Форум

                                    ОЖИДАНИЕ 

Вот скрипнула калитка и зашуршали по траве шаги. Заскрипели половицы в старом доме, задрожали оконные рамы. Лена в отчаянии закрыла ладонями уши и зажмурила глаза. Нет, она больше не простит! Все! Достаточно! Сколько можно! Хватит, устала - виноватые глаза,  измученный вид, мятая рубашка и запах чужих женщин. Этот запах! Он настырно цеплялся к ней, преследуя неделями. Его невозможно было отстирать или залить духами. Он вызывал тошноту и физическую боль, впиваясь в каждую клетку тела. Он доводил до отчаяния.

Поначалу Вадим уходил не часто. Звонил, путано объясняя, что у Вовки день рождения, а он, Вадим,  забыл, нехорошо получилось. Кто такой Вовка? Ах, так, старый приятель, еще по строгановке, потом познакомлю. И частые гудки в трубке. Затем этот Вовка сменился Пашкой, Пашка Митичем… разве их всех упомнишь. Они обитали в другой жизни, куда Лене путь  отчего-то был заказан.

Она влюбилась в Вадима в первый же день, когда подружка предложила подработать натурщицей у знакомых художников. Боязливо войдя в мастерскую, Лена неожиданно попала в мир не свойственного ей беспорядка: повсюду, прислонённые одна к другой,  стояли  картины, так что едва можно было протиснуться, а еще картины висели на стенах, от пола и до потолка; на заваленном диковинными предметами столе в стеклянной банке стояли кисти всевозможных размеров и форм, и краски, и нечто, свернутое в рулоны, она лишь могла предполагать, что это холсты. Комната была тесной и узкой, но сквозь огромное окно лился свет, а за окном качалась листва старых деревьев и дрожало летнее солнце, пятнами оседая на широком подоконнике. А потом появился Вадим. Он был в потертых джинсах, как и положено художнику заляпанных красками, и клетчатой рубашке. Он улыбнулся, глядя на нее, и протянул руку, но тут же отдернул и виновато стал вытирать  о джинсы, потому что рука тоже была в краске.  И комната вдруг стала больше…

Однажды Лена поняла, что этих Вовок и Митичей не существует. Они живут в его нелепых попытках оправдаться перед ней. Она догадалась об этом, глядя на красивые и не очень лица женщин, с издевкой смотрящих  с  полотен Вадима. Вот тогда и случился первый скандал. Лена не напрашивалась в его жизнь, Вадим сам настоял на переезде  в старый дом с яблоневым садом и кустами смородины по забору. Он увидел в ней музу, такую же, как Элизабет Сиддал, печальную Офелию Джона Милле, любовь и тоску Данте Габриэля Россетти. Такую же рыжеволосую и утонченную с внимательным взглядом болотного цвета глаз. А потом были годы беззаветного счастья, такого огромного, заполнявшего всю ее жизнь, не оставляя места больше ничему другому...

Вадим ходил из угла в угол, нервно поправляя волосы: ты не понимаешь, я художник, мне нужны свежие впечатления, эти женщины, натурщицы, они мимолетны, а ты навсегда, они…. Элизбет Сиддал, она знала, она все прощала…. Женщины, натурщицы, Сиддал – эти слова множились в ее сознании, переплетались, путались и, наконец, переставали иметь смысл, превращаясь в  набор звуков, острый и резкий, переходящий в острую головную боль.  Потом были слезы, объятия, прощение, и она засыпала у него на руках, измотанная этой болью,  а он нежно качал ее, как младенца, обещая больше никогда не оставлять  одну в пустой и молчаливой ночи, наполненной страхом и одиночеством. Но этих «никогда» становилось все больше.

 Он пропадал уже ни на день и не два, иногда на недели и даже месяцы. Накануне дом наполнялся запахом алкоголя, баночки с красками летели на пол, холсты с незаконченными работами безжалостно терзались ножом.  А вечером Вадим снимал с вешалки плащ и уходил, даже не закрыв за собой дверь.  Куда? Зачем? Надолго ли? Кто будет варить ему по утрам кофе и делить постель? Кто принесет таблетку от головной боли? Лена не знала. Но была уверена в одном – он обязательно вернется. В его уходах и возвращениях не было логики. Оставалось только ждать и считать по ночам овец. Это могло произойти в субботу. Или в среду. Или в любой другой день, независимо от времени года и погоды. И он возвращался. Как моряк,  долго пробывший в море, пахнет солью и бризом, так Вадим пах чужими женщинами,  оставлявшими на его плечах молекулы дорогого парфюма, а в волосах прикосновения рук. Все это сливалось в тот самый тошнотворный запах, и становилось невыносимо. Но она все равно прощала. Крепко прижимала к себе, боясь отпустить даже на мгновение, словно наверстывала прожитые без его прикосновений дни. Потом Лена разучилась плакать. Сначала слезы превратились во влажные проталины на припухших щеках, а потом и вовсе высохли. И только любовь продолжала жить, перетекая изо дня в день.

Но однажды в одну из бессонных ночей в сердце поселилась пустота. В этой странной пустоте не было никаких чувств: ни любви, ни отчаяния, ни боли, ни грусти, ни надежды, ни ненависти. Только серая жижа отчаяния. Вот тогда Лена и приняла решение, окончательное и бесповоротное, как выстрел в висок. Больше не будет прощений и пустых обещаний. И тоскливых ночей. И страхов. И  боли. Ничего.  Вот сейчас Вадим войдет, уставший от пьяных ночей и пылких дам, возьмет ее за руку, попросит отложить скандал до завтра. Только завтра не будет. Уже третий день у двери стоит  собранный чемодан, где лежат его вещи, все, вплоть до зубной щетки. И слов тоже не будет. К чему? Они как воздушные шарики -  яркие, но  пустые внутри.  Все кончено, раз и навсегда. Нет больше былой любви, перегорели чувства, сердечный пожар потушен, только пепел былых страданий, да ростки кипрея как символ новой жизни, но уже без Вадима.  

Лена решительно встала, изо всех сил стиснув руки. Со стола упала чашка, задетая шалью, и разлетелась вдребезги.

          Внезапно все стихло. Только ветер, случайно залетевший в незакрытую дверь, легонько тронул прядь волос. Вместе с дождливыми сумерками в дом прокралась ледяная тишина и  застыла паутиной на окнах.  И больше не скрипели половицы,  не дрожали оконные стекла,  не шуршали  шаги. Показалось.

Зябко поежившись, Лена укуталась шалью,  присела, чтобы собрать осколки. И вдруг все ее существо охватил отчаянный ужас: а если он больше не придет?