя со всеми твоими мыслями, добираясь до самых потаенных уголков твоей памяти. И ты уже не в силах ни противостоять, ни сопротивляться – и только несешься в безмолвном космическом пространстве со все развивающимся ускорением, подчинившись неведомой силе и непостижимым  для твоего разума вселенским законам всепрощения и любви.

                 Или это ты, многоглазое чудовище, смеешься, подглядывая за мной и дивясь моему блаженству?

                 …Он давно уже спал, а она все качала и качала его, не в силах оторваться  от этого теплого, так вкусно пахнущего молочком и счастьем крошечного комочка, вобравшего в себя и ее саму, и всеобъемлющую тайну мироздания. Он полностью помещался на сгибе ее руки. Она легонько прижимала его к себе, будто отдавая всю свою жизненную силу, все годами накопленное душевное тепло. И то шептала молитву Богородице, то вполголоса пела песню, которую он так умилительно слушал днем, улыбаясь и как будто смущаясь на самых высоких нотах:

                               -Есть на свете цветок алый-алый,

                                Яркий, пламенный, словно заря,

                                Самый сказочный и небывалый,

                                Он мечтою зовется не зря.

               Чужие, рассказывающие о себе всю правду и неправду окна гасли одно за другим, устав от бесполезного диалога с ней. Уже в вышине начинало светлеть звездное летнее небо. А она все тихо ходила по комнате, держа на руках свое сокровище, не чувствуя ни усталости, ни ноющей с непривычки спины, и только хотела, чтобы ночь эта окно-звездная не кончалась.

                                               Змея подколодная


              И любви ведь уже, кажется, никакой не было. Столько накопилось боли, разочарования, обманутых надежд, несбывшихся ожиданий. А она все, как и раньше, не отпускала – змея подколодная. Ни время ее не прибило, ни приобретенное с годами спокойствие, ни внушаемое себе самой безразличие. Жалила, как и прежде, изводила, иссушала, мучила, отбирала все силы, проклятая.

                    Да и любовь-то эта была – что твой кролик, жалкая, маленькая, дрожащая, потому как не взаимная. Толку, что красивая и белоснежно-чистая. А змея эта подколодная, ревность неукротимая, заглатывает кролика целиком, как удав. Ничего от этого белого и пушистого не остается, кроме муки и сожаления. На время притаится она, змеюка поганая, насытится. А потом опять. И знаешь как будто, понимаешь, что лучше тебя нет, а если вдруг есть – зачем он тебе такой, для которого существуют те, что лучше тебя. Понимать-то ты понимаешь, и уговариваешь себя, и самооценку свою всячески повышаешь – то туфли новые купишь, то в Египет отдыхать поедешь. Помогает – но ненадолго. Чуть расслабишься, начнешь опять о нем думать, замки воздушные строить – она, злодейка, тут как тут. И тогда уже житья от нее нет. То как удав – целиком заглотнет, то как питон – обовьет кольцом и все туже сжимает, душит, душит, что уж и дышать тебе нечем.

                    Это было наказанье, кара небесная. Грех, с которым борешься изо всех своих сил. Как зависть, как похоть, как чревоугодие. Разумом человек понимает, что это зло, порок, саморазрушение, а противостоять не может. Слаб.

                 И вдруг, через много-много лет, когда уже думалось, что исцеления от этой смертоубийственной напасти нет, спасение пришло. Пришло Божьей милостью, долетело еле слышным ветром из далекой, разделяющей своей непреодолимостью, непроходимой тайги. Еле угадалось, вспомнилось, выдохнулось как-то сказанными им вскользь – жаль только не повторенными, чтоб до тебя, наконец, дошло – словами: «Они тебе не соперницы».

                  Вот оно – средство, вот он – чудодейственный эликсир. Скупо, мало – но разве лекарство пьют большими ложками?

                     Вот та рогатина, которой прижмешь ты к самой земле подлую змею, что жить тебе не давала. Прижмешь так крепко, что войдет ее змеиная головка в уже скованную первым морозцем почву, и задохнется она в бессильной своей злобе, только хвост ее – длинный, скользкий, смердящий – долго  будет извиваться, не успокаиваясь, не затихая, словно проклятое воспоминание.

                     А рогатина эта победная – всего лишь восхищение, любование, поклонение и преклонение, что только и нужно Женщине. Рогатина эта любого гада лесного одолеет, не то что гадюку. А нет ее, рогатины этой, - в  лес не ходи: ни в тайгу, ни в березняк, ни в самый редкий ельничек.