Форум

Алексей Курганов

Селёдка под шубой (рассказ)

         У Юрки Ромашкина всё как-то не так, как положено, всё не как у нормальных людей. То ли неудачливый он, то ли невезучий, то ли с рождения такой вот « с приветом Юра!» - кто знает. Взять, например, те же  встречи Нового Года. У него все прошлые годы с этими встречами всё было кувырком, всё не по-людски. Причина в том, что он, Юраша, стропальщиком на комбинате стройдеталей работает, а работа при новом хозяине сменной стала, сутки через двое. Так вот у него на тридцать первое декабря то эта самая смена попадала, то приходил со смены такой измотанный, что какой ему праздник: лишь бы щец похлебать (желательно со стопочкой) - и брык мордой в тряпки (это он сам так образно выражается «мордой в тряпки». В переводе на нормальный язык - выспаться всласть).

Зато уж на этот Новый Год у него все складывалось как никогда удачно: он, Юрка-то наш, на больничном был, потому что простыл на работе, в своих стройдеталях (чтоб их черти сжевали, эти детали, вместе с новым хозяином!). Врачи сначала даже воспаление лёгких подозревали, но прослушали внимательно весь его могучий организм, рентгеном просветили, пальчиками по нему щекотно постучали, ещё раз прослушали и вынесли, наконец, диагноз: ничего страшного, обычная острая вирусная инфекция. То есть, жить будет. Может быть. Ещё молодой потому что. Ещё до смерти не уработался. Ещё успеет, потому что дурак.

На больничный Юрок ушёл двадцать девятого декабря, и продлён он у него был аж до третьего января, поэтому к встрече этого Нового Года начал готовиться без суеты и спешки: с самого утра тридцать первого декабря сходил в лавку (так он презрительно-насмешливо магазин называет, супермаркет) и купил персонально себе целую упаковку баночного пива – шесть банок в четыре ряда, итого двадцать четыре банки, по пол-литра каждая. Пиво хорошее, «Золотая бочка» называется (это к тому, что не какое-нибудь дерьмо, а именно золотая. То есть, качественная). У него уже давно была такая мечта поэта – от души надуться этого самого баночного пива. Именно баночного, чтобы выглядеть как буржуй недорезанный, олигахер поганый, нынешний хозяин ихнего комбината, а не Юра-пролетарий со своих со стройдеталей.

- Ты чего, сдурел? – встретила его с этой упаковкой супруга Кланя, женщина решительного характера и грубоватая на слова. – Такая пропасть! Со стокова пива будешь с…ть криво! (если кто не понял: Кланя хотела сказать, что мочевая юрина струя в результате употребления такого количества этого пенного напитка будет иметь неправильную форму).

- Не бэ! – решительно возразил Юрка (он умел постоять за себя. Особенно перед Кланей, этой слаборазвитой в умственном отношении женщиной). – Для меня это не доза!

- Почки отвалются, «не доза»! – продолжала стращать его трагическими физиологическими последствиями Кланя.

- Не бэ, говорю! – повторил он, эффектным щелчком вскрывая первую банку. – Чего я, баночного пива, что ли, попить не могу! Чего я, не зарабатываю, что ли на баночное-то?

Кланя опять было  раскрыла рот, опять хотела сказать что-то справедливое, дерзкое и бестолковое, но почему-то ничего не сказала, только вздохнула иронично (дескать, чего толку тебе говорить?) и пошла на кухню готовить праздничные блюда, и в их числе, обязательную селёдку под шубой. Кланя хотя и была грубоватой, а ЮркА своего всё одно любила, и поэтому время от времени баловала своего ненаглядного этим высококалорийным  блюдом, которого тот мог в одиночку умять целую селёдочницу. Он вообще большой любитель вкусно пожрать, а если ещё и под стопочку, то вообще тот ещё неутомимый молотила! Только подкладывай да пустые тарелки пошустрее убирай!

Вот, значит, Кланя начала на кухне пыхтела над праздничными блюдами, а Юрка уселся в зале, чтобы культурно надуваться вожделенным «золотобочковым» и смотреть по телевизору кинофильм «Ирония судьбы, или С лёгким паром!», который крутят каждый Новый Год уже миллион лет, потому что больше крутить нечего. Посмотрев, как артиста Мягкова его верные друзья сажают в самолёт, он начал постепенно погружаться в дремоту, и  погрузился бы совершенно и окончательно, но тут раздался  звонок в дверь, поэтому он очнулся-встрепенулся, на всякий пожарный засунул упаковку под сервант и только тогда пошёл открывать. Оказалось, что пришёл кум Пахомов. Кума пивом можно было угостить, потому что хороший мужик, не какой-нибудь бесполезный алкоголист, а кроме того - постоянный передовик производства, что по сегодняшним  бизнесменским временам, конечно, вроде бы мелочи и даже пережиток нашего славного советского прошлого, но Юрка всё по той же старой советской привычке привык уважать людей труда.

- Ну, чего? – спросил Пахомов, заходя в залу. – Готовишься?

- К чему? – пискнул Юрка. Он, чего греха таить, кума побаивался. Его все побаивались. Такой человек.

- К Новому, - объяснил тот, не считая нужным произносить слово «год» (а чего его произносить, тратить словесную энергию, если и так всё ясно?).

- А-а-а! Конечно. А как же! Разминаюсь потихоньку. Да! Пиво будешь?

- Лучше водку, - услышал он вполне справедливый и логичный ответ.

- Водку вроде рано, - попытался брыкнуться Юрка, но, как всегда, кума не убедил.

- Хорошее дело делать никогда не рано, - решительно и совершенно справедливо возразил тот и собрал свои мощные «брежневские» брови в суровую складку.

- Кланька дома?

- Дома.

- Где?

- На кухне.

- Вот и хорошо, - скупо одобрил Пахомов и достал из кармана бутылку. – Самое женское место.

- Рюмки доставать – услышит.., - покосился Юрка на сервант. Кум брезгливо поморщился.

- Эх, учишь вас, молодых, учишь.., - и достал из другого кармана складной стаканчик и какой-то сверток. – А толку - ни х…

Пахомов, как и Кланя, не отличался тактичностью и учтивостью. Он пескоструйщиком на цементном заводе работал, а какая в песочной струе может быть учтивость? Там единственно, что учитывается, так это напор этой самой струи и её пескоструйная толщина.

- Давай! Чтоб здоровья… ну и всего прочего.

- Во! Уже разговляются! - и появившаяся в дверях Кланя всплеснула руками, что должно было означать высшую степень её благородного возмущения. Впрочем, всплёскивала она зря: Пахомов её эмоций, как всегда, не оценил.

- Здорово, Клань! – гаркнул он совершенно спокойно. – Ты чего волнуешься-то? Разговляются на Пасху, а мы -  освежаемся.

- А вам, ханурикам, что Пасха, что Новый год, что День Парижской коммуны! – моментально парировала это спокойствие Кланя, эта удивительно находчивая женщина, которая всегда найдёт, что сказать и как отрезать.

- Организьм к празднику должен постепенно приготовляться, - не смутился и Пахомов. Его тоже просто так, без хрена не проглотишь.

Кланя, осознав всю тщетность своих совершенно справедливых замечаний, махнула рукой и скрылась на кухне, откуда вскоре вернулась, неся в руках салатницу.

- Нате хоть закусите, ханурики, - с ласковой грубостью сказал она.

- О, под шубой! – оценил Пахомов. – А чего ж на праздник-то?

- Ещё приготовлю.

- Ну. готовь, готовь.., - оценил её поступок Пахомов. – Золотая ты женщина! Всё чего-то жаришь, варишь, паришь, месишь…

- Нет, не люблю я эти новые годы, - признался он минут через десять,, когда они уже ополовинили бутылку и домахивали вилками в салатнице. – Ждёшь его, ждёшь – а чего ждёшь, зачем? Чего изменится-то? Да ничего! Совершенно!

- Зато ребятишкам весело, - попытался возразить Юрка.

- Единственно что, мы с бабкой Игорьку пообещали: если без троек полугодие закончит, то к Новому г будет ему этот… как его… компьютер, который как книжка.

- Ноотбук.

- Во-во, бук! Так что пыхтит, старается. Пусть старается… балбес.

- Подарили?

- Ну, зачем же? В кладовке лежит. Чтобы сюрприз.

- Сколько же стоит?

- А чёрт его… Валька с Витькой ходили покупать. Витька разбирается.

- А теперь ещё и водка подорожает, - предупредил Юрка.

- А-а-а-а! – отмахнулся Пахомов. – Сколько уже их было, подорожаний-то этих – а мешок цемента налево как стоил литр, так и будет стоить. Вот и вся цена всему этому подорожанию.

- Ну, это если калым есть, - завистливо вздохнул Юрка ( у него с калымом всегда были большие проблемы).

- Это если мозги есть! – возразил Пахомов. - А если они есть, то и калым всегда будет.

- Кстати, о цементе! Мне по весне мешков десять надо будет. Хочу терраску к «фазенде» пристроить. Как?

- Без вопросов, - кивнул Пахомов. Нет, хорошим он был всё-таки мужиком! Своим в доску! И слово всегда держал! Настоящий пролетарий!

- Вот не могу я на кума сердиться, - сказал Кланя уже вечером, когда Пахомов ушёл, а она дочищала свеклу – непременное составляющее селёдки под шубой.

 – Не знаю даже и почему. Но не могу - и всё тут.

- Это потому, что он спокойный – ответил Юрка. Он в это время тоже был на кухне и помогал супруге по мере сил и собственных кулинарных способностей готовить его любимое праздничное блюдо. Помощь ограничивалась глядением в окно и наблюдением за воронами, которые нахально разгуливали по их уличной помойке.

 – Потому что кум суетиться не любит, - добавил он со значением. -И всегда правду говорит. В отличие от некоторых.

- Толку-то от его правды…

Юрка не нашёл, что возразить, поэтому обиженно надул щёки. Вороны вдруг начали громко каркать и драться. Наверно, нашли чего-то вкусное и не могли поделить. Всё как у людей, подумал Юрка, прислоняясь лбом к холодному стеклу. И где же кошки? Днём дрыхнут – зато ночью орут так, словно прямо на этой помойке их тигры это самое. И это называется гармония!

- Лук порежь, - сказал Кланя.

- Он слезучий, - резонно возразил Юрка (дескать, сама режь, если такая умная!).

Кланя вздохнула и взялась за луковицу.

- А вот ты чего ждёшь от Нового года? – спросил он.

-Чего… У Маришки отпуск с пятого. Значит, шестого приедет.

- Не, ну это понятно… И чего? И все ожидания?

- А тебе мало, что дочь приезжает?

- Не мало, но какое же это событие!

- А тебе-то какие события нужны? Весна придёт, терраску на «фазенде» начнёшь стоить. Вот и будет тебе самое настоящее событие.

- Да.., -расстроился Юрка (хотя нет. Не расстроился. Просто так… поморщился душою). – Как глухие разговариваем. Я ей про Фому – она мне про курятник свой.

- Чего это он мой-то? Общий!

- Вот я и говорю: как глухие разговариваем.

- Ты, Юрок, стареешь, что ли? – сказала Кланя. вытирая тыльной стороной ладони выступившие на глазах слёзы (хороший лук! Не гнилой! Ишь как прохватывает! От души!). – Смысл жизни искать начнёшь. На старости-то лет.

- А почему бы и не поискать? – неожиданно закипятился тот. Почему-то это замечание его очень задело. – Смысл жизни искать никогда не поздно! Люди, может, его всю жизнь ищут!

- И чего?

- Чего «чего»?

- Находят?

- Кто как, - упёрся Юрка. Ему очень не хотелось признавать себя побеждённым в этом совершенно бесполезном споре.

- Вот я и говорю: толку-то от этих поисков.., -повторила Кланя прежнюю фразу, когда говорила про правду Пахомова. – И чего ты, Юраша, всё время заводишься? Смысл какой-то… Ты чего, начальник или депутат? Чего от тебя зависит-то? Ничего! И от меня ничего. И от Маринки. И от кума… На, попробуй. Не пересолила? – и она сунула ему под нос ложку с селёдкой. Ванька раскрыл рот.

- Не. Майонезу маловато.

- Да? – засомневалась Кланя, попробовала сама, раскрыла пластмассовое ведёрко с «Провансалем», щедро черпнула оттуда ложкой. Перемешала. Опять поднесла ложку к юркиному рту.

- Во, нормально.

- Ну и ладушки, если нормально..., - успокоилась кланя. – Вот сегодня сядем с тобой вдвоём за стол, винца махнём, вкусняшки поедим… Вот и будет весь твой жизненный смысл. А в чём другом его и нету.

- А у тебя никогда его нету! – опять разгунделся было Юрка, но уже потише, уже посмирнее. – Как ты только с такими…мировоззрениями живёшь – не понимаю!

- Ничего, живу. И ещё тебя, дурака, кормлю.

- Ну, вот при чём тут это? – у Юрки аж в горле заклекотало, как у молодого глупого петушка. – При чём тут корм?

- Да не при чём…  и всё не при чём. Живём – и ладно. Без всяких этих твоих… поисков жизней.

Да, весёлая у меня… форма существования, горестно думал он, лёжа на диване. Он всё-таки не выдержал, ушёл с кухни. Кланя, Кланя, жизнь моя! Действительно, как глухие… И ведь не переспоришь, не докажешь ей ничего! Да ей и не нужны никакие твои доказательства. У неё кругозор размером с ту же кухню: чтобы одеть было чего, обуть, чтобы на голову не капало, в квартире полы были чистые, а на праздник приготовлена эта самая селёдка… Кум ещё этот, со своей пескоструйной правдой. Хотя, конечно, кум-то прав: главное-  не суетиться. Как всё идёт – так пусть и дальше… Всё равно же ничего изменить нельзя – да и кому это надо, чего-то менять? Пошли они все к чертям собачьим с ихними переменами!

Кланя зашла в комнату, посмотрела на спящего мужа, накрыла его лёгким одеялом и вернулась на кухню. До Нового года оставалось всего два часа, а у неё ещё холодец не схватился. Желатину, что ли, мало положила?           

Алексей Курганов

Апокалипсис местного значения (рассказ)

         Пятого июля две тысячи девятого года в шесть часов тридцать минут утра жительница деревни Могилово Тамара Сергеевна Мячкина, жизнерадостная сорокапятилетняя женщина приятных взгляду телесных форм, выведя на выпас корову Милку и покормив борова Броньку, шестерых безымянных овец и также безымянных кур во главе с петухом Филимоном, отправилась в близ расположенный березовый перелесок за земляникой. Ягод было в этом году так себе, скромней скромного, пока хоть пол- бидона наберешь – от души накланяешься. Но в прошлые годы было еще хуже, поэтому Мячкина все же решила сходить, чтобы набрать хоть на пол-литровую банку варенья, которое ей и мужу хорошо помогает при разных простудных заболеваниях, да и просто чаю попить.

         Дойдя до первых березок, она услышала впереди неясный подозрительный гул, тут же забыла про землянику, которой все равно нет, и, влекомая естественным женским любопытством,  пошла на звук. Могуче и неотвратимо, словно боевой танк, она продралась через стоявшие непроходимой стеной  заросли двухметровой крапивы и, весьма при этом поострекавшись, вылезла на оперативный простор, где чуть было не свалилась в не то чтобы очень глубокую, но все- таки приличной глубины свежевырытую длинную канаву. На другом конце канавы, в окружении двух самосвалов и одного трактора со здоровенным совком впереди, стояли пятеро мужиков и, дымя сигаретами, смотрели на экскаватор, выбиравший грунт.

         - И чегой-та здесь копаете? – подойдя поближе, вежливо поинтересовалась Мячкина.

         - Ниченгой-та, - передразнил ее высокий мужик с хмурой мордой и короткой бородкой. – А кто здороваться будет, село?

         - У нас деревня, - поправила бородача Мячкина (очень она любила это дело – поправлять, даже когда её об этом никто не просил).- Называется Могилово. Двадцать дворов. Здравствуйте.

         - Здоровей видали, - буркнул бородач, не отрывая взгляда от экскаватора. – Чего надо?

         - Интересуюсь,- сказала Мячкина, робея и смущаясь, и одновременным движением носа, глаз и бровей показала на экскаватор.- Строить, что ли, чего собираетесь?

         - Какая еще стройка! – вмешался в разговор молодой розовощекий бугай с бычьей шеей и бедовыми глазами. Он внимательно и с нескрываемым удовольствием оглядел ее шикарные формы и плотоядно цыкнул языком. Мячкина смутилась ещё больше.

         - Муж послал, - предупредила она на всякий случай (дескать, мы не какие-нибудь там. Мы замужем.). – Посмотреть, что за шум.

         -Ах, муж! – игриво сощурился бугай. – Муж, который объелся груш…Свалка здесь будет.

         -А нам говорили -  в Прохорове, – показала свою осведомленность Мячкина (нет, всё она знала! Всё что не спроси! Одно слово – Тамара Мячкина!).

         - Там тесно, - пояснил бородач, который, в отличие от бугая, к ее формам отнесся обидно равнодушно. – И народу много. Так что решили здесь. Самое место. Простор!

         - Могли бы и нас предупредить, - и она недовольно поджала губы. – Местных, то есть, жителей.

         - Да кому вы… - начал было бугай.

         - Колька! – рявкнул на него бородач (он был здесь, похоже, главный). – Ты язык-то свой… Нас это, гражданка, не касается, - повернулся он к Мячкиной, и хотя больше ничего не сказал, но состроил такую неприступную физиономию, что и без слов было ясно: и она сама, и эти самые местные жители лично ему и всей его бригаде, а также и трактору с экскаватором, глубоко по барабану.

         - И чего же здесь сваливать собираются? – спросила Мячкина с робкой надеждой услышать, что просроченные пищевые продукты. Ей ее своячечница Дуська, она в продмаге у вокзала  уборщицей работает, на прошлой неделе рассказала, что где-то в районе будут организовывать большую свалку, на которую будут возить со всего города просроченные пищевые продукты. Сейчас с этим строго, назидательно сказала Дуська. Потребнадзор, торгинспекция, милиция, еще какие-то жирные из Москвы… Проверяют каждую неделю. И если срок у продукта просрочен - сразу составляют акт просрАчивания. Вон, в прошлом месяце, пятьдесят кило «Докторской», сто двадцать рублей килограмм, только вчера срок закончился, даже из холодильника не успели вытащить, а эти, жирные – тут как тут. Мигом нарисовались, и сразу кинулись свои бумажки писать.  А колбасу – целых сто двадцать кэгэ! -  тут же на помойку. А она ж еще свежая вся с виду! Но только  им, жирным,  все рано: срок вышел - получите по шее. Зато к контейнерам тем помоечным с окрестных домов  народу сразу сбежалось, как мух на это самое! Ничего не оставили! Ни кусочка! И даже интересовались - когда еще выбрасывать будете? Дескать, мы всё смолотим. Только пожалуйста, побыстрее! Ишь ты, как у них аппетит-то разыгрался! Да и чего не разыграться на халяву-то!

         Мячкина досадливо наморщила лоб. Хорошо живут городские, сытно, ничего не скажешь. Это надо же - колбасу на помойку! У них вон в сельпе ничего не выбрасывают. Хоть ты сгний там все подряд вместе с обёртками – все равно норовят всучить! Совсем наглость потеряли! В торгинспекцию, что ли, про них, оглоедов, написать? А чего? Пусть тоже просрАчивают и тоже выбрасывают! Чем они лучше городских? И ей, Тамаре, тоже будет удобно. Она же  тоже от сельпы недалеко живет.

         - Это чего ж, только колбасу на помойку-то? – спросила она Дуську.

         - Не только, -  многозначительно ответила Дуська. -  И сыр бывает, и консервы. Я ж тебе говорю: у которых срок.

         - А я вот печень тресковую очень люблю, - призналась Мячкина. – В таких, знаешь, красивых консервных баночках. Архангельский рыбзавод. Банку прям одна прям за один присест могу съесть прям за минуту.

         - Тресковая говоришь? – задумалась Дуська, вспоминая.

         - Ага, - подтвердила Мячкина и даже облизнулась. – Шестьдесят пять рублей банка.

         - В первых числах была,- «обрадовала» ее своячечница. – Два картонных ящика.

         -А сколько в каждом? – быстро спросила Мячкина.

         -Двадцать банок. ( Мячкина досадливо поджала губы. Нет, надо всё-таки про сельпо написать!) А уж бомжи обрадовались! Ха! Да у них от нашей помойки  морды во какие стали! – и Дуська щедро распахнула руки, показывая размеры бомжовских морд.

         -Да…Живут же люди… - завистливо вздохнула Мячкина. – А тут колготисся с утра до ночи, а зарплату на месяц задерживают. Говорят – кризис. Дусь, а макароны выбрасывают?

         - Я ж тебе уже какой раз говорю – всё! Если срок!

         -Да. Срок – это хорошо… У меня Васька макароны любит. Лучше с колбасой. Особенно когда выпимши. Первый, говорит, закусон. Гад. Картошку, говорю, жри, ведь двадцать два мешка накопали, куда нам! А он, гад, кочевряжится. Твоя говорит, картошка у меня уже во где! – и она провела ребром ладони по горлу. - Сам ведь копал - а жрать теперь кто, Пушкин будет? Ух, так и врезала бы ему! Гад. Алкоголик. Макароны ему подавай! И колбасы…Дуськ, а водку, случаем, не выбрасывают?

         - Дура совсем? Какой же дурак ее будет выбрасывать?  Она ж без срока!

         - Это конечно… - вздохнула Мячкина. – Я бы тоже не выбросила…Ваське хоть со сроком она, хоть без срока…Гад. И когда только её досыти нажрётся?

         - И чего же здесь, интересно, сваливать будут? – спросила она бородатого.

         - Чего… - хмыкнул бородатый. – Чего на свалки сваливают? Известно чего. Отходы.

         - Может, продуктовые? – поинтересовалась она с тайной надеждой.

         - Ага. Колбасу с ананасами. И хрен с горы. Держи в обе руки, - безжалостно разрушил все ее пищевые иллюзии бородатый и зло сплюнул себе под ноги.- «Продуктовые…». Надо же придумать… А ядерные не хошь?

         - Не, не хочу, - сказала Мячкина и на всякий случай быстро перекрестилась.

         - А кто тебя спрашивать-то собирается? – резонно возразил собеседник. – Ты чего, депутат, что ли, чтоб тебя спрашивать?

         Мячкина отрицательно мотнула головой: нет, не депутат. Но все равно не хочу. И на всякий случай дурашливо хихикнула. Дескать, понимаю, не такая уж дура, какой кажусь на первый взгляд. Про ядерные - это, конечно, шутка. Это я понимаю. Не совсем уж какая. И телевизор регулярно смотрю. Разных там Петросянов с «аншлангами».

         Она шагнула к бородатому поближе,  и подхалимски улыбаясь, заглянула ему в лицо. Лицо было очень серьезным. Шуткой от такого лица даже и не пахло. У Мячкиной тревожно заныли зубы и защипало в носу.

         - Значит, какие, говорите? – повторила она свой вопрос, все равно не веря бородатому.                                                                                           

- Я же сказал, - поморщился тот, явно тяготясь тупостью своей случайной собеседницы.

         - А зачем? Почему к нам-то?

         - А куда? – вопросом на вопрос ответил он. – На улице их, что ли, оставлять? Дураки, что ли, совсем?

         - На самом деле ядерные? (вот вцепилась! Как репей! Она всю жизнь такая! Если вцепится - хрен оторвешь! Хуже репья! Прямо лишай!).

         Бородатый терпеливо вздохнул.

         - А мы как же? – не унималась Мячкина (не, ну чистый репей! Вперемешку с лишаем!).

         - Кто?

         - Мы. Местные проживающие.

         - Ну и чего?

         - Нам-то куда?

         Бородатый неожиданно развеселился.

         - Что? Страшно? – ощерился он в зловещей усмешке. Зубы у него были жёлтые, длинные и широкие. – Да не бойся! Может все еще и обойдется! Вон, в Чернобыле, недавно по телевизору показывали, люди до сих пор живут. И ничего. Некоторые даже до сорока годов доживают. Которые рекордсмены.

         Мячкина, услышав про такие чернобыльские рекорды долголетия, ахнула и закаменела лицом. Экскаватор взревел. Трактор пыхнул ядовитым сизым дымом и бросился в атаку на здоровенную кучу свежевырытой земли. Работяги похватали лопаты. На кривой березе громко каркнула ворона. Из облаков вырвалось ослепительно сияющее солнце.

         - Караул, - сказала Мячкина.

         В шесть часов сорок пять минут, то есть ровно через пятнадцать минут после выхода Мячкиной из дома за земляникой и через две с половиной минуты после окончания её разговора с умным бородатым бригадиром, о нависшей смертельной опасности знала уже вся деревня. Кто спросоня, кто с испугу, кто просто так, до кучи, но орали все, даже абсолютно глухонемой с самого рождения дед Никодим, который никогда сроду не орал и вообще всегда только дурашливо всем улыбался.

         -Ратуйте, православные! – визжала старуха Поликарпова. – Наша смертушка пришла! Иконы доставайте!

         - Ну, раскудахталась… - досадливо буркнул дед Степан Серегин, ветеран войны, бывший знатный тракторист, деревенское прозвище - Турок. – Все там будем. Как говорится, гробы на каждого с самого младенчества заготовлены. Надо только знать, когда их с чердаков вынать.

         - Тамарк, тебе чего, этот начальник так прямо и сказал? – наседала на Мячкину соседка Клавка Воропаева, многодетная мать- одиночка. - Ты ничего не напутала?                                                                                                                  

- Во те крест! – и Мячкина размашисто перекрестилась. – Бородатый так прямо и сказал: устроим, мол, вам второй Чернобыль! Ни один до зимы не доживёт!

         - Ратуйте, православные! – по новой завела свою бодягу Поликарпиха. – Надо попа звать! Чтоб молебен отслужил от такой напасти!

         - Х…ня это все, - легкомысленно потягиваясь, заявил Витька Токарев, бесшабашный красномордый верзила с постоянно насмешливым взглядом. – С ней, дурой, пошутили, а она уши и развесила. Еще всех подняла по самой утрянке. Дура.

         - Не дурей тебя! – огрызнулась Мячкина. -  А не веришь- сам сходи спроси. Они уже и яму вырыли.

         -Это для нас, что ли? – заржал Витька. Ему все нипочем. Совершенно несерьезная личность. Одно слово- шалапут.

         -…а с другой стороны, все может быть, - словно разговаривая сам с собой, задумчиво пожал плечами Василий Иванович Гаврилов. Народ сразу притих и повернулся к нему. Гаврилова в деревне уважали. Солидный, неторопливый, обстоятельный в суждениях. Газеты читает регулярно. И работал не где- нибудь, а в  городском комитете государственной безопасности. А туда, понятно, дураков не брали. Правда, там, в гэбэ, он служил всего лишь простым шофером, но это нисколько не умаляло его личности в народных глазах. Некоторые из которых (не глаза, а люди), например, та же полоумная Поликарпиха, еще застали те теперь уже далекие времена коллективизации и раскулачивания, и помнили какой шорох наводили в здешних деревнях и селах наши славные чекисты.

         - Все может быть, - неторопливо повторил Гаврилов. – Деревня наша - бесперспективная, это вы все сами распрекрасно знаете, одни старики со старухами, и всего-то двадцать домов. Так что для свалки - самое место.

         - Чего это «самое место»? – взъярилась на него Клавка Воропаева. Для нее единственной Гаврилов не представлял никакого авторитета. Ей, Клавке, вообще все равно кто перед ней - сотрудник безопасных органов или конь в пальто. Пользуется тем, что многодетная, и с ней по этой причине довольно стремно собачиться. Один хрен – переорёт. Она такая горластая, прям куда там! Вот от неё мужики и бегут, потому что нет никакой возможности.

         - «Самое место»… - передразнила она Гаврилова, уперев свои мощные многодетные руки в свои тоже очень нехилые боки. – А я, может, на этом самом месте проживать желаю! Может, мне больше деваться некуда! Да и Тамарка все врет! Правильно Витька говорит: набрехали ей эти, с лопатами. Скучно им было, а тут нате вам – эта жопастая. У нас же рядом ничего такого ядерного нету!

         - Было бы кладбище, а покойники найдутся, - резонно возразил Гаврилов. Витька опять неприлично заржал…

         Короче, решили ехать за разъяснениями в районную администрацию. Представителями единодушно выбрали Гаврилова, Тамарку, как непосредственную очевидицу, и Витьку, у которого единственного в деревне были исправные «Жигули». Витька предлагал взять еще и Поликарпиху. В качестве группы поддержки, для усиления и создания общего фона, и вообще для смеху. Она, Поликарпиха-то, как заорет своё истошное «ратуйте православные!», городской народ мигом сбежится. Вот тогда только и успевай ловить  момент, заручайся всенародной поддержкой. Но Витькино предложение в могиловских народных массах поддержки не встретило. Хорошего - понемножку, строго сказал Гаврилов (что он этим самым хотел сказать – совершенно непонятно). Скромнее надо быть (опять туман). Иди домой! (это уже конкретно Поликарпихе, которая опять было распахнула свой чудесный ротик). Устроили, понимаешь, цирк! (это уже всем). Вообще, народ от его властных распоряжений сразу присмирел. Почувствовал, что дело в надежных ежовых рукавицах бывшего многолетнего шоферского комитетчика.

         Сначала разлетелись идти прямо к главе района, но его секретарша сказала, что Никита Сергеевич на два дня уехал в Москву.

         - А вы по какому вопросу? – спросила она.

         Ей объяснили по какому.

          - На месте Слюняев Григорий Григорьевич, - сказала секретарша. – Заведующий отделом экологии. Вас устроит?

         - Устроит, - согласился Гаврилов.

         - Нам один болт, - развязно заявил Витька.

         - Какой болт? – не поняла секретарша. Она, похоже, была культурной женщиной и не знала всех этих простонародных выражений.

         - Оловянный, - как ни в чём не бывало, продолжил глумиться над её эстетически культурным воспитанием этот недалёкий трепач-балагур.

         Гаврилов свирепо посмотрел на Витьку. Тот тут же придал лицу невинное выражение. Если эта фифа шуток не понимает, то я-то тут при чём, говорили его бесстыжие глаза.

         - Нас устроит, - повторил Гаврилов секретарше.- Вы не слушайте.

         Женщина непонимающе и почему-то испуганно кивнула, покосилась на Витьку и, подняв телефонную трубку, с кем-то поговорила. Похоже, с этим самым слюнявым.

         - Сейчас Григорий Григорьевич занят. Освободится через десять минут. Двести десятый кабинет.

         Гаврилов кивнул: поняли, спасибо. Делать нечего. Слюнявый так слюнявый.

         Слюняев оказался крепко сбитым, но уже начинающим расплываться мужиком лет пятидесяти с  колючим фельдфебельским взглядом и физиономией, похожей на солдатскую подушку.

         - Слюняев Григорий Григорьевич, - представился он всем троим, но руку пожал только Гаврилову, сразу почувствовав в нем старшего. – Подполковник в отставке. Сейчас волею, так сказать, судьбы брошен на экологию.

         И опять посмотрел только на Гаврилова, словно давая понять, что разговаривать намерен только с ним, а эти двое, с первого же взгляда видно,

что совершенно несерьезные существа, пусть сидят себе смирно вот за этим столиком и помалкивают согласно субординации. Гаврилов понятливо кивнул и пожалел, что не взял на встречу старуху Поликарпову.

         Недалекая Мячкина распахнула было рот, но главный районный эколог вовремя предупреждающе поднял руку.

         - В основных деталях я в курсе. Прошу подробности, -  и многозначительно взглянув на часы, добавил строго-казённым тоном, что у него очень мало времени. Гаврилов снова пожалел о Поликарпихе.

         - Значит, так… -  изложил он сложившуюся ситуацию как можно подробнее. Мячкина, от волнения перебивая саму себя, дополнила сообщение совершенно не нужными с точки зрения Гаврилова подробностями. Эколог в отставке многозначительно поджал губы и с этими губами стал похож на повидавшего жизнь и уставшего от дураков- посетителей пожилого поросенка.

         - И чего же вы хотите? – изогнув губы в дежурной улыбке, спросил он.

         - Как… - опешила Мячкина. – Запретить! Конечно! А то - ядерная! Еще чего придумали! Кому ж понравится! Нам же там жить!

         - А деревня в плане переселения записана? – задал Слюняев неожиданный вопрос. Мячкина вытаращила глаза: какой план? Куда записана? Никуда она не записана! Еще и план какой-то есть? И какое ещё переселение? Она лично ничего не знает. Куда переселять, зачем? Почему? По какому праву?

         - Так точно, записана, – по-военному спокойно подтвердил Гаврилов. – Еще в первом варианте.

         - А тогда чего же волнуетесь? – удивился экологический  подполковник. Точнее сделал вид, что удивился. Чему- чему, а удивляться он уже давно и прочно разучился. Еще с удивительных армейских времен.

         - Вас же всех переселят согласно плану, - сказал он успокаивающим тоном. И тут же поправился. – Нет, тех, конечно, кто доживет. Потому что процесс этот весьма длительный, не на один год. Так что кто доживёт, тот будет жить на новом, экологически безопасном месте. У нас в районе они пока есть. Вот и все дела.

         - Не, интересно получается! – нахально влез в этот очень серьезный разговор очень несерьезный Витька. - Свалку копают – не предупреждают. Переселяться – тоже молчок. Без меня меня женили! Чего за дела ваще? Как со скотиной!

         Лицо господина Слюняева приобрело каменно- кислое выражение.

         - А вы кто? – спросил он Витьку таким тоном, что сразу было понятно: хочет унизить.

         - Член делегации! – нагло выпятил грудь Витька. Но все же сразу почувствовалось – малость оробел.

         - Ах, член! – иезуитски улыбнулся-усмехнулся Слюняев. Дескать, видал я эти самые члены и посолиднее. – Ну, если член…А вы тоже, как я понимаю, член? – неожиданно спросил он Мячкину, и даже не спросил, а как будто утвердил ее в этом почетном звании. Мячкина в ответ кивнула и почему-то покраснела.

- Ну если вы все здесь… -  и сделал умышленно-насемешливую паузу, - …члены, то будем, конечно рассматривать. Конечно. Вы заявление у секретаря уже зарегистрировали?

         -Какое заявление? – непонимающе спросил Витька. – Это ещё и заявление надо писать?

         -Ну, товарищи… - Слюняев развел в стороны свои короткие пухленькие руки. Дескать, он весьма удивлен такой их дремучей невежественностью в подобных делах.

         -Вы же сами сказали, что вы – члены. Правильно?

         - Правильно, - сказал, сцепив зубы, Гаврилов. Он уже понял, что этот розовощекий пирожок над ними просто потешается. Что он здесь, в этом своем кабинете, просто помирает от скуки и от этой своей, ему совершенно безразличной  экологии, и никто из здешних действительно серьезных начальников его серьезным человеком совершенно  не считает. И что он действительно сидит, в общем-то, на весьма серьёзной, но только на самом деле никому не нужной должности, и никаких серьезных вопросов не решает и решить не может, потому что никто ему этого не разрешит. Его просто запихнули сюда после отставки, потому что куда-то его надо же было пристроить. Ведь не какой-нибудь прапор занюханный, а, как ни крути, самый настоящий подполковник. Всю жизнь на командирской должности. Может, в своей курсантской юности мечтал стать выдающимся полководцем. И вот теперь, с этой деревенской делегацией, выпал ему редчайший случай – показать, что и он в этой районной иерархии хоть чего-то, но значит. Ну, как тут не воспользоваться такой редкой возможностью и не потешить свое убогое слащавое самолюбие?

         -Значит, вы что-то вроде штаба, - заключил Слюняев. -  В таком случае дело приобретает очень  солидный оборот. Вопрос принципиальный. Почти как у Шекспира: быть или не быть? Для таких случаев существуют определенные правила, и не я их заводил. Нужно написать заявление, зарегистрировать его в секретариате, там рассмотрят, передадут в соответствующую инстанцию, которая и даст компетентный ответ. Все очень просто, но, конечно, потребует определенного времени.

         - Так сейчас-то чего нашим деревенским говорить? – словно бы и не слыша всей этой дежурной бюрократической нуднятины, спросил Витька. – Народ волнуется. Запросто может перейти к активным действиям.

         - Это к каким же? – сощурился Слюняев.

         - Да пожгут все эти тракторы с бульдозерами к чертовой матери – и все дела.

         - В милицию попадут.

         - Не-а, - нахально возразил Витька. – Никто же никого не продаст. Круговая порука. Деревенская мафия.

         - Это не порука, - фыркнул Слюняев презрительно. – Это пугачевщина какая-то. Анархия. Произвол. Повторяю: вопрос серьезный. С кондачка его решить не могу,– и выжидающе посмотрел на Гаврилова. Тот кивнул. То ли спорить не хотел, то ли по старой служебной привычке привык кивать.

         - Как писать-то, господин полковник?- спросил Гаврилов.

         Господин подполковник дружелюбно ему улыбнулся, оценив таким образом тонкую лесть,  и широким хозяйственным жестом подвинул Гаврилову бумагу и ручку…

         - Такая морда… - возмущенно сказал Витька, когда они вышли на улицу. – Эколог! Об его лоб только поросят долбить! Насмотрелся я на таких…экологов, когда армию служил. Каждый день после своей экологии домой на карачках приползали. На нас орали, чтобы мы соляру экономили, а сами ее гражданским втихаря толкали. Чтоб на горло.

         - Чего ты прицепился к человеку? – нахмурился Гаврилов. – Он же тебе, бестолковому, все по полочкам разложил. Какие к нему претензии?

         - А какие были, такие и остались! (нет, нашего Витюшку просто так не обманешь и не успокоишь. Он в корень зрит. Ему конкретика нужна, а не эти самые полочки.) Чего мы сюда ездили-то? Зачем? Чего выяснили?

         - Выяснили, что как был ты шалапутом, таким и остался! – прорвало, наконец, Гаврилова. – Не мужик- кипяток! Подать ему прямо сюда и прямо сейчас! Разрешите бегом? Ты не в бане - в учреждении! Где люди к свои словам ответственно относятся! Не то что некоторые… -  и почему-то с неприязнью посмотрел на Мячкину.

         -А чего я-то? – тут же всполошилась она. – Чего я?

         - А кто? Кто всю эту… - и не находя нужного определения, Гаврилов закрутил  перед ней пальцами, - … заварил?

         - Чего эту-то? ( Да… Одно слово - Мячкина. Простая как вся моя жизнь. В том смысле, что никакого соображения. Одни вопросы.)

         - Апокалипсис, - ответил за Гаврилова Витька. – Фильм такой есть, американский. Про конец света. Очень смешной. Прям весь ухохочешься. Скоро он и у нас будет. Только без всякой Америки. И хохотать будет некому. И хоронить тоже.

         Через две недели на адрес Гаврилова из районной администрации пришел ответ. Уважаемые жители деревни Могилово, говорилось в нем, согласно перспективного плана  развития нашего района на период 2009- 2012 годов строительство полигона для захоронения ядерных отходов на обозначенной в вашем заявлении от пятого июля текущего года, номер триста шестьдесят пять дробь три, территории в текущем году не планируется. Подтверждаем, что согласно вышеназванного плана развития района ваша деревня  признана бесперспективной в дальнейшем существовании, и при благоприятном разрешении вашего жилищного устройства запланирована к ликвидации. Число. Подпись ( Неразборчиво. Какая-то Бричкина).Согласовано. Подпись - Слюняев. Точка.

- Ну, все поняли, бесперспективные? – спросил собравшихся перед магазином Витька, которому общим собранием и было доверено зачитать этот административный ответ в виду его громкого голоса и луженой глотки.

         - Так что не сомневайтесь! Этот год можете доживать спокойно! Никто вас травить ядером не собирается! Чем другим – пожалуйста, только скажите, а ядером - нет! Документ… -  и он потряс в воздухе документом . - …ясно определил ваше конституционное право на жизнь в этом текущем году!

          Ну, балабон, подумал Гаврилов, выслушивая  это Витькино кривляние. Трепач чёртов. Одно слово – баламут! Нет, распустился народ без крепкой руки, факт. В тюрьму сажать за такое балабольство - это, конечно, перебор. А вот припугнуть, чтоб в штаны от страха наделал, чтоб маму дорогую тысячу раз вспомнил, вот это было бы самый раз. Кому это не знать, как не ему, Гаврилову. Повидал таких вот…балабонов. Повозил их по закрытым судам да спецпсихушкам.

         - В старинных писаниях как говорится? – просипела Поликарпиха, которая сорвала голос, когда ещё на первом собрании орала свое «ратуйте».- « О смерти думай, а гроб всякому готов!».

         -Шурик, убери бабушку,  - застонав, попросил-приказал Гаврилов её внуку Шурику.- Иди ее щами накорми. И чтоб она больше из дома не выходила! Никогда! 

           - Это конечно… - согласился старик Серегин-Турок и, язва такая, ехидно прищурился. – А они, между прочим, всё копають и копають. Копають и копають… Чего, спрашивается, копають, если в вашей бумаге написано, что ничего копать не будут?

         - Тебе же, дед, русским языком написано: не планируется! – строгим командирским голосом сказал Гаврилов. – Понял?

         - Понял, - согласно кивнул дед. – А чего ж они тогда копають?

         Фу ты, ну ты! Ну как можно с такими вот… динозаврами по-людски разговаривать?

         - А чего тебе-то? Твоя, что ли, земля? Хотят и копают! Может даже и под свалку. Будущую, конечно! – тут же, чтобы опять не заводить этот удивительный народ, поправился Гаврилов. – Давайте уж по-людски рассуждать. Да, может даже и под свалку. И ничего удивительного в этом нет. Ее все равно  в районе надо где-нигде копать. У нас - самое место. Потому как Витька вам ясно прочитал: мы – бесперспективные. Вот дадут всем жилье, и деревню - под бульдозер. И нечего здесь сейчас слезами хрюкать, нечего! Сами ноете – вода из колодца, уборная во дворе, топить - дров не напасешься. А вот дадут квартиры, там и отопление централизованное, и вода из крана, и теплый толчок. Хоть неделю на нем сиди - не слезай, погремушки свои все равно не отморозишь. А то, что еще, может, пару годков придется до ветру  в скворечники бегать, то это – из-за экономических трудностей. Вы же сами кризис по телевизору смотрите, чего ж тогда удивляетесь? А свалка – дело  в масштабах района необходимое. Отходы в космос не запустишь. Их хоть куда, а надо сваливать. Ну, дед, с этим-то ты, надеюсь, согласен?

         - Согласен, - качнул белой и пушистой, как цыплячий пух, головой  старик Серегин. –Как автобус к нам пустить – это нельзя, невыгодно. Как новый фершалский пункт – тоже. А как гавно везть – давайте, робяты, к нам! У всех возьмем, нам не жалко! Хорошая справедливость. Справедливая.

          - А  вот с такими разговорами мы все очень далеко зайдем, - тихо, но даже как-то зловеще предупредил не только Степана, но и всех собравшихся Гаврилов.

         - Куда уж дальше! – опять раздухарился этот белобрысый пенек-одуванчик. – Переморють всех здеся как мух, а мы и знать-то ничего не будем!

         - Мух надо дихлофосом, - авторитетно заявил восьмилетний гавриловский внук Павлик. У него были летние каникулы, родители хотели взять с собой, на море, но он уперся -  ни в какую: в деревне лучше, хочу к деду! Он, Павлик, умный. Он теперь во второй класс пойдет. С английским углублением изучения языка.

         - Устами младенца грохочет истина, - сказал Витька насмешливо и погладил Павлика по голове.

         - Значит, вы больше ничего в администрации спрашивать не хочете, - констатировал дед Серегин.- А? Не хочите? Я так понимаю?

         - Дед, ты успокоишься когда- нибудь? – еле сдерживаясь, спросил Гаврилов. Вот уж действ

Алексей Курганов

Вежливый Саша (рассказ)

         Саша, толстенький розовощекий мальчик восьми с небольшим лет, ученик второго класса обычной средней школы номер два, открыл подъездную дверь и вышел на улицу. На улице было тихо, относительно пустынно, относительно прохладно и по-утреннему солнечно. На лавочке, справа от двери, сидел сашин знакомый по имени Володя. Володя употреблял наркотики, и сейчас его лицо выражало одновременно и душевные, и физические страдания.

         - Здравствуйте, Володя, - вежливо поздоровался Саша. Володя, прекратив раскачиваться и непонятно мычать, медленно поднял на него тоскливый взгляд.

         - Скока время? – спросил он хриплым голосом.

         -Девять часов, - ответил Саша.

         -Щас сдохну, - пообещал Володя и, обессилено закрыв глаза, откинулся на спинку скамейки.

         -До свидания, - так же вежливо попрощался Саша и пошел к песочнице, около которой сидела и сыто жмурилась всегда беременная маленькими котятками кошка Мыра. Мыра приветливо посмотрела на Сашу, перевела взгляд на опять начавшего раскачиваться и мычать Володю, сладко зевнула и потянулась всем своим толстым, с котятками, телом.

         - Здравствуй, Мыра, -  поздоровался Саша и, присев, щекотно почесал кошку между ушами. Мыра мурлыкнула: и тебе, Сашок, не кашлять.

         -А я тебе рыбу принес. Жареную.

         -Это хорошо, - сказала Мыра и, прищурившись, многозначительно посмотрела на карман Сашиной куртки. Он  вынул оттуда полиэтиленовый пакет и, развернув, положил перед ней.

         -Вот. Приятного аппетита.

          - И тебе того же и чтобы много раз.

         От расположенной рядом с домом фруктово-овощной палатки, которую все почему-то называли «сеткой» или «обезьянником», послышались знакомые визгливые крики. Это палаточный продавец Ахмед ругался с очередной покупательницей, которая успела вовремя заметить, что Ахмед пытается ее обмануть.

         -На целых десять рублей! – возмущенно размахивала толстыми руками тетка, обращаясь за неимением слушателей, к внимательно смотрящим в ее сторону Саше и Мыре.

         -Понаехали тут и безобразничают! Я в торгинспекцию позвоню, они у тебя лицензию-то моментом отберут!

- Зачем инспекция? – делал в ответ испуганные глаза Ахмед. – Не нада инспекция! Вах, женщина, чуть- чуть виноват! Чуть-чуть гирька туда- сюда! Не нада инспекция, лучше сразу руби мне голова! Восемь братьев и сестер, все кушать хотят, дома работа нету, здесь работа! Пожалей, красавица!

         - Жулик, - довольно сказала тетка (Саша понял: ей понравилось, что Ахмед обозвал ее красавицей. Её, наверно, больше никто так не обзывал.). – Ладно, взвесь мне еще вон того винограду. И смотри! -  и показала ему жирный кулак. Ахмед, притворно испугавшись,  закрыл глаза.

         - Здравствуйте, Ахмед, - поздоровался Саша, когда тетка отошла от палатки.

         - Здравствуйте, Саша, - наклонил голову Ахмед и протянул ему небольшое румяное яблоко.

         -Спасибо,- поблагодарил Саша и, прижимая к груди левой рукой Мыру, правой взял предложенный фрукт.

         - И тебе рахмат, - еще раз поклонился Ахмед. Ему нужно было постоянно всем кланяться, потому что он жил в их городе, как сказала однажды мама, на каких-то птичьих правах. – Как вы, Саша, поживаете?

         - Культурно, - ответил Саша. -  Я сейчас гуляю, а потом пойду уроки учить. Вы, наверно, тоже, когда учились, уроки учили?

         - Какой у нас в кишлак уроки? – горестно вздохнул Ахмед. – У нас – овцы. Много овец. Когда их считаешь – вот и вся арифметика.

         - Овцы – это хорошо, - кивнул Саша. – Это животный мир. Мы про него тоже в школе проходим. До свидания.

         На площади перед гастрономом стояла толпа пожилых и не очень, но все равно очень взрослых людей. Толпа ходила из стороны в стороны, грызла семечки и кушала мороженое, а также слушала выступавших, которые по очереди подходили к микрофону, стоявшему на возвышении бывшего памятника вождю. Выступавшие кричали в микрофон «долой» и «продажный режим», и вообще выражали своё, как говорил дядя ведущий по телевизору, глубоко негативное мнение.  Саша знал, что эти люди у микрофона – политические, и от них нужно держаться подальше на всякий случай. Так ему говорил дедушка, а вот почему подальше и на случай – не объяснял. Он, наверно, думал, что Саша и так поймёт, без объяснений.

         Тем не менее, Саша, прижимая к груди меланхоличную Мыру, подошел ближе. У микрофона в это время появился его сосед по подъезду и вообще знакомый, товарищ Павел Герасимович Кокосов.  Саша однажды слышал, как папа рассказывал маме,что товарищ Кокосов в своё время был очень ответственным сотрудником городской администрации. но  в один из ответственных моментов  не успел к разделу какого-то пирога, и поэтому вынужден был из администрации уйти с каким-то скандалом и стать каким-то воинствующим оппозиционером. А какой пирог был, спросил тогда Саша. Яблочный или сливочный? Папа на этот его, казалось бы, совершенно невинный вопрос почему-то горестно вздохнул и  погладив Сашу по голове, ответил, что нет, не яблочный. Медовый на хрену. И вообще, чего ты здесь подслушиваешь взрослые разговоры? Иди лучше уроки делай!

Товарищ Кокосов тем временем раскрыл перед микрофоном свой решительный рот, словно собирался этот самый микрофон или откусить, или прокусить, и сразу же начал грозить непонятно кому, что «не позволим!» и «история рассудит». Так Павел Герасимович кричал минут пять, потом вытер носовым платком вспотевший лоб и увидел Сашу с Мырой. Саша на его взгляд вежливо кивнул. Мыра опять зевнула. Она, наверное, не выспалась.

         - И мы никогда не поверим продажным политиканам и  ворам-олигархам! – победно пообещал товарищ Кокосов и вытянул руку в направлении Саши и Мыры. – И молодежь разделяет наши убеждения!

         Толпа, оставив на время семечки и мороженое, посмотрела на Сашу и Мыру, одобрительно загудела и захлопала в ладони. Какой-то улыбающийся, сморщенный старичок в красной бейсболке с синей надписью «Газпром» протянул Саше красный бумажный флажок на бумажной палочке.

         - Спасибо, - сказал Саша. Мыра на всякий случай понюхала флажок (вдруг съедобный?), после чего презрительно фыркнула.

- Я, можно сказать, потомственный шахтер! – опять закричал товарищ Кокосов и зачем-то положил сверху на свою голову непонятно откуда взявшуюся у него строительную каску. Каска товарищу Кокосову была  мала в размере окружности головы, и ему пришлось придерживать ее рукой. – Я, можно сказать, всю жизнь в забое!

         - Оно и видно! – крикнул кто-то из толпы. – С такой-то мордой!

         Толпа весело-ехидно засмеялась. Товарищ Кокосов покраснел, набычился и почему-то с ненавистью посмотрел на стоявшего перед постаментом молодого плешивого человека, который застенчиво улыбался непонятно чему и совершенно ничего не кричал.

         - А шахтер, он как ребенок: его всякий обидеть может! – продолжил товарищ Кокосов и почесал правый кулак. Каска, воспользовавшись моментом, свалилась с его головы и, громко стукаясь об асфальт, закатилась под какой-то здоровенный черный ящик. Товарищ Кокосов покраснел еще больше. Толпа засмеялась еще сильнее. Можно сказать – заржала, а это некультурно – ржать. Так говорила бабушка и мама с папой. Дедушка так не говорил, потому что он был хотя и культурный, но не совсем как положено. Саша пожал плечами и, не отпуская Мыру, пошел назад.

Справа и чуть в стороне от митингующих, там, где проспект имени Октябрьской революции соединялся с улицей Николая Романова, бывшей третьего Интернационала, прямо на рельсах сидели четверо мужиков и пили из темно-коричневых бутылок пиво «жигулевское», семнадцать рублей пятьдесят копеек – одна бутылка. На мужиках были надеты рабочие куртки ярко-апельсинового цвета. Саша понял, что они, наверное, ремонтируют здешние трамвайные пути, и у них, наверное, очередной рабочий перерыв, потому что именно сейчас они ничего не ремонтировали, а оживленно спорили о какой-то колбасе, которая продавалась в загадочном тринадцатом номере.

         - А я вам, дундукам, еще раз говорю: нету в ней никакой сои! – горячился молодой черноволосый мужчина в очень красивых очках в блестящей металлической оправе. Он, наверное, ученый, если такие очки, уважительно подумал Саша и вопросительно посмотрел на Мыру. Ага, усмехнулась Мыра, ученый. Ученей не бывает. Видала я таких академиков. Они только и умеют, что по учёному камнями кидаться в разных беззащитных животных.

         -Да мне Люська сама сказала, что нету! – кипятился ученый, - А она не какая-нибудь, а замдиректора!

         - Значит, сои там нет, мяса тоже нет. Ничего нет,– спокойно сказал толстый усатый мужик, что сидел справа от ученого. – Одна химия. От которой синяя.

         Похоже, он сказал какую-то неприличность, потому что ремонтные мужики громко и некультурно заржали. Ученый шмыгнул носом и сплюнул.

         - Здравствуйте, - сказал Саша. Мыра прищурила глаза. Работяги посмотрели на него и Мыру и вяло кивнули.

         - Здоров! – и ближайший к ним ремонтник дружески протянул Саше руку. У ремонтника была широкая грудь, маленькая голова, усы и родинка на щеке. – Пиво будешь? -  и кивнул на Мыру. - Это у тебя кто? Обезьяна?

         - Это Мыра, - пояснил Саша. – Кошка такая.                                                                                                                  

         - А я обрадовался! Думал – обезьяна! – расплылся в улыбке мужик и весело засмеялся, показывая железные зубы. Мыра посмотрела на него презрительно и высунула язык.

         - И сколько нам лет? – продолжал спрашивать железнозубый. Ему было скучно, и он не хотел говорить про колбасу.

         - Восемь, - ответил Саша. – С половиной. Почти.

         - В школу ходишь?

         - Хожу. Во второй класс.

         - А сейчас чего? Прогуливаешь?

         -Нет. Я во вторую.

         -А живешь где? – не унимался мужик. Может, у него тоже был такой сын, вот поэтому он и интересовался. А, может, в свободное от работы время он воровал по квартирам и сейчас спрашивал его, Сашу, на предмет своего послерабочего увлечения.

         - Пиво будешь?

         - Нет, - сказал Саша. Он ещё раз посмотрел на железнозубого и решил, что он вряд ли лазает по чужим квартирам. Лазают те, кого показывают в криминальной хронике по телевизору, а этот на них совершенно не похож.

         - А живу я вон в том доме, -  и Саша кивнул на дом, выглядывающий углом из-за сквера перед площадью. - В третьем подъезде. Квартира номер шестьдесят четыре.

         - Ты всем-то не рассказывай! – строго предупредил мужик и поставил  бутылку на землю. -  А то нарвешься на какого-нибудь урку… в кожаной тужурке. Придет и обчистит. Как два пальца. Может, махнешь пивка-то?

         - Спасибо, - вежливо отказался Саша. – А вы трамвай, что ли, ремонтируете?

         - Путя, - поправил его мужик. – Рельса лопнула. Коррозия металла.

         - И когда отремонтируете?

         - А кто его знает, -  и мужик равнодушно пожал плечами. –Нам, главное, чтобы счетчик щелкал и зарплата шла. А ремонтировать можно хоть до самого до заговенья. Нам лично не к спеху.

         - А если кто торопится? – спросил Саша. Сам он никуда не торопился, а спрашивал просто из чистого интереса.

         - А кому невтерпеж –пусть на такси ездиит! – ничуть не смутился мужик и поднял вверх указательный палец.

-  Спешка нужна только когда? – неожиданно спросил он Сашу.

         Саша пожал плечами.

         - Когда трамвай сломается…

         -Неправильный ответ! – довольно сказал мужик. – Спешка нужна только при ловле блох! И чему вас, пионеров, только в школе учат?

         - До свидания, - сказал Саша. Мыра тихо мыркнула.

         - Ну, бывай! – и мужик протянул ему руку. – Ты заходи! Пивка попьем, о жизни нашей скорбной покалякаем! Мы здесь, может, надолго!

         Саша кивнул: ладно, зайду. И пошел ближе к дому.

         На повороте, у помойки он встретил тетю Жанну. Тетя Жанна была красивой, всегда веселой и, как говорила мама, аморальной женщиной,

потому что работала проституткой. Сейчас она шла по асфальтовой дорожке, легкомысленно размахивала полиэтиленовой сумкой и непонятно чему улыбалась.

         -Здравствуйте, тетя проститутка Жанна, - вежливо поздоровался Саша. Тетя Жанна остановилась, посмотрела на Сашу, открыла было рот… Потом                                                                                                                       

вздохнула, сказала неизвестно кому «уже и ребенка научили, суки…» и протянула Саше конфетку в ярком фантике и с написанными на нем иностранными буквами. Потом потрепала его по голове и пошла дальше, красиво покачивая из стороны в сторону верхними задними частями ног. Саша это её покачивание очень нравилось. Он даже пытался дома, перед зеркалом повторить эти её волнующие его движения, но у него не хватало поворота головы, что наблюдать себя сзади. Когда же он поворачивался к зеркалу лицом, то зад в это же самое время непроизвольно поворачивался боком, что сразу же мешало наблюдать. А без полноценного наблюдения было неинтересно и вообще непонятно, получается у него или нет.

         У подъезда все в той же унылой позе сидел наркоман Володя. На его бледном лбу блестели крупные капли пота, которые он даже не вытирал.

         -Здравствуйте, - сказал Саша и опустил на землю Мыру.

         -Козел обдолбаный, - презрительно фыркнула Мыра. – Вот он, настоящий пример для современной молодежи. И зачем только таких на улицу выпускают?

И на всякий случай отошла подальше к песочнице.

         Володя, прекратив раскачиваться и непонятно мычать, поднял на Сашу

тоскливый взгляд.

         - Скока время? – спросил он хриплым голосом.

         - Не знаю, - пожал плечами Саша. – Наверно, уже десять часов.

         - Щас сдохну, - пообещал Володя и, обессилено закрыв глаза, откинулся на спинку скамейки.

         - До свидания, - вежливо попрощался Саша и пошел домой.

 Оказавшись в квартире, он первым делом вымыл руки, потом вместе с бабушкой сделал уроки по арифметике, нарисовал в альбоме для урока рисования кошку Мыру, и, высунув от усердия свой большой розовый, похожий на кусок колбасы по сто двадцать рублей за килограмм язык, красиво написал сверху красным фломастером «Эта кожка мыра». После чего подумал и дописал уже зелёным фломастером, чтобы было красиво и всем понятно, слово «жывотныя». Потом посмотрел мультяшку про Тома и Джерри, потом пообедал супом, яичницей с двумя кусками хлеба и компотом из бабушкисадовых сушёных яблок, которые -  и яблоки, и сад -  папа называл очень неприличным словом. Потом надел школьную форму и пошел в школу овладевать знаниями. Жизнь продолжала оставаться прекрасной и удивительной.                 

Алексей Курганов

Белые розы (миниатюра)

         - Психбольница! – громко  и торжественно объявила кондукторша – здоровенная баба с железными зубами. Я её первый раз вижу на нашем, пятом маршруте. Наверно, новенькая.

         - Следующая – туберкулёзный санаторий! Оплачивайте, граждане за проезд!

         Автобус чихнул, пыхнул, выбросил из выхлопной трубы сизое облако ядовитого газа и, дёрнувшись и предсмертно взревев донельзя изношенным, тысячу миллионов раз перебранным мотором, через силу начал набирать скорость. Автобус было по-человечески жалко, но жалеть его было некому: кругом сидели люди, и у каждого из них и без автобуса было полным-полно собственных проблем.

         - «По приютам я с детства скитался, не имея родного угла…» - послышался с заднего сидения очень нетрезвый, но достаточно весёлый  голос. Там расположились мужики, которые возвращались в город после трудового дня, проведённого на родном машиностроительном заводе. Они любили петь, хотя их пение и резало слух. Сегодня исполнялась любимая песня нищих и блатных из некогда популярного в народных массах кинофильма «Республика ШКИД», причём исполнялась соло, высоким, то ли очень светловолосым, то ли просто седым мужиком.

         - Разнылся, болезный… - ласково прокомментировала его пение кондукторша. – Прям совести никакой нет перед людями. Граждане, обилечивайтесь!

         Сзади послышался перезвон стаканов: исполнитель, закончив куплет, получал заслуженный гонорар.

         - Алкоголики, - всё так же ласково объяснила кондукторша и довольно шмыгнула своим пупырчатым, уважительных размеров носом.

          – А ещё рабочий класс! – пристыдила она представителей машиностроительного пролетариата больше для порядка, чем от души. - Совести прям никакой прям в автобусе распивать алкоголизм!

         - Да ладно, мать! – послышался всё оттуда же, с заду, громкий голос, только что требовавший, чтобы какому-то Ваське наливали в последнюю очередь, «а то его (Ваську, то есть) часто блюёть от одного водочного запаха, и поэтому после него выпивать нет никакого удовольствия»».

          -  Нам сегодня сам Бог велел! Во, Митроху сегодня на Доску Почёта повесили! Герой, б…, труда, обороны и капиталистического строительства!

         - Выпивайте, выпивайте… - сразу снова подобрела кондукторша. Ей, конечно, было глубоко чихать на незнакомого Митроху с его деревянно-почётной Доской, но само это уважительное обращение - «мать» -  она оценила по достоинству. Мать – это звучит гордо!

         - Тока не блюйте здеся! -  всё же не поленилась она показать, кто в доме хозяин. – А то один вот третьего дня ехал, ехал -  да как начал! Эт прямо все кишки у него наизнанку чуть не вывернулись! Я-то сначала подумала, что укачало сердешного. А он когда отдышался, говорит: нет, не укачало. Это, говорит, какая-то Дуська опять в самогонку димедролу налила. И до чего же бессердечные люди, эти самогонщицы! Прямо поубивала бы их всех на месте! Никакой совести прям у людей!

         Автобус выкатился из чахлого, отравленного гигантом здешней химической индустрии – заводом азотно-калийных удобрений, ельника  на оперативный простор бескрайне и вольготно раскинувшейся по обеим сторонам от дороги гигантской свалки, и тут же весь автобусный салон пробило-просветило яркое и весёлое, весеннее солнце. Работяга с заднего сиденья (наверно, то самый «досочно-почётный» Митроха) больше не пел, поэтому водитель автобуса включил радиоприёмник, который находился у него в кабине.

         - «Белые розы, белые розы, беззащитны шипы…» - голосом нищего, собирающего подаяние на церковной паперти, пропел последние новости из мира цветов и побирушек молодой тоскливый голос.

         - «Ласковый май» - громко сказала кондукторша и широко улыбнулась всем своим огромным  ртом. – Мой как его услышит, прям рыдать начинает. Очень уж его песня эта разбирает! Прям трясётся весь!

         - Да, певун хоть куда… - иронично хмыкнул пожилой, одетый по дачному дядечка в очках. – Тянет кота за помидоры…

         - Культурный! – уважительно отозвалась на его критическое высказывание кондукторша. -  Из психушки, что ли?

         - Почему же именно из психушки? – тут же взвился петухом дядечка и моментально покраснел.

         -Ты же там же садился! – удивилась его наивному возражению кондукторша и заботливо поинтересовалась. – Вылечился?

         - Я навещать ездил! – всё же попутался взбрыкнуть очкарик.

         - Вот я и говорю: из психушки! – радостно согласилась кондукторша. – Не алкаш, случаем? У меня там один знакомый лежал. Говорил – хорошо. Птички поют, медсёстры каждый день уколы и в ж..у делают, и в руку. Даже гулять разрешают, если не буйный.

         -Ты случаем не буйный? Смотри! -  и погрозила мужику толстым, корявым пальцем. – А то ещё заблюёшь мне здесь всё! Убирай  тут за вами, хануриками!

         Очкастый надулся как насосавшийся крови клоп, раскрыл было рот, чтобы сказать что-то резкое, но почему-то ничего не сказал, моментально стух и , бормоча себе под сизый, с прожилками нос, какие-то нецензурные слова, отвернулся к окну.

         - Скажите, уважаемая, а вы по требованию останавливаете? – спросила явно не местная и по не-местному франтоватая старушка во всегда модных затемнённых очках.

         - Зачем? – не поняла кондукторша и вдруг непонятно почему всполошилась.

         - Никаких требований! Никаких требований! Мы не такся, мы – по маршруту! Придумают тоже – требование!

         Автобус завернул направо и начал замедлять ход.

         - Туберкулёзный! – тут же заорала она. Да, голосок тот ещё… Услада слуха, а не голос! В молодые времена вполне могла бы устроиться председателем сельского совета или исполнительницей всегда современных эстрадных песен.

         - Следующая – кладбище! Обилечивайтесь, граждане, имейте совесть!

         Автобус проскрипел совершенно несмазанными, со стоном закрывающимися дверями, по-припадочному задрожал-затрясся и, фыркнув сизым, отравляющим местную экологию, газом, покатил дальше…

Алексей Курганов

Военно-полевой конфуз (миниатюра)

         Сказать, что майор Колбасюк был разгневан – значит, не сказать ничего.

         - И это воинская часть? – орал он на командира взвода, лейтенанта Соловьёва. Соловьёв сменил курсантские погоны на офицерские всего два месяца назад, к своей сегодняшней должности так и не привык, и вообще по твёрдому убеждению Колбасюка попал в славные ряды «непобедимой и легендарной» по какому-то нелепому недоразумению. Сейчас лейтенант пребывал в полуобморочном состоянии, что выражалось в периодическом и совершенно беззвучном открывании рта. Этим беспомощным жестом Соловьёв напоминал рыбу, выброшенную из воды на берег.

         - Нет, это не воинская часть, угроза миру на земле! – торжествовал в своём праведном гневе Колбасюк. – Это публичный дом для психических больных – вот что это такое!

         Осознать всю глубину такого образного сравнения Соловьёву было не под силу, поэтому он на всякий случай перестал хватать ртом воздух и даже изобразил на лице растерянно-дурашливую улыбку, что вызвало у Колбасюка новый приступ творческо-воспитательного вдохновения.

         - Мы опозорились перед инспекцией, и когда!  Перед самыми полевыми учениями! Вы это понимаете? – и Колбасюк приготовившимся к атаке коршуном навис над несчастным Соловьёвым. – Кто эта разукрашенная бл*дь, которая выскочила перед генералом? Она что, его нарочно поджидала?

         - Никак нет, - с огромным трудом выдавил из себя полуобморочный лейтенант. – А эта, как вы выразились.., это наша новая заваптекой.

         - Неужели? – притворно удивился Колбасюк. – И что?

         - Что?

         - Почему она появилась перед Шумеевым в таком виде?

         - В каком? – Соловьёв сделал вид, что не понял вопроса (на курсантском жаргоне такое поведение называется «включить дурака». Приём наивный, но иногда срабатывает. Особенно если его «включивший» и на самом деле этот самый, которого он изображает.).

         - Вы мне здесь не хондонничайте! (Это слово - «хондонничайте» - было, так сказать, ноу-хау Колбасюка. Означало, что не надо считать других законченными презервативами, особенно если сам  принадлежишь к этому славному противозачаточному племени).

         -  Почему она выскочила перед ним в одном лифчике?

         - Она не в одном, - попытался оправдаться Соловьёв, но получилось это у него, как всегда, очень неубедительно. Опять же он никогда не отличался красноречием, этим непременным условием для успешного отражения атак вышестоящего начальства, а также для успешного продвижения по карьерной лестнице, что ему, опять же по твёрдому убеждению Колбасюка, совершенно не светило.

         - Она ещё в юбке была.

         - Юбка? – задохнулся от возмущения Колбасюк. – Разве на ней была юбка?

         - Да, - кивнул Соловьёв. – Мини.

         - Мини? – у майора нестерпимо зачесались кулаки. – Перед генералом? У нормальных людей такие, с позволения сказать юбки называются нап*здниками. Но это у нормальных! – уточнил он, давая этим самым понять, что Соловьёва к таковым не относит. И вообще, из тона, которым были произнесены эти слова, несведущий человек запросто мог предположить, что это не заваптекой, а чуть ли не сам Соловьёв появился перед генералом в таком совершенно недопустимом для военнослужащего виде.

         -А заведующая НАШЕЙ аптекой (Колбасюк сделал акцент на этом «нашей») это, в первую очередь, не бл*дь, а прапорщик! То есть, военнослужащий! А значит что?

         Соловьёв моргнул.

         - А значит, что перед  вышестоящим начальством должен…должна появляться исключительно в подобающей согласно Уставу военной форме! Вам понято, товарищ лейтенант? Что вы молчите?

         - Я не молчу, - сглотнул слюну Соловьёв.

         - Не молчать мало! Надо осознавать!

         - Я осознаю, - быстро согласился Соловьёв.

         - И делать соответствующие выводы!

         - Я делаю!

         - Я вижу! – изогнул губы в иезуитской улыбке Колбасюк. Дескать, делает он! Как ты можешь что-то делать, если сам по жизни недоделанный!

         - Сомневаюсь! Свободны!

         - С кем приходится служить, - жаловался майор вечером жене Тамаре. – Одни моральные уроды. Соловьёв ещё этот на мою голову…

         - А что Соловьёв? – не согласилась Тамара. В отличие от мужа, она была спокойной женщиной и не любила делить людей на умных и штатских.

         - Нормальный молодой человек. Да, застенчивый, да, скромный – а что в этом плохого? И с новой заваптекой у него, кажется, роман.

         - С какой это новой? – тут же насторожился Колбасюк. – С этой?

         - Что значит « с этой»? – не поняла супруга. – С новой, с Евгенией. Ты что, Тимош, забыл? Я же тебе говорила! Женя, только что фармацевтическое училище закончила. Между прочим, шумееевская племянница.

         - Как племянница? – Колбасюк чуть было не выпрыгнул из кровати. – Самого?

         - Самого. Да что с тобой на самом деле? – встревожилась Тамара. – Ну, да, Женя! Да, племянница! Что в этом необычного?

         Вот тебе и лифчик, подумал Колбасюк. Хотя всё равно не положено. Что ж, если он родной дядя, то значит, можно перед ним сиськами махать? Не, всё равно чего-то не то… Родство родством, но субординация… И ещё Соловьёв этот… А ведь не сказал, что племянница! Нарочно не сказал или по своей врождённой придурошности? А может, не так он и прост, как кажется на первый взгляд? « А глазки такие глупые-глупые…». Конечно, не прост, если крутит с этой сисястой… И, главное, до пенсии осталось всего-то четыре года…

         - Ладно, давай спать, - сказал он примирительно. – Хорошо, что напомнила. Завтра зайду в аптеку. Всё-таки молодой специалист. Надо посмотреть, как она там устроилась…   

Алексей Курганов

Выдающаяся личность, или Вася Едалов по кличке Паштет (миниатюра из серии «Портрет современника»)

У меня есть знакомый. Зовут его Вася Едалов, кличка – Паштет. Это та ещё… выдающаяся личность, угроза миру и спокойствию на планете Земля! Достоинств – масса, кто его знает поближе – даже пугается. Вот, например, когда приходим в обеденный перерыв в столовую , то Василёк набирает себе: два салата, стакан сметаны, полуторную порцию первого, два вторых, два стакана компота или киселя, десять кусков хлеба. Усаживается за стол и начинает молотить. Во время этой молотьбы на лице у него двигается всё, кроме ушей. Челюсти ходят как шарниры на паровозной тяге: туда-сюда, взад-вперёд – и всё это без малейшей остановки! Кажется, положи сейчас ему в ложку железнодорожный костыль, он забросит его в своё разверзнутое едало и перемелет этими своими могучими, не знающими жалости и усталости жерновами, как булку или котлету, даже ничего необычного в предложенном продукте и не заметив!  Поэтому чему удивляться, что народ, как только Вася появляется на пороге этого общественно-питательного заведения, прекращает все свои легкомысленные разговоры и подвигается ближе к его столу, чтобы насладиться этим незабываемо-ужасным поедательным зрелищем. Ему уже и специальное прозвище здесь, в столовке, придумали – «Человек-желудок»! А что? Звучит гордо! Хотя лично мне было бы совестно так могуче молотить на виду всей уважаемой публики, но Вася, к счастью, утончённой эмоциональностью не страдает. Сидит себе, глазищи полузакрыты, на лбу от усердия пот выступает, а он знай себе – чих-пых, туда-сюда, взад-вперёд… Залюбуешься! Компотом захлебнёшься, щами подавишься, котлетой поперхнёшься, ощущая себя рядом с ним полнейшим, вяло жующим ничтожеством!

         А вот выпивать с ним очень даже выгодно. Мы, когда на выпивку скидываемся, то на закусь обычно что берём? Так, по-скромненькому: буханку «чернушки», селёдку, два-три плавленых сырка. Васю такой закусон, конечно, совершенно не устраивает. Он делает озабоченное лицо, начинает сердито пыхтеть, недовольно бухтеть, после чего лезет в свой кошелёк, и достаёт денег ещё и на колбасу, какую-нибудь концерву,  огурчики-помидорчики и обязательно на запивку: какое-нибудь ситро или сок. Честно надо сказать – не жадный: если желаешь закусить чем-нибудь из этого гего астрономического изобилия – Вася не против. Но только не наглеть! Он этого ужасно не любит. Сразу начинает сопеть и обижаться. Нет, драться не лезет, да и зачем? У него кулаки – каждый с пивную кружку. Так что и без драки всё понятно: не наглей. Нехорошо это. Некультурно.

          Неудивительно, что при таком зверском аппетите Вася ( а ему в июне уже тридцать два стукнуло) до сих пор не женат. Нет, бабы-то в его жизни время от времени появляются, и некоторые даже с далеко идущими намерениями, что совершенно неудивительно: Вася – красавец хоть куда (вон какая морда! Ботинки сорок восьмого размера! Шапки только на заказ, потому что в стандартные магазинные его башка не влазиит!), опять же зарабатывает прилично (он у нас в цеху бункеровщиком трудится. Достойная профессия, далеко не для всех, потому что требует огромного усилия физических сил.) – но когда понимают, сколько им, бедолагам, ему, навеки любимому, придётся жрачки готовить, то сразу – хвост трубой, сопли набок, и до свиданья, Вася! Что тоже объяснимо: это же от плиты день и ночь отходить не будешь, это же сдохнешь около неё, чтобы насытить такое человекообразное существо (вот уж действительно фамилия – Едалов – не в бровь, а в глаз!). 

         Посткриптум: Единственное, когда Вася сразу начинает не только обижаться, но и драться – это когда некоторые, считающие себя особо остроумными, в его фамилии букву «дэ» заменяют на «бэ». Вот тут уж держитесь, питросяны! Вася из таких в один момент такую стипаненку делает (про его кулачищи я уже говорил), что тот юморить сразу разучивается. Понимает: юмор здесь совершенно неуместен. Надо срочно переходить на суровую прозу жизни, а перед этим сходит в медпункт. Проверить, челюсть сломана или только вывихнута.

Алексей Курганов

Галстук в тон (рассказ).

         В результате летней производственной практики в должности отрядной воспитательницы в детском оздоровительном лагере «Юный железнодорожник» студентка второго курса филологического факультета педагогического института Люсенька Комсомолова забеременела и по истечении положенного девятимесячного срока благополучно родила симпатичного смешного толстенького мальчишечку, которого единодушно, всей семьёй, назвали Федором в честь красноармейца товарища Сухова из любимого опять же всей семьёй фильма «Белое солнце пустыни». Вовка, младший люсенькин брат, даже предложил по этому поводу отправить телеграмму на киностудию «Мосфильм», артисту Анатолию Кузнецову. Вот, дескать, уважаемый товарищ Кузнецов, единодушно назвали новорождённого в честь сыгранного вами и любимого нами киногероя. Папа, мама и дедушка с бабушкой над таким предложением посмеялись, отец, правда, сказал: «А чо? А и напишем!», но писать, конечно, не стали. У этого самого артиста Кузнецова таких крестников наверняка вагон и маленькая тележка. Надо, в конце концов, совесть иметь, и вообще - чего напрашиваться-то? Ещё подумает, что подарок выцыганиваем. Нет, не надо. Несолидно.

         Отцом товарища Сухова был лагерный массовик-затейник Кузя, то есть Володя Кузин. Владимир, то есть. Парень – сказка! Атлет, красавец, удалец, молодец, самец. Короче, самый пипец для самых всяких разных простодушных (эх, Люсенька,Люсенька, наивная душа…), а также  слабых на передок бабец.

Как у всякого профессионала мимолетных половых связей, у Вовы и с Люсенькой случилась такая же стандартная, отработанная до самых мелочей, мелодраматическая история типа « он был банкир, она была с завода». То есть, слегка поматросил – и привычно забросил. Кузины товарищи-друзья утверждали, что он не просто бабник-террорист, а идейный антифеминист. То есть, беспощадно окучивает всех прелестниц, независимо от  их возраста, внешних данных, уровня интеллектуального развития и социального положения, не просто так, от скуки, а в качестве мести всему женскому роду из-за того, что якобы однажды испытал сильное, но, увы, неразделенное чувство, что нанесло ему незаживающую душевную рану.

         Можно, конечно, удивляться и даже возмущаться, как это такой глубоко аморальный тип попал в такое глубоко и высоко моральное учреждение как летний детский оздоровительный лагерь, но тут опять возникнет масса вопросов. Во-первых, других желающих ехать в этот самый лагерь и оздоравливать детишек за такую оскорбляющую честь и достоинство нормального человека зарплату в природе просто-напросто не существует. А во-вторых, свои должностные обязанности Кузя исполнял очень добросовестно, так что и с этой стороны подкопаться было абсолютно не к чему.

         Учитывая все эти детали, шансов серьезно заарканить такого дикого мустанга, как Вова, у Люсеньки было ноль целых два ноля десятых. Да и какое там арканить! Ещё такую верёвку не соткали, чтобы забросить её на мускулистую Вовину холку. А даже если бы и нашлась, то все равно от таких жеребцов надо самой бежать как можно быстрей, бросив её, эту верёвку, без всякого сожаления. Но это - н а д о! Это -  в принципе! А с другой стороны – лето, солнце, речка, пляж. Свежий воздух, душевно-многозначительная песня « Белая ночь, милая ночь, светлою мглой здесь нас укрой…». Послеотбойные «взрослые» междусобойчики под бутылочку «сухаря». Шутки-прибаутки, тонкие намёки, улыбки-ухмылки, веселый молодой здоровый смех… Вот и дошутились, вот и досмеялись. Прямо до товарища Сухова… Да и ладно. Чего уж теперь-то. Будем считать его, этого новорожденного товарища красноармейца, сообразно сюжету всеми любимого фильма, ценным подарком от комбрига Мэ Нэ Ковун.

         Нет, не будем идеализировать, не будем! Конечно, сначала известие о интересном положении дочери, сестры и внучки в дружной инженерно-пролетарской семье Комсомоловых вызвало некоторые замешательство и даже растерянность. Более того: когда в этом пикантном туманном деле наступило некоторое, хм, просветление, то брат Петя высказал вполне конкретное, но весьма неконструктивное желание пощупать затейнику Вове морду. Правда, тут уже сама Люсенька показала свой непреклонный характер перца с солью. Только попробуй, сказала она Пете, я всем вам тогда такое устрою – мало никому не покажется. Петя посмотрел ей в глаза и сразу понял: не шутит. Устроит. Она, Люська, такая. Вроде, и дурой не назовёшь, но и умной как-то не очень хочется. Ну её, малахольную, к шутам…В общем, на сем предлагаемое прощупывание и закончилось. Что, в общем-то, и правильно. Чего щупать-то? Люська уже летом всё как следует пощупала. Годится. В самый раз. И, главное, зачем? Только самих себя выставлять на посмешище. Все правильно – ни к  чему это. Взрослые же, в конце концов, люди. Имеем понятие.

         Люсенька на своём филологическом факультете, который во всех высших учебных заведениях справедливо-тоскливо называют «факультетом невест», особыми успехами не блистала и поэтому особых перспектив не строила. Она и вообще была, как бы это поточнее сказать, абсолютно образцово с р е д н е й.  И по внешним данным, и по умственным способностям, и по жизненным планам и устремлениям, и вообще по всему-всему-всему и во всём-во всём-во всём. Да, яркости, индивидуальности, оригинальности, з а п о м и н а е м о с т и, рядом  с такими натурами как Люсенька и рядом никогда не стояло. Но, с другой стороны, не всем же быть Мариями Склодовскими тире Кюри, Кларами Целкиными с Розами и Люксембургами, или, на самый крайний случай, Клавами, Шиферами и другими немецкими фотомодельными строительно-кровельными материалами. Ведь, если разобраться, то усредненность тоже имеет немало преимуществ. Как то: жизненную стойкость, похвальное чувство трезвого реализма и здоровое состояние центральной, периферической и вегетативной нервных систем. Так что в нашем случае совершенно не стоит драматически заламывать руки и тоскливо стонать: ах, вот ещё одна мать­-одиночка! Настонались уже. Хватит. Пора на жизнь смотреть гораздо оптимистичнее.

         Ровно через год после той летней практики в квартире Комсомоловых раздался звонок в дверь. Люся, только что выкупавшая товарища Сухова, уложила его в кроватку и пошла открывать. На пороге стоял угрюмый незнакомый мужчина с унылым носом. У Люси почему-то растерянно ёкнуло сердце.

         - Здравствуйте, - сказал мужчина. – Мне Люсьену.

         - Это я, - ответила она и растерянно смутилась.

         Мужчина снял шляпу, вежливо поклонился.

         - Я – отец Владимира, - сказал он и недовольно поджал губы.

         -Очень приятно, - растерялась Люся-Люсьена теперь уже окончательно. ( Ишь ты, приятно. Чего приятного-то? Расприятилась…Нет, как была она

дурой, такой и…)

         - Я вот тут слона купил, - сказал мужчина угрюмо и достал из сумки большого весёлого китайского слона. – Вашему… нашему…ну, то есть…мальчику, в общем. Можно?

         -Можно, - кивнула Люся. – Конечно можно. Почему же нельзя? Да вы проходите, пожалуйста!  (И опять: чего приглашать-то? Приятель какой нашёлся…Зачем? С какой-такой приятной целью? Может, он и сам не горит желанием проходить? Нет, дурацкое какое-то положение! И зачем пришёл? Кто его звал? Опять же этот слон…)

         Мужчина, не меняя угрюмого выражения лица, кивнул и сделал два шага вперёд. Люся, теперь уже вблизи, искоса взглянула на… На кого? Ну на кого? На мужика, на кого… Скажем так: на теоретического свёкра. Ну а что? Мужчина как мужчина. В шляпе. Роста среднего. Глазки серенькие, грустные. Вокруг глаз – морщинки. На подбородке – ямочка. Щёки в конопушках. Уши слегка оттопырены. Лоб…И, главное, этот галстук… Как какой-то пляжный. В том смысле, что абсолютно несерьёзный. Не соответствующий, так сказать, всей важности момента. А прямо сказать, со всей решительностью - откровенно дурацкий. И совершенно, ну прямо совершенно не в тон его симпатичной светлоголубой рубашке!

         То, что произошло в следующий момент, плохо поддаётся нормальному человеческому пониманию. Но произошло. И понимать-осмысливать это совсем не обязательно. Всё равно не поймёте. Это на уровне каких-то очень сложных подкорковых нейрохимических процессов. Так что принимайте как есть.

         -Значит, так, – неожиданно приказным, не терпящим никакого возражения командирским голосом сказала Люся.- Идите сюда, в комнату.

         Мужик явно оторопел от такого бесцеремонного к нему обращения. Но подчинился, подошёл.

         -Сядьте!

         Мужик быстро сел.

         - Я сейчас.

         Мужик поспешно покорно кивнул.

         - И не торопитесь!

         Мужик кивнул ещё раз (обещаю!), испуганно вжал голову в плечи и  в ожидании чего-то явно нехорошего прищурил глаза.

         Люся открыла платяной шкаф, сняла с дверной вешалки несколько галстуков, и отцовых, и петиных. Подошла с ними к мужику. Тот подозрительно покосился на галстуки, ничего не сказал, но – это было заметно – внутренне напрягся, ожидая какой-нибудь гнусной провокации.

         - Снимите галстук! – строго сказала Люся.

         Мужик ещё раз подозрительно покосился на неё, потом на галстуки, простужено шмыгнул носом и, задевая о подбородок, поспешно снял.

         Она по очереди приложила к его груди один галстук, второй, пятый… Да, вот этот, пятый. Как раз то, что нужно. Невычурно и в цвет. И мужик как-то сразу на таком фоне помолодел и даже постройнел. До аленов делонов ему, конечно, плыть – не доплыть, но фасон уже чувствуется. Всё-таки не зря она в своё время ходила на курсы кройки и шитья.

         - Сами завязывать умеете? – строго спросила Люся.

         Мужик отрицательно помотал головой: нет, не умею. Я их, галстуки эти, вообще никогда не ношу. У меня от них удушье в горле и шумы в голове.

         Она подняла воротник его рубашки, перекинула через шею галстук, ловко завязала и вернула воротник в первоначальное положение.

         -Не туго?

         Мужик ошарашено повертел головой: не туго. Нормально. В смысле, настоящий дурдом. Мне бы вашего…нашего… в общем, мальчика, внука то есть, поглядеть. Может даже, ему этот слон понравится. Тогда он ещё принесёт… При чём тут какой-то галстук? Зачем? Я не люблю галстуки! У меня от них удушье и шумы! Ах, да, уже говорил…

         -Люсь, к нам кто-то пришёл? -  и в комнате появился Люсин папаша, Сергей Фёдорович. Почти Бондарчук.

         - Да, гость, - сказала Люся.

         Отец с интересом посмотрел на мужика. Мужик и без того смущенный, смутился ещё больше, начал безжалостно мять в руках свою шляпу и совершенно удавлено вертеть шеей.

         -Может, все-таки туго? – предупредительно переспросила Люся.  – А то ослаблю.

         - Это кто? – спросил Сергей Федорович.

         - Человек, - ответила дочь, приспуская мужику галстучную петлю. – Я ему твой галстук отдала. А то у него такой расцветки… Совсем неподходящей.

         - Александр Васильевич, - сумел, наконец, подать голос мужик. – Кузин я.

         - Сергей Фёдорович, - пожал отец протянутую руку и этак по старомодному учтиво склонил голову. – Комсомолов. Очень приятно. (И этому приятно! Все приятные! Они чего, сговорились сегодня все, что ли? Ну семейка! Настоящие комсомольцы! Оправдывают фамилию!)

         -А чего? – продолжил Сергей Федорович. – Нормальный галстук! Тебе… вам…очень идёт! Это ничего, что я так вот, на «ты»?

         - Нормально, - согласился мужик. Он всё-таки чувствовал себя пока не

совсем уверенно.

         - Мне его Валентина, супруга моя, Люсина, стало быть, мама, привезла в каком же году… А? – повернулся он к дочери.

         - В восемьдесят девятом, - ответила Люся. – Тебе как раз аппендицит вырезали. С осложнением.

         - Точно! Во память! – оживился отец. -  В восемьдесят пятом! Из Риги!

         - Из Таллинна, - поправила Люся.

         - Из Риги!

         -Пап, не спорь.

         -Да из Риги! Что я не помню, что ли, когда мне аппендицит вырезали?

         - А купила в Таллинне, когда их туда на экскурсию возили.

         -Вот я  и говорю – из Риги, - сказал, успокаиваясь, Сергей Федорович (конечно из Риги! Что он, не помнит про аппендицит, что ли? Да тем более с осложнением! При чём тут Таллинн?).

          – Сань, а чего ты стоишь-то? – спохватился он. – Ты раздевайся, проходи! И галстук этот дурацкий сними!  Чай будешь?

         -Буду, - мужик сглотнул комок в горле. – У меня вообще-то бутылка с собой.

         - А чего? И выпьем! – покладисто согласился Сергей Федорович. – Чего не выпить с нормальным мужиком! Я уж и забыл когда выпивал… А так я всегда пожалуйста! Люсь, ты нам чего-нибудь поруби закусить!

         -Хорошо. Вы на кухне будете или здесь?

         -А? – спросил Сергей Федорович мужика. - Где?

         -Лучше на кухне, - неуверенно пожав плечами, сказал тот. – Чтоб попроще.

         -Согласен, - поддакнул Сергей Федорович. - На кухне так на кухне. Чтоб попроще. На кухне, Люсь!

         -Ну, давай! – сказал Сергей Фёдорович и потянулся рюмкой к новому знакомому. – Будем! За что?

         -Давай за твою дочь, - неожиданно предложил новый знакомый. – Хорошая она у тебя. Галстук вон мне дала. Не пожалела.

         -Давай, - согласился тот. – Да, хорошая девка. Вот внук мне родила. Пацан – во! Шустрый! Уже, не поверишь, чего-то бормотать начинает! И

сердито так! Как будто матерится! Честное слово!

         - Ну, ты тоже скажешь, па! – улыбнулась Люся, зашедшая на кухню за детской бутылочкой. – Да вы не слушайте его…Александр Васильевич? Правильно я вас назвала? Папа любит придумывать! – и ушла в детскую.

         - Слушай, я чего-то не понял… - Сергей Федорович, повернув голову, сначала посмотрел вслед ушедшей дочери, потом перевёл взгляд на мужика. Взгляд был такой, что как будто он только что, вот сию вот секунду, вот именно здесь, сидя за столом, увидел его, этого самого Александра

Васильевича собственной персоной совершенно впервые.

– Ты кто есть-то?

         -Кузин, - сказал мужик, делая попытку встать. Сергей Федорович предупреждающе поднял руку: да сиди! Не надо этих церемоний! Сказал же: у нас – по-простому!

         - Александр Васильевич.

         -Ну! – не понял Сергей Федорович. – Из института, что ли? Хотя на институтского ты не похож… Морда у тебя… уж больно пролетарская.

         - А я и есть  пролетарий! – вдруг улыбнулся мужик. Улыбка у него получилась неожиданно очень приятной. Широкой, добродушной, располагающей к себе и чуть-чуть смущенной. Как у артиста Леонова в фильме «Афоня». Помните, когда он артисту Куравлёву тоже галстук дарит и говорит так тихо: «Носи, Афанастий…»

         -Самый настоящий! Я слесарем работаю. В тринадцатом жэу. Вот уж скоро двадцать лет.

         - Во! – обрадовался Сергей Федорович. – Кто мне и нужен! Сань! Кран течёт в ванной уже вторую неделю, а я в этом деле совсем мимо кассы! Посмотри, а?

         - Прокладку давно менял? – деловито спросил Александр Васильевич, тут же входя в привычную роль.

         -Последний раз - позавчера! -  и Сергей Фёдорович досадливо махнул рукой. – И до этого два раза! Все равно капает. Всю душу уже вымотал своим капаньем. А бабы мои всё ноют и ноют. До самого ливера достали! А слесарь у нас в жэке один, и, понятно, нарасхват. Обещал только на следующей неделе. А он, зараза, всё капает и капает! Прямо караул..

         -Да-а-а… - протянул Александр Васильевич. –  Со слесарями сейчас беда… А бабы, они такие…Они если заноют, то хоть беги…Разводной есть? Ага. Ну, тогда пойдем, посмотрим.

         Через полчаса они снова сидели на кухне. Александр Васильевич был переодет в Петину рубашку, потому что свою намочил в процессе ремонта.

         -Да, Сань, ну ты спец! – восхищенно сказал Сергей Федорович. - Я

бы ни в жизнь не догадался! Из-за такой ерунды!

         -Именно что ерунда… - хмыкнул тот. - Вот только все на неё и покупаются, потому что не придают значения. Уж скольким говорил: не поленитесь, зайдите в любой хозяйственный, купите нормальный кран! Наш, отечественный! Да и хрен с ним, что некрасивый! С лица, как говорится, воду не пить! Зато напор держать будет. У них же, у иностранцев, совсем другой напор! Гораздо меньше нашего! Они же под свой напор краны эти делают, и нам же их, которые под свой, сплавляют! Под напор уже наш!

Капиталисты, чего ещё скажешь! Акулы бизнеса!

         - Это точно, Сань! – с горячей готовностью согласился Сергей Федорович. – Это я с тобой целиком и полностью! Акулы, одно слово! Это ты, Сань, прямо в точку! Вот ты сейчас Федьку видел?

         -А как же! -  мужик прямо расцвел, вспомнив карапуза. – Герой! Щёки со спины видны! Илья Муромец! Во пацан!

         - Ну! – засиял и Сергей Федорович. -  А чего на ём, к примеру, надето?

         - Чего? – растерялся мужик.

         -Вот и я, Сань, тебя спрашиваю - чего?

         - Ну, пелёнки там…пинетки…

         -А чьего производства?

         -А-а-а! – догадался Александр Васильевич. – Понял!

         -Вот то-то! –  и Сергей Фёдорович поднял вверх палец. – Я и бабам своим сказал: только отечественное! Наше всё равно лучше всех этих ихних памперсов-сникерсов! Потому что натуральный хлопок! Ты, Сань, согласен?

         -Фёдорыч! – задохнулся тот от переполнявших его чувств. – Да ты…Ты  во какой мужик! Я же… И с краном этим не беспокойся.. И вообще можешь на меня всегда рассчитывать… Потому что парень-то какой…Ух! Я ему ещё слона куплю. Или кенгуру. Тоже такая же здоровая. Эх, Фёдорыч…

         Расстались не то чтобы поздно, но когда за окном уже совершенно стемнело. В коридоре долго трясли друг другу руки и хлопали друг друга по плечам.

         -Люсь, и всё-таки кто он, этот Саня-то? – спросил Сергей Федорович, проводив, наконец, гостя и зайдя на кухню, где дочь гладила распашонки товарища Сухова.

         - Я сначала подумал - из твоего института. А он оказался из жэка. Только почему-то не из нашего, а из тринадцатого. Кто это, Люсь?

         -Да так… - сказала Люся туманно и вдруг улыбнулась. – Знакомый. Ты же сам говорил, что кран никак не можешь починить. Вот я и пригласила.

         -Молодец, - похвалил он то ли её, то ли его, то ли себя. – Рукастый мужик. Сразу сообразил. Правильно, ихние краны разве наш напор удержат? Вот что значит специалист! Да, он обещал ещё муфту на унитазе сменить. И какая-то специальная резина у него есть, на ванный кран. И Федьке кенгуру… При чём тут кенгуру? А, Люсь?

         - Просто так, – сказал дочь. – Чего тут удивительного? Ребёнок же!

         - В общем-то, да… - согласился Сергей Фёдорович. – Пусть… Опять же муфта… Сказал, что в выходные зайдёт.

         -Вот и хорошо, - согласилась Люся. – Если человек хороший, чего не пустить-то? Я блинов напеку. Пусть приходит…          

Алексей Курганов

Гробики с колёсиками (рассказ)

         С Петькой Парамоновым случилась очень неприятная история: его с работы выгнали. Директор Виктор Назарович вызвал к себе в кабинет, протянул ему лист бумаги и сказал: или пиши по собственному, или нарисую тебе в трудовой две тройки (тридцать третья, увольнение за прогул. Страшное дело, ложись и помирай. С такой статьей нигде не возьмут. За счастье посчитаешь, если приткнёшься в какую-нибудь мутную шарашку).

         Петька, малый дурной, вместо того, чтобы подчиниться и своим покорным видом сохранить хоть какие-то шансы на оставление, начал права качать.

         - Это с какого перепугу? – начал он воинственно.

         - А за пионерский лагерь, - объяснил директор.

         - Ты же сам меня туда отправил! - удивился Петька. Директор  и на самом деле неделю назад откомандировал его в заводской детский лагерь пионерским вожатым. Там образовалось вакантное место, и нужно было срочно его заполнить, чтобы не сокращать штатную единицу.

         - Я тебя туда не пьянствовать отправил, а за детьми следить! – нахмурился Виктор Назарович. –А ты вместо этого с Гуглидзе (это был начальник лагеря) водку жрал.

         - Я туда к невесте поехал, - не согласился Петька. – Ты же сам вошёл в моё положение!

         - Да, вошёл! – не стал возражать директор. – Думал, что ты, охламон, наконец-то устроишь свою личную жизнь. А ты не устроил. Думаешь, я не знаю, как ты к детишкам после отбоя в палату вломился и начал рассказывать им всякую хрень про каких-то гномиков-убийц и гробики с колёсиками? На ночь! Никакой прямо совести!

         И директор, этот очень положительный и уверенный в своей правоте человек, бывший член правящей партии, очень вовремя из этой партии вышедший, даже сплюнул от своего благородного негодования.

         - Дурак! Нашёл о чём рассказывать!

         - Так я когда сам пионером туда ездил, то мы всегда друг дружке на ночь разные страшилки рассказывали. Так всегда в лагерях было! – попробовал брыкаться Петька. Дескать, чего тут такого! Это, можно сказать, такая старая добрая пионерская традиция: после отбоя всякой…хм… заниматься!

         - Ты не сравнивай кое-что с пальцем! – очень образно возразил Виктор Назарович (любил он сильные выражения, чего уж греха таить!). – То детишки между собой рассказывают, можно сказать, по-товарищески, а когда к ним ночью вваливается пьяный мужик и начинает всякую хрень нести – это совсем другое. Ты знаешь, что они всю ночь потом уснуть не могли? Что один даже обмочился от твоих рассказов!

         - Может, у него с детства недержание, - опять попробовал брыкнуться Петька. – Я за всяких зассанцев отвечать не собираюсь.

         - Вот и ладушки, - согласился директор. – Вот и не отвечай. Ну, будешь писать или две тройки в трудовой рисовать?

         - Я на тебя в суд подам, - упёрся Петька (ну совсем сдурел!). – И писать ничего не буду.

         - Суд так суд, - согласился директор. – Пусть рассуживает. Надоели вы мне, алкоголики, хуже горькой редьки. Одни проблемы с вами, хануриками.

         Город был вроде бы немаленький, а как начинался два века назад с деревни – так деревней и остался: на одном конце чихнешь – на другом «чтоб ты сдох!» желают. Да, всякие новости, в особенности те, которые никого лично не касались, распространялись по нему с пугающей скоростью. Поэтому когда Петька пришёл домой и посмотрел на мать, то сразу понял: всё уже знает. Спасибо, люди добрые! Чтоб вас черти уже на этом свете изжевали!

         - Ну, допрыгался? – услышал прямо с порога.

         - Подумаешь… - фальшиво-бодрым голосом ответил он. – Ещё пожалеют! Хорошие токаря сегодня на дороге не валяются! Сегодня токаря вообще на вес золота! Это всяких менеджеров сегодня как собак на нашей помойке, а токаря! – и зачем-то потряс в воздухе кулаком.

         Мать вздохнула.

         - Йисть будешь?

         - А как же! – все так же жизнеутверждающе ответил Петька. – Что я, святым духом что ли, питаюсь? Это мы ещё посмотрим, кто скоро запоёт рапсодию любви!

         - Иди руки мой, - ответила мать и очень многозначительно вздохнула. Она уже десять лет была на пенсии, подрабатывала уборщицей на бирже труда, и  за дальнейшее трудоустройство сына тоже не особенно-то и волновалась. Действительно, сейчас всяких экономистов-финансистов-менеджеров-маркетологов как собак помоечных. Плюнуть некуда – обязательно в такого… специалиста попадёшь. А токари вроде мамонтов – стремительно исчезают. Вот и по телевизору говорят: дефицит рабочих профессий. В конторах за столами штаны протирать все умеют и все хотят – а за станочком постоять, с резцом поработать дураков нет. Всё умные, все хотят, чтобы жрать и не потеть.

         С того дня прошло  три недели. К величайшему петькиному удивлению, никто при его появлении руки не распахивал, никто чаем с вкусными ватрушками не угощал и в глаза льстиво не  заглядывал. Кадровики в «канатке», чулочно-носочной фабрике, в сельхозмастерских как сговорились: смотрели на него внимательно и почти ласково,  а когда узнавали, где у него было последнее место работы, иронично-ехидно хмыкали и начинали нести всякую отговорочную ерунду вроде того, что токаря, конечно нужны, но вот в данный момент у них на предприятии в них особой необходимости не имеется. Нет-нет, они ему не отказывают, боже упаси, но зайдите через пару месяцев, тогда может быть, хотя…

         - Это Назарыч, сука плешивая, им всем песен напел, - в бессильной злобе скрипел зубами Петька. – Он, больше некому! Вот гад очкастый! Морду, что ли , ему пощупать?

         - Я те пощупаю! – рявкала мать. Вообще-то, она была спокойной женщиной, но ужасно боялась всяких криминальных ситуаций, а это Петькино «щупанье» запросто могло обернуться конкретной статьей Уголовного Кодекса.

         - Чего ж тогда делать-то? – горюнился Петька. – Чего ж, я так на твоей шее сидеть и буду?

         - Ты не торопись, - советовала мать и гладила его по кучерявой голове. – Время-то, оно правду кажет. Дай Бог, всё устроится.

         - «Устроится»! – передразнивал её Петька. – Как же, жди! Не в эсэсэре живём! Сейчас не устраивается! Сейчас без всяких предупреждений и выговоров – иди гуляй колбаской по Малой Спасской!

         Гуглидзе, непонятным образом оставшегося на своей директорско-пионерской должности, он встретил случайно, на привокзальном рынке.

         - Ну, чего, Петруччо? – радостно осклабился тот. – Не спится без верёвки на шее?

         - А тебя-то Назарыч чего не попёр? – подозрительно насторожился Петька. – Вместе же гулеванили!

         - А потом и не попёр, что я к детишкам ночью с дурацкими рассказиками не попёрся, - нравоучительно ответил собутыльник. – Ночью им спать надо, а не ссаться от страха. Надо же понимать!

         - Понятно, - согласился Петька, хотя внутри у него всё кипело от бешенства. – Оба вы те ещё… гробики на колёсиках!

         - Работа есть, - деловито сообщил Гуглидзе, поспешно уходя от скользкой темы. – Временная, правда, но тебе же сейчас выбирать не приходится. Как?

         - Что за работа?

         - У меня брат -  фермер, картошку выращивает. У него пять гектаров под Духовицами. Нужен рабочий. Пойдёшь?

         - Весёлая работа, - хмыкнул Петька.

         - Какая есть. Платит в конце каждой рабочей недели три штуки. Обедом кормит.

         Петька задумался. Пахать в поле до седьмого пота – занятие малоприятное, но, с другой стороны, на безрыбье и сам раком встанешь.

         - И когда?

         - Вчера! – показал в белоснежной улыбке свои ослепительно белые клыки Гуглидзе.

         - Понятно, -поморщился Петька (эх, тоска, тоска! Нажраться, что ли, от такой радости!). - И как к нему добираться?

         - А он автобус к «Горизонту» в пять часов пригоняет!

         - Автобус? -  у Петьки почему-то стало спокойнее на душе. – Это сколько же на него народу пашет?

         - Двадцать человек. Больше таджики, и, конечно, наша гопота. Ну, чего, придёшь? Завтра в пять?

         Петька хотел было обидеться на «гопоту» (вот ведь грузин, а какие русские слова знает! «Гопота»! Дожил Петенька!), но  только поморщился, согласно махнул рукой…

         - Ты это… - вдруг замялся Гуглидзе. – Картошку с поля не воруй, не надо. Увидит – сразу выгонит и ещё по шее надаёт. Понял, Петруччо?

         Да, дожил, думал Петька, шагая к рыночному выходу. Натуральный гастарбайтер. Сам дурак, вынужден был согласиться он. И за каким я с этими гробиками в палату попёрся! Выпимши был… Он вдруг отчётливо впервые в жизни понял, как же моментально, в одно мгновение можно всё в жизни капитально испортить. Ведь работал себе, не тужил, даже хвалили – и всё, аллес капут. Моментальное накрытие большим медным тазом. В голове почему-то завертелась поговорка: близок локоток, а не укусишь. При чём тут локоток? Завтра в пять… Знает он про эти полевые работы у частника! Соломон, сосед, рассказывал. Напашешься от души и до упаду, а заплатят или нет – большой вопрос. Во попал, во спёкся токарь пятого разряда Петя Луспекаев! И не думал никогда! Какие же все кругом сволочи! Что за жизнь!

         Жизнь оказалась действительно удивительной штукой: Виктора Назарыча (сговорились они, что ли? Все сегодня на рынок попёрлись, как будто других дней нету!) он встретил тут же, на рыночном выходе.

         - Ну, чего, герой? – спросил тот не то чтобы насмешливо, но всё-таки так… с  подкольцем. – Нагулялся? Мозги на место встали?

         - Да пошёл ты… - начал было Петька, но директор не дал ему договорить.

         - Давай-ка возвращайся, - ошарашил он. – Нечего ерундить. Надо три втулки выточить для теплосети. Срочный заказ.

         - Значит, понадобился? – нехорошо осклабился Петька (ну вот, опять! Господи, да что же это у него язык-то такой дурацкий! Отрезать и выбросить – всё легче жить будет!).

         Директор нехорошо сузил глаза.

         - Опять? – сказал он. – Никак не угомонишься?

         Петька набрал в грудь побольше воздуха… От напряжения свело скулы и защипало в глазах. Только прослезиться мне сейчас не хватает, подумал тоскливо. Подумает, что я готов ему ботинки лизать.

         Назарыч, похоже, понял его состояние и отвернулся.

         - Ну, чего? – переспросил глухо. – Договорились?

         - Ладно… - выдохнул Петька. – Когда приходить-то?

         - Я ж говорю: срочный заказ. Тянуть некогда. Завтра, с утра… Ну?

         - Ладно, - кивнул Петька. Говорить ему сейчас совершенно не хотелось.

         Директор почему-то ссутулился и шагнул в строну, пошёл к мясным рядам…

Алексей Курганов

Про деда Притыкина (рассказ)

         У деда Притыкина была странная ( а, может, никакая и не странная) особенность: он очень любил, когда его жалели. И чего ему так это жалейство нравилось – непонятно. Может, от одиночества?  Может, со здоровьем чего? Или  самого рождения характер был такой – из других слезу давить?

         - Конечно, - начинал он разговор таким многозначительным, таким скорбно-смиренным тоном, что  слушатели, особенно те, которые слышали деда в первый раз, сразу понимали: сейчас последует та ещё… сопливая песня!

          – Вам-то легче, - продолжал дед. - Колбасу, небось, каждый день молотите. А тут… - и  отрешённо-огорчённо махал рукой, что означало: у него с ежедневным поеданием колбасы,  а равно и других вкуснопитательных продуктов – большие и неразрешимые сложности.

         - Ну и ты молоти, - советовали ему те простодушные, кто ещё не знал о вышеназванной особенности дедова характера.

         - Эт на что же я её йисть-то буду? – нет, не спрашивал, а так же скорбно вопрошал он. – На одну свою пенЗию?

         Таким образом, тема разговора была обозначена, и далее следовал подробнейший «разбор полётов» причин начисления ему такой мизерной пенЗии. Одновременно шли воспоминания о многолетнем каторжном труде (дед всю жизнь проработал разнорабочим на базе райпотребсоюза), Потом разговор плавно переключался на неблагодарный профсоюз, которому он регулярно, копеечка в копеечку и день в день, выплачивал членские взносы, за что был отблагодарен один-единственный раз путёвкой  в санаторий почему-то для туберкулёзных больных в Гурзуфе («а начальники, гадюки жирные, кажинный годик со своими приституткими не к чахоточным ездили, а к нормальным людЯм, от которых не заразисси!»). Далее следовали воспоминания о Коммунистической Партии Советского Союза, к которой дед никогда не имел никакого отношения, но которая для него тоже ничего хорошего не сделала, а должна бы была, как к честно трудящемуся во благо Родины и всё той же партии разнорабочему («мы за неё кажинный раз голосовали – и чего?»)… Заканчивались эти критические причитания (обычно они продолжалось не менее получаса) подробнейшим разбором сегодняшнего международного положения, в последнее время почему-то акцентированным на участившееся извержение исландских вулканов, означающее, по глубокому убеждению деда, приближение всемирного конца.

         -Вот! - витийствовал дед, назидательно подняв  вверх кривой указательный палец с вросшим ногтем. – В наше время почемуй-та никакие вулканы не взрывались, а сейчас – кажинную неделю, как по расписанию. Увидите: скоро треснет Земля и улетим мы все в космос к идреней матери!

         Ошарашенные такими грандиозными перспективами, слушатели подавленно молчали. Они были большей частью людьми пролетарского происхождения и такого же воспитания, в институтах-университетах не обучались, поэтому подобные глубокомысленные лекции производили на них неизгладимое впечатление.

         Видя их изумлённые лица, дед упивался своими мудростью и величием мысли. Такая реакция окружающих была настоящим бальзамом на раны, нанесённые ему бедным и несчастным житиём-бытиём.

         Впрочем, довольно часто слушатели реагировали совсем не так, как желалось тоскующему «лектору».

         - Разнылся, старый мерин! – презрительно говорили ему прямо в глаза. – То колбасу ему подавай, то вулканы у него распыхтелись. Сам-то хоть соображаешь, чего говоришь?

         - Я-то соображаю, - моментально каменел и темнел лицом Притыкин. – Хотя гимназиев и не кончал. Потому что всё своим умом. Где уж нам, необразованным! Мы колбасу кажинный день не молотим.

         - Чего ты приканителился к нам со своей колбасой? – начинали уже вполне серьёзно раздражаться оппоненты. – Иди в магазин да купи. Сейчас любой навалом.

         - Ага, - всё с тем же каменным лицом соглашался дед. – На одну только пенЗию.

         - А тебе их сколько, десять подавай? Ты чего, Герой Советского Союза или лауреат какой?

         - Конечно, - продолжал жать на больную струну Притыкин. – Какие мы герои? Мы всю жизнь честным трудом!

         -Честным трудом, дед, только грыжу наживают, - вполне справедливо парировали оппоненты. – Надо было в своё время карьеру делать. Хотя бы по твоей профсоюзной линии. Тогда бы тоже со своими проститутками не по чахоточным курортам ездил, а где-нибудь в  президиумах заседал. При галстуке и в шляпе.

         - Да какие мы карьеристы!-  следовал очередной театрально-скорбный вздох. -  Карьерных и без нас хватало. А мы обычный рабочий класс. Который своим трудом…

         В общем, и здесь он своих собеседников, в конце концов, клал на обе лопатки. Да, этот дед - тот ещё фрукт! Его просто так, без соли, хрена и колбасы не сожрёшь!

         - Вот уж послал Господь соседа! – плевались на улице. – И ноет, и ноет! Чисто грыжа! Наверно, мало наворовал на своём складе.

         А в середине июля Притыкин неожиданно пропал. Сначала, конечно никто не встревожился (за колбасой стоит, тут же начали ехидничать острословы), но прошёл день, другой, неделя… Народ забеспокоился: какой он не грыжа, а всё-таки человек.

         - Может, крякнул? – выдвинул смелую гипотезу Васька Исаков. –  Заперся в своём дому и лежит сейчас на кровати, прокисает. А чего? Этот – может! Старый чёрт!

         Народ призадумался. Васька, кончено, балабол, но логика в его рассуждениях безусловно была.

         - Надо Абдуллаева вызывать, - продолжил мысль Васька. – Двери ломать.

         - Да подожди ты с Абдулаем-то! – боязливо поморщились окружающие. – Может, и нет ничего такого… Может, спит просто, а мы сразу участкового.

         - Ага, - хмыкнул Васька. – Спит. Целую неделю. Колбасы обожрался – и теперь давит на всю подушку. Вы хоть соображаете, чего говорите?

         - Да, неделя это перебор, - вынуждены были согласиться собеседники. – И всё равно давай сначала сами посмотрим. Чего шум-то поднимать раньше времени?

         Сказано-сделано: перелезли через притыкинский штакетник, подолбились в дверь и по окнам, поорали: «Дед! Ты дома?». В ответ – тишина. Всё понятно. Очень приятно.

         - Говорю же вам, дундукам, крякнул! – опять начал кипятиться Васька.

         - Может, уехал куда? – продолжали сомневаться уличные. Вызывать участкового никому не хотелось. Был он мужиком крикливым и ехидным, хотя  и серьёзным.

         - Куда он мог уехать? – стоял на своём Васька. – Сто лет никуда не ездил – и уехал! Кому он нужен-то, чтобы к кому уезжать?

         Для окончательной убедительности в отсутствии в доме вздорного старикашки простучали двери и окна ещё раз – и опять всё с тем же результатом. Делать нечего. Надо звать участкового.

         Абдуллаев появился после обеда, и был хмур, но по-прежнему деловит. Молча выслушал собравшуюся публику, задумчиво пожевал губами, после чего самолично простучал все двери и окна. Не получив ответа, скептически хмыкнул и уставился тяжёлым взглядом почему-то на Ваську.

         - Чего? – забеспокоился тот.

         - Ничего. В смысле хорошего, - констатировал Абдуллаев, после чего повернулся к собравшимся. – Ну, чего же? Делать нечего, - и заключил откровенно трагическим тоном. - Будем осуществлять проникновение в помещение.

         -Да, вашим колбасником здесь и не пахнет, -  констатировал он через пару минут, понимая, что вляпался в очень нехорошую историю. Несанкционированное прокурором проникновение в жилище – это такой геморрой! Это если начальство узнает, то воткнёт ему, Абдуллаеву, большой  и грязный по полной служебной схеме и по самые его абдуллаевские гланды!

         - Вы чего здеся? – вдруг раздался голос от порога, и все собравшиеся в большой комнате -  кто суетливо, кто испуганно, кто удивлённо – оглянулись. На пороге стоял живой-здоровый дед Притыкин и подозрительно-враждебно смотрел на неожиданных гостенёчков.

         - Вот он! – растерянно пробормотал Васька Исаков. – Некрякнутый! Картина Репина «Приплыли»!

         - Чего  вы здеся, я вас спрашиваю! – повысил голос дед, причём довольно агрессивно. Участковый смежил глаза: так он и знал! Будут последствия, будут геморрои и гланды!

         - А ничего! – вдруг рявкнул Васька таким же агрессивно-наступательным тоном. – Тебя гдей-то вторую неделю черти носят, а мы думай чего хочешь! А может ты уже!

         Встречная агрессия подействовала на деда неожиданно отрезвляюще. Он даже рукой махнул: дескать, потише тут. Всё понял. Вопросов больше не имею. Спасибо за соседское внимание.

         - «Черти носят…» - пробурчал он примирительно. – И никакие не черти! Я к Гуньке ездил!

         - К кому?

         - К Гуньке! Глафире, тоись! К младшей, стало быть, сестре!

         - Так у тебя и родственники  есть? – удивился Васька.

         - А чего ж я, безродный какой? – хмыкнул дед. – Ну, да, сестра! В деревне живёт! Открытку прислала, вот я и поехал! Чего вы?

         - Ну, вот и ладушки, - просиял-пропел Абдуллаев. – Вот и разобрались. Бывайте здоровы, - и бочком-бочком начал протискиваться к двери. Но только он совершенно не угадал дедова характера.

         - Извиняюсь, товарищ минцанер! – преградил ему путь Притыкин. – А кто мне порушенную дверь будет починять?

         - Исаков! – тут же перевёл стрелки участковый. Он знал жизнь и знал людей.

         - А чего я-то? – полез в очередную бутылку Васька. – Не, прям, мля, нашли козла отпущения! Чуть чего, сразу Васька! Не запрягли ещё!

         - А кто? – сделал удивлённое лицо участковый. - Ты же всю эту бодягу заварил!

         - Не буду!

         - Пиши объяснительную насчёт складов!

         - Опять склады! – по-бабьи всплеснул Васька руками. – Чего ты ко мне приканителился с этими складами? Не брал я ничего на твоих складах!

         - Следователь разберётся, - «утешил» его Абдуллаев. - Ну?

         - Чего «ну»? Не запряг ещё!

         - Значит, договорились, - удовлетворённо кивнул участковый и с чувством выполненного долга покинул настоедревшее ему помещение.

         Вечером собрались за уличным столом, где рубились в домино и карты, а также втихаря от жён «освежались» винишком или водочкой и вели бесконечные, ни к чему не обязывающие разговоры «за жисть».  Никто из собравшихся не говорил о настоящей цели сегодняшнего сбора, но всем и без слов было ясно: ждали деда Притыкина – и он, конечно, появился. Больно-то охота одному сидеть в четырёх стенах, когда полным-полно впечатлений!

         - Ну, возмутитель спокойствия, рассказывай всё по порядку!  -  начал Иван Степанов, степенный мужик, пользующийся уличным уважением. – Давай, как говорится, подробности.

         - А чего рассказывать? – для виду покочевряжился Притыкин. – Ну, съездил, ну и чего?

         - Ты никогда не говорил, что у тебя сестра есть.

         - Да, вот одна и осталась. Остальные померли… - Притыкин задумчиво пожевал губами. – Она, Гунька-то, последыш.

         - Кто?

         - Самая младшая, с  тридцать восьмого, осенняя… Когда папаню на фронт провожали, все сурьёзные были, горевали – а она плясать! «Папаня на фронт поедет, ему там ружьё дадут!». Ну, дурочка, чего с неё возьмёшь… Она всю жизнь такая весёлая и неугомонная… И жалела всех… Жалостливая прям не знаю в кого… На всех жалейки-то рази хватит? Я же говорю: дурочка… Потом замуж за Ваньку Чернухина вышла, за пьяницу-обормота, тоже, считай, пожалела, потому что кому он нужен-то… Троих родила – а Ванька, гад, возьми да помри. Тоись, не помри, конечно, как люди, а на тракторе перевернулся вусмерть насмерть… Другая бы радовалась, что от такого обормота избавилась, а эта: «Бог дал – Бог взял»… Нет, повыла, конечно, как положено. Как же без этого… А потом успокоилась: трое всё-таки на хребте-то, тут вой –не вой, а тащить их надо… Помню, как-то приехал – с фермы идёт. Ей лет тридцать было, а посмотрел – старуха старухой! Чуть не падает – а глаза весёлые! Она ж росточком с воробья, куда ей на ферму-то, бидоны таскать восьмивёдерные…

         - Детей, значит, подняла? – уважительно спросил Степанов.

         - А как же… Пашка  с Никифором сейчас на севере нефть качают, а Лизка спилась совсем, с ней живёт…

         - Сыновья помогают?

         - Помогают… К себе её звали, а куда она от Лизки-то? Бросишь - совсем эта дура сопьётся… Говорю ей: ребята деньги тебе присылают, надо дом поправить, забор, сарай вон гляди разваливается… Она согласилась, нашла каких-то штукарей, деньги им отдала – а они и смылись. Будут они тебе строить, нашла дураков…  Да  и чего говорить? Баба, она и есть баба! Её обмануть – раз плюнуть, тем более такую малахольную…

         - Ладно, - сказал он и поднялся со скамейки. – Собираться пойду. Завтра поезд в восемь.

         - Куда теперь-то собрался?

         - Куда ж? Назад к Гуньке, куда… Поживу пока, дом поправлю, забор… Чего ж  делать-то…

         И , ссутулившись, ушёл.

         После его ухода мужики долго молчали. Впервые в этой тишине, в этом    н е п р о и з н е с е н и и   с л о в   не чувствовалось раздражения по отношению к всегда раздражавшему деду.

         - Ехал бы уж насовсем, - сказал первым Васька. – Чего здесь одному шарахаться? Бок о бок всё повеселей. Там бы ей своей колбасой мозги парил…

         Никто ему не ответил – да и что отвечать? Всё правильно – чего одному-то? Тоска тоскливая… Помрёшь – опять за Абдуллаевым надо будет идти. И вообще…

Алексей Курганов

Ковёр-ретрО (рассказ)

Вообще-то, ковёр купили на пол. Но Нюся упёрлась: повесим на стену! Уж больно картинка красивая! Что-то там в лесу. То ли медведи, то ли лебеди…

– Вы совсем, что ли, очумели! – сказал Саня. – Там же ясно написано – «напольный»! А вы чего? Совсем, что ли, уже?

– Вот только тебя не спросили! – сразу же кинулась в атаку Нюся. – Тоже мне, какой правильный выискался!

– Напольный же, дура!

– Не дурей тебя-то! «Напольный»! А как обожрёшься, блевать на такую красоту будешь? «Напольный»! Сам ты напольный!

Дочь противно захихикала. Ещё одна дура растёт, подумал Саня, раздражаясь. Живу как в тылу врага, на оккупированной территории. Дай им волю – они и пиянину к потолку приколотят. Чтобы я пияниновые углы не сшибал. Поставили свою музыку у самой двери, а ему, Сане, чего теперь, по воздуху в собственной квартире летать?

Да, жизнь чего-то не заладилась. Может, она уже раньше разладилась, но до поры до времени это как-то не замечалось. А сейчас как будто прорвало – и из-за чего? Не из-за ковра же этого поганого! Саня вообще предлагал старый оставить, с собакой и деревьями вдалеке. У собаки была такая зверская морда, что её и облевать было не жалко. Но Нюся упёрлась: старьё, вытерлось всё, на помойку пора! Вот новый и купили. Лес какой-то. Птицы с клювами. Чья-то волосатая то ли морда, то ли ж… в кустах. Не ковёр, а сцена из фильма ужасов…

– Лучше бы фотообои купили, – сказал Саня примирительно. – На всю чтоб стену.

– Ага! – опять возразила Нюся (а ведь была когда-то покладистой женщиной. Во всём с ним, Саней, соглашалась. Что произошло, почему сейчас, чуть что – и сразу на дыбки?). – И чтобы ёлки во весь рост! Думай, чего говоришь-то, умник!

Дочь опять захихикала, и опять противно. Какая она была хорошенькая, когда была маленькая! Всё кашу овсяную кушала, с неё какала жидко, они с женой пугались и к доктору возили… Когда выросла? Зачем? Чтобы так вот над ним, отцом, унижающе хихикать?

– Я на этот ковёр спокойно смотреть не могу, – признался Саня. – Гадость какая! Мерзость!

– Ничего ты не понимаешь! Это же ретрО! – Нюся так и сказала, с ударением на «о». Грамотная! Три класса цэпэша! А ещё в институт по молодости хотела поступать, в педагогический! Вот таких педагогов нам сегодня только и не хватает! «РетрО»! «Накласть!»

Через полчаса после того, как ковёр был повешен, жена появилась из кухни.

– Саньк, жрать иди!

– Опять? – взвился он.

– Чего? – опешила Нюся.

– Жрать! Я, между прочим, не пёс, чтобы жрать! Я кушаю! Или уж если вам, мадам, это слово совершенно незнакомо, то ем! Но не жру!

– Да чего с тобой сегодня случилось-то? – тоже начала закипать Нюся. – То ковёр ему на стенке не понравился, то жра… есть идти его, видите ли, не так приглашают! Фон-барон какой выискался!

– Да, фон-барон! – Саня встал с дивана, упёр руки в боки. – Зато вы с дочерью какие баронессы! Совершенно!

– А нам и в рабоче-крестьянах не дует! – не осталась в долгу Нюся. – Ну, ты будешь жрать или нет?

– Нет! – рявкнул он – Жрите сами! Может, нажрётесь наконец и навеки!

Нюся потемнела глазами, неожиданно кисло сморщилась, всхлипнула и вернулась на кухню.

С чего весь этот раздрай начался, думал Саня и не находил ответа. Когда они перестали понимать друг друга? Ведь понимали же! Понимали – и вдруг что-то как будто перещёлкнуло, как будто сломался какой-то важный включатель-выключатель – и всё пошло наперкосяк. Что? Когда? Почему? И главное – зачем?

И он вдруг вспомнил! Было это прошлым летом, когда они все трое возвращались с «фазенды». Народу в автобусе было немного, Саня сел на свободное место, к окну, и сразу начал дремать, потому что наломался на грядках, но кондукторша – здоровенная разбитная деваха с железным зубом, сверкавшим (это он сразу заметил, когда они только вошли) словно надраенная бляха у служаки-старшины – орала названия остановок так громко, что какая уж тут дремота…

На «Сельхозтехнике» в автобус вошёл старичок. Даже не вошёл, а взобрался, потому что был удивительно маленького роста, и своим внешним видом напоминал этакого мультипликационного старичка-боровичка – маленький, худенький, лысенький, в смешных очёчках, но зато с великолепными пушистыми бакенбардами. Оказавшись в автобусе, он отдышался, потом достал из курточного кармана допотопный кошелёк на железной защёлке-застёжке и начал отсчитывать деньги, чтобы заплатить за билет. Отсчитывал он долго, постоянно сбивался со счёта, и кондукторша-деваха, в конце концов, не выдержала.

– Ну, скоро, что ли? – Она (это было видно по выражению её хищного лица) с самого появления старичка-боровичка начала испытывать к нему самые неприязненные чувства. – Нам, между прочим, ехать надо!

– Сейчас, сейчас… – суетливо затряс бакенбардами боровичок. – Трёх рублей не хватает… – прошептал-прошелестел он растерянно-удивлённо. – Я же всё вроде бы рассчитал – а видишь ты, какое дело…

– Ну вот! – непонятно чему обрадовалась кондукторша. – Вот так всегда! Как ездить – это мы сразу! А как уплочивать – не хватает! Ну?

– Что – «ну»? – окончательно растерялся старичок.

– Уплочивать будем или нет? – и деваха коршуном нависла над ним.

– Трёх рублей всего… – продолжил он свой наивный детский лепет (нашёл, перед кем лепетать!). – Как же так-то…

Саня поморщился, полез в карман.

– Ты чего? – сразу насторожилась Нюся.

– Три рубля…

– Ещё не хватало! – зашипела она. – За каждого платить! Какой богатей выискался! Убери сейчас же!

– Да, ладно, чего ты… – опешил он от такого её впервые проявившегося откровенного крохоборства. – Всего-то трояк! Какая сумма!

– Убери, я тебе сказала! – она вперилась ему в глаза, и Саня понял: не шутит. – Нам чего-то никто не подаёт, а ты раздухарился! Благодетель!

В нюсиных глазах он увидел самую настоящую, неподдельную даже не раздражение – ярость. Он не помнил случая, чтобы она на него ТАК смотрела. И главное, из-за чего? Из-за трёшки поганой, на которую сегодня всё равно ничего не купишь! Да что это она, в самом деле? Сдурела баба!

Он попробовал было возразить, тут же опять налетел-натолкнулся на этот яростный взгляд – и отступил: буркнул что-то примирительно-согласительное, убрал руку из кармана, отвернулся к окну…

За старика всё-таки кто-то заплатил, инцидент исчерпался, всё вроде бы разрешилось и они уже спокойно доехали до города, с пересадки – домой, а у Сани после этой отвратительно будничной автобусной сцены где-то глубоко внутри, где-то в душе опустился противным тянущим осадком какой-то мокрый песок. Он теперь старался не встречаться с женой взглядом и вообще чувствовал себя виноватым потому, что не он, а кто-то другой дал тому смешному и несчастному старичку-боровичку те смешные и несчастные три рубля…

На кухне демонстративно громко застучали посудой и ложками. Норов свой дурацкий показывают, подумал Саня. Понимают, что я рявкать не умею, вот и пользуются. А надо бы рявкнуть-то, надо! Может, даже и разбить чего. Вот, например, этот торшер дурацкий. «РетрО»…

Он подошёл к окну, уставился невидящим взглядом на улицу. На улице было пасмурно и вообще противно. Нет, не зря Толстой из семьи ушёл, подумал он, прижимаясь лбом к холодному стеклу. Достали его эти софьи андревны… Хотя у кого лучше-то? Все так живут. Кто лучше, кто хуже – а всё равно все. Ничего. Проживём как-нибудь… За пивом, что ли, сходить?

Или уж сразу за водкой?

Алексей Курганов

Весеннее обострение (рассказ)

         Иван Сергеевич Кукин, приличный мужчина невзрачной наружности, сорок трёх лет отроду, инженер тепловозостроительного завода, в восемь часов двадцать пять минут утра открыл входную дверь привокзальной забегаловки со стилизованным по старину игривым названием «Трактиръ» и шагнул внутрь. Подойдя к буфетной стойке, он привычно взглянул на полки с бутылками и так же привычно вздохнул.

         - Здравствуйте, - вежливо сказал он буфетчице Тамаре, пышногрудой, видавшей виды женщине с двумя золотыми зубами на верхней челюсти. Тамара, не закрывая рта рукой, хищно-привычно зевнула и одновременно кивнула.

         - Сто пятьдесят и бутерброд с сельдью, - обидевшись на её невоспитанность, сухо произнёс Иван Сергеевич. Он был эстетом, противником насилия  в быте и не терпел плебейского проведения, особенно со стороны социально неблизких ему людей.

         Тамаре его утончённая обиженность (ишь  ты, с «сельдью»! Культурный, ё-пе-ре-се-тра-та-та!) была до большого фонаря  и по большому барабану, поэтому она без всяких эмоциональных ответных действий со своей стороны налила искомое и подвинула бумажную тарелку с селёдочным бутербродом.

         - Спасибо, - всё так же сухо поблагодарил Иван Сергеевич (воспитание не позволяло ему нарушить общепринятые нормы социального этикета), отсчитал деньги, и, взяв в одну руку стакан, а в другую – тарелку, повернулся к залу, решая куда присесть.

         - А я тебе говорю, что это уравнение решается с расчленением корня! – услышал он громкий, уверенней в своей правоте, мужской голос от одного из столиков справа, где сидели трое мужчин весьма благообразного вида, но уже довольно поддатых.

         - Засунь себе этот икс-кью-пи знаешь куда? – решительно потребовал другой голос, принадлежащий субтильного вида мужчине, похожего на артиста Филиппова из кинофильма «Двенадцать стульев». – Ты ещё теорему Пифагора вспомни!

         Математики, уважительно подумал Иван Сергеевич. Алгебра, арифметика, научный коммунизм… Или шизофреники. У них весной всегда обострение.

         - Сергеич! – услышал он громкий голос от окна и повернул голову на звук. Звук принадлежал некоему мужчине, которого  звали Миша, и он, насколько помнил Иван Сергеевич, работал сцепщиком  в вагонном депо. Миша, несмотря на не совсем молодой возраст, был поджар и мускулист, а, кроме того, страдал хронической тягой к спиртному, что его, как истинно трудящегося человека, честно кушающего свой хлеб, совершенно не тяготило. Познакомились они несколько лет назад здесь же,  в распивочной, а позднее, в одной из приватных бесед, выяснилось, что и живут в одном подъезде, только Иван Сергеевич на пятом, а Миша – на втором. Неожиданный сосед и собутыльник Ивану Сергеевичу нравился: он всегда был бодр и энергичен, и никогда не поддавался алкогольной депрессии, весьма характерной для посетителей заведений подобных уровня и пошиба. Правда, имелся один неприятный нюанс: от Миши всегда воняло свежескушанным луком, запашком, конечно, преомерзительнейшим, зато, как объяснял он сам, лук - это витамины и великолепная профилактика кариеса - настоящей зубной эпидемии современного человечества.

         - Иван Сергеевич! – повторил Миша всё так же громко и сделал рукой широкий приглашающий жест.

         - Сюда идите! Здесь свободно!

         - Приятно здравствовать, - сказал Иван Сергеевич, подходя к столику.

         - Здоров-здоров.

         - Освежаетесь?

         - А-а-а… - махнул Миша рукой так красноречиво, что было понятно и без слов: чем-то серьёзно расстроен. Зрелище было настолько непривычным, что Иван Сергеевич подождал выпивать и закусывать, а вгляделся в лицо знакомца повнимательнее. Да, теперь не было никаких сомнений: Миша испытывал серьёзное душевное огорчение.

         - Какое тут, Сергеич, здравствование, - не замечания пристального взгляда, пожаловался Миша и огорчённо подпёр правую скулу здоровенным кулаком. – Сын сошёл с ума.

         - Это бывает, - осторожно согласился Иван Сергеевич. – Весна располагает к психическим расстройствам.

         - Да при чём тут весна? – Миша оторвал голову от кулака и сделал настолько большой и могучий засос пива из стоявшей рядом кружки, что сидевший за соседним столиком худосочный алкоголик поёжился и на мгновение перестал дышать.

         -  В армию собрался. В непобедимую, мля тра-та-та, и легендарную. Хочу, говорит, папа,  исполнить свой священный и гражданский. Я сначала подумал: шутит. Он у меня такой, знаете…баловливый игрун! Потом понял: нет, это не шутки. Это уже серьёзно. Он же, Васька-то, простой как три копейки. Ему всей этой военкоматской агитацией про священный долг мозги заср.ли, вот он на неё и купился. Опять же фильмы эти поганые каждый день крутят про героев из спецназа… Нет, я когда-нибудь выброшу этот телевизор! – внезапно озлобился Миша и потряс  в воздухе кулаком. Соседний алкоголик замер ещё раз. Похоже, он отнёс это кулачное потрясывание на свой персональный счёт.

         - Ну и чего же? – спросил Иван Сергеевич, выпивая глоток пива. – Не отговорили?

         - Его отговоришь! Я уж ему и так, и сяк, и наперекосяк! И машину, говорю, куплю, и компьютер новый, и к себе на «железку» в бригаду устрою. Куда там! Упёрся как баран! Тут уж и меня зло взяло. Вот ты, говорю, любишь эту музыку слушать, которая эстрада, а чего же этот вот, который про офицеров поёт и по сцене скакает, сыночка своего губастенького, который тоже сначала про собаку пел, вместо армии в Англию отправил, на меньжера учиться? Чего ж он его вместо Англии в какой-нибудь Забайкальский военный округ имени почётного ордена Ленина не проводил, а? Или у этих… Пиехи и Пугачёвой внуки? Чего ж они-то в армию не горят? Тут Васька малость подрастерялся. Может, говорит, они больные какие. Может, печень или с мозгами чего. Ага, отвечаю, печень! Чесотка, язва, геморрой! Ты посмотри какие у их будильники наетые! Они ж запросто могут пушки таскать вместо тягачей! Если уж они больные, то я давно в гробу лежу!

         - Ну и чего же? – повторил Иван Сергеевич. – Тоже не подействовало?

         - Да я ж тебе говорю: упёрся как бык! Мне, говорит, они не указ. У меня своя голова есть. Со своими мозгами. Я, говорит, может, в армию иду, чтобы вас, папаша, защищать. Как он это шлёпнул – я чуть было в портки не упустил. Не, ты понял, Сергеич? Он меня будет защищать! Меня! – и то ли от обидности такого предположения, то ли от шаткости стула Мишу качнуло.

         - Да, процесс далеко зашёл, – вынужден был согласился Иван Сергеевич. –Может, его Виктору показать?

         - Какому Виктору?

         - Скворцову. Ну, у нас же в подъезде живёт. Фершалом работает на скорой, в психиатрической бригаде быстрого реагирования.

         Миша тут обиженно надул щёки. Экий же он, право, чувствительный! Выслушал бы сначала, прежде чем надуваться!

         - Да погодите вы нервничать-то! – продолжил Иван Сергеевич. – Сейчас весна? Весна. Значит, самое время для разных обострений. Я сам по телевизору слышал: в это время внимательнее смотрите за своими дитями. У них как раз весной всякая несуразица в голову лезет. Могут даже подвиг совершить. Или с крыши прыгнуть с летальным исходом.

         Миша сдул щёки и призадумался, что далось ему нелегко.

         - Может, действительно показать? – пробормотал он, соглашаясь с приведёнными аргументами. - Посоветует чего… Ты его хорошо знаешь?

         - Кого?

         -Ну, этого…. Который психический на скорой.

         - Виктора-то? Конечно. Выпивали вместе пару раз. Опять же в домино… Очень культурный человек!

         - Значит, хорошо, - приободрился Миша. – Слушай, Сергеич, выручай! За мной, сам знаешь, не заржавеет. Надо же спасать парня!

         - Конечно! – охотно согласился Иван Сергеевич. На душе у него сразу потеплело. И действительно: почему же не помочь хорошему человеку? Обязательно надо помочь! Категорически! Это даже и обсуждать нечего! Какой же этот Миша приятный в своей детской непосредственности человек!

         - Я ещё по сто пятьдесят возьму, - Миша то ли предложил, то ли уже решил, что сейчас просто необходимо его, Ивана Сергеевича, угостить-задобрить. – И бутеры. Тебе, Сергеич, с чем?

         - Если можно, с сельдью, - чуть стыдясь своей нахальности, попросил Иван Сергеевич.

         - Можно, - великодушно разрешил Миша, поднимаясь со стула. – Хоть с сельдью, хоть с селёдкой, хоть с кишками от неё. Сегодня всё можно. Раз пошла такая пьянка…

         - Не знаешь, сколько сейчас стоит, чтобы в военкомате отмазать? – ставая стаканы на стол, спросил он напрямую, и был, конечно, прав. – Ну, если с психушкой фокус не пройдёт?

         - Сейчас – не знаю, - так же прямо ответил Иван Сергеевич, обсасывая вкусный селёдочный хвост. – Я за сына четыре отдал, но это было пять годов назад. Сейчас он уже наш политехнический заканчивает. Между прочим, в прошлом году стал первым разрядом по стоклеточным шашкам, - добавил со значением и тайной гордостью.

         - Четыре чего?

         - Долларов, конечно. Не рублей же!

         Миша сморщил лоб, задумался. Да, сумма серьёзная, хотя, понятно, торг здесь был совершенно неуместен.

         - Думаешь, подорожало? – с недоверием предположил он.

         Иван Сергеевич неопределённо пожал плечами: а кто знает? Скорее всего. Инфляция же, мировой кризис! Всё дорожает! Вон, на рынке картошка неделю назад двадцать стоила, а вчера – уже двадцать пять! А возьмёшь – половина гнилая! Какая же всё-таки гадость, эти ихние рыночные отношения!

         Миша опять задумался. В состоянии подпития делать это ему было непривычно, неприятно, а если честно – довольно противно.

         - Если с психиатром этим подъездным не получится, придётся платить, - согласился он со вздохом. – У тебя случайно ход к военкоматским не остался?

         - И не случайно, - хмыкнул Иван Сергеевич. – Сосед по садовому участку там дежурным работает.

         Ну, Сергеич.., – задохнулся от восхищения Миша. – Ну, прямо… Ну, ты хват! Ну, прям везде у тебя! Прям как этот..., - но какой «этот» уточнять не стал, а вместо уточнения широко распахнул руки. Алкоголик за соседним столиком в страхе закрыл глаза.

         - Опять с этой х..нёй припёрся!  - вдруг раздался громкий возмущённый голос буфетчицы Тамары. – Я тебе говорила, чтобы ты с ней ко мне даже близко не подходил? Говорила или нет?

         Иван Сергеевич и Миша повернули головы. У буфетной стойки, понурив голову, стоял неимоверно худой мужчина с длинными засаленными волосами. В жилистых руках он держал пластмассовый предмет, предназначенный в медицине для сбора мочи и в просторечии называемый «уткой». «Утка» имела удлинённый выступ в виде рукоятки и клапан, прикрывающий входное отверстие. По конструкции она напоминала литровые пивные кружки с откидными металлическими крышками, которые подают в мюнхенских пивных, но там эти кружки используются по своему прямому назначению, и , конечно, никто из посетителей тех пивных не допускает даже мысли в них поссать.

         Мужчина, на котором сейчас упражняла свои голосовые связки Тамара, был завсегдатаем заведения, и звали его Олег. В прошлом он работал в  городской канализационной службе и пользовался у коллег и граждан заслуженным уважением. Но в результате тайных козней конкурентов-ассенизаторов, был уволен со своей сытой гавноочистительной должности, из-за этого увольнения серьёзно расстроился, растерялся и стремительно морально опустился, о чём свидетельствовали теперь уже постоянный мутно-рассеянный взгляд и всё те же засаленные волосы, давно забывшие, что такое расчёска.

         Никто не знал, откуда у Олега появилась эта медицинская посудина, но он неизменно появлялся здесь вместе с ней, и каждый раз предлагал Тамаре налить в ёмкость пива, что повергало буфетчицу в состоянии прострации, переходящее в самый настоящий гнев.

         - Я щас тебя, педораза, в милицию сдам! – продолжала бушевать оскорблённая в своих самых лучших буфетческих чувствах женщина.

         Олег молчал, скорбно пожимая покатыми плечами и, одновременно, глядя на Тамару взглядом голодной, регулярно получающей вместо куска хлеба увесистый пинок собаки.

         - Вот, пожалуйста, наглядный пример человеческой чёрствости и нежелания понимания, - сказал Иван Сергеевич. – Почему бы не налить несчастному Олегу пива именно в его ёмкость? Что тут противоестественного?

         - Да..., - смешался Миша. Такая точка зрения поставила его в умственный тупик.

         - Он бы ещё сюда судну принёс. Вот его-то как раз и надо в психическую. Пусть там пивом поят. Через клистирную трубку.

         Между тем, события из стадии словесных угроз перешли к физическим действиям: Тамара выскочила из-за стойки и, отвешивая оскорблённому Олегу увесистые пинки, выкинула страдальца на улицу.

         - Вот и вся любовь, - констатировал Иван Сергеевич. – Ничего святого. И чего мы все такие злые, как собаки?

         - Нет, вот  ты – человек учёный, институт закончил, - сказал Миша, когда они, закончив, наконец, с армейской темой, в очередной раз  выпили и закусили. - Объясни мне – может, чего не понимаю – почему у нас в жизни так?

         - Как?

         - Я и сам не пойму. Как-то  не так, как надо. Через ж..пу как-то. Не по- людски.

         - Это потому, что согласия в народе нету, - подумав, ответил Иван Сергеевич. – Единства и взаимного понимания.

         - Ну да, ну да, - потряс головой Миша, соглашаясь.

         - И общей идеи.

         - Как при коммунистах?

         - Как при коммунистах, - согласился Иван Сергеевич.

         - Значит, считаешь, при них лучше было? – опять догадался Миша. Физический труд иногда способствует развитию логического мышления.

         - «Лучше-не лучше» - это категория философическая, - очень мудро выразился Иван Сергеевич и откусил кусок очередного селёдочного хвоста. – Спокойнее было. Увереннее в завтрашнем дне. И народ не обострялся, - добавил он, покосившись на продолжавших свой яростный спор математиков.

         - А чего ему было обостряться-то? – продолжил он. – Утром встал – и на работу. Вечером отработал – и домой. В выходной – на рыбалку. В праздник - на демонстрацию. Обожрался – в вытрезвитель, а после вытрезвителя – от жены по роже. Всё было просто и понятно.

         - А диссиденты? – осторожно поинтересовался Миша.

         - Вот они всё  и замутили, - пояснил Иван Сергеевич. - Вражьи голоса, преклонение перед загнивающим Западом, потом перестройка с реформами. В результате и имеем то, что имеем.

         - И нас все имеют, - совершенно справедливо и, одновременно, очень остроумно уточнил Миша, но не засмеялся, потому что это было действительно не смешно, особенно в свете возможного ухода его сына в стройные и могучие ряды непобедимой и легендарной.

         - Прямо в самую пипочку. Интересно, что же будет дальше? – спросил он напрямую.

         - Дальше будет только хуже, - удовлетворённо произнёс Иван Сергеевич и опасливо-настороженно покосился на соседнего алкоголика, который явно прислушивался к их разговору.

         - А я тебе говорю: здесь надо расчленять! – послышался громкий до неприличности голос со стороны всё тех же  профессионалов вычислений и уравнений, после чего послышался звук удара чем-то тяжёлым об стол. На эти зов и звук уже спешила буфетчица Тамара, и, судя по её решительным поступи и выражению лица, она намеревалась устроить им ту ещё… Нобелевскую премию мира во всей её восхитительной красе.

         На край стола, элегантно спикировав сверху, приземлилась тощая весенняя муха – потенциальный переносчик желудочно-кишечных заболеваний.

         - Ишь ты, муха, - удивлённо сказал Миша.

         - Весна, - подвёл под её появление теоретическую базу Иван Сергеевич. – Природа оживает.

         - Уж больно тоща, - заметил Миша. Несмотря на простецкий вид, он был достаточно наблюдательным человеком. Возможно, это была врождённая черта характера, а, возможно, он приобрёл её в силу профессии. На железной дороге нельзя быть ненаблюдательным: если будешь разевать варежку – враз потоком завихрившегося воздуха утащит под какой-нибудь мчащийся на всех парах бронепоезд.

         - Ничего, отожрётся, - с грубым оптимизмом ответил Иван Сергеевич, внимательно наблюдая, как насекомое, подползши к капле пива на столе, вдруг замерло и, казалось, присосалось к бодрящей влаге.

         - Ты гляди! - удивлённо констатировал он. – Есть-то козявка позорная, а туда же, алкоголизироваться.

         Они вышли из распивочной и глубоко, с чувством собственного удовлетворения, вздохнули свежий весенний воздух.

         - Да, весна, - сказал Миша, мечтательно закрыв глаза. – Как бы в больницу не загреметь. У меня же язва, - пояснил он. – Двенадцатиперстной.

         - А выпиваете! – удивился Иван Сергеевич.

         - Одно другому не мешает. Я с детства этим увлекаюсь. Ещё папаша покойный приучил. Душевный был человек! Вы сейчас куда?

         - Домой. Надо щей поесть. Жена вчера наварила из свиных мослов. Наваристые!

         - И я домой. Полежать надо. Подумать.

         Они свернули за угол и пошли по широкой асфальтированной дорожке…

Цитата от kurganov (29-07-2013 14:53):

Цитата от kurganov (29-07-2013 15:10):

Цитата от kurganov (31-07-2013 17:04):

Алексей, как всё знакомо, близко, понятно и очень смешно, если б не было так грустно. В общем и целом здорово! От матушки огромный привет, читает и восхищается.

Алексей Курганов

«Искренне ваша Валя Стекляшкина…» (рассказ)

         Валька Стекляшкина – искренняя дура. Она всю жизнь такая: чего думает – то и говорит. Это потому что язык  у неё без костей, а голова - без мозгов. Над её простотой можно смеяться, можно обижаться, но делать ни того, ни другого совершенно не хочется, потому что хоть весь заобижайся, хоть надорвись от смеха – никакого воспитательного эффекта не будет. Валька тебя просто не поймёт. Такой у неё характер. Простой как три с половиной  копейки. Или даже две и без всякой половины.

         Вот, например, Ваську Исаковича из больницы привезли. Он по пьянке мордой в шашлычный мангал упал, а поскольку был совсем в зюзю, то находясь мордой в том мангале, не сразу сообразил, куда  же это он, собственно, попал, в какое такое в высшей степени занимательное место. А потому и вылез оттуда тоже не сразу, а когда огонь уже начал серьёзно кусать его за всё ту же пьяную морду и такое же неподдающееся из-за алкогольного опьянения тело. Васька пролечился два месяца в Подольске, в областном ожоговом центре, и теперь он больше похож на Фантомаса в исполнении красавчика-француза Жара Марэ. Но Ваську совершенно не пугают жуткие багровые шрамы на персональном мужественном лице. Даже наоборот: он твёрдо уверен, что шрамы мужчину только украшают.

          - Ай, Васенька! – закудахтала Валька, увидев этого Квазимоду преужасного. – Ой, какой же страшный! Прямо Гена Крокодил!

         - Зато ты писаная красавица! – моментально обиделся Васька.  – На себя-то погляди! Дура какая! А я ещё хотел тебе шоколадку привезти! Меня там, в Подольске, этими шоколадками прямо закормили!

         - Чего, и не привёз? – ахнула Валька.

         - Нет! – сказал как отрезал Васька (соврал. Привёз. Но Вальке после таких вот её слов – хрен, а не шоколадки. Ему, конечно, не жалко, но просто так, из принципа!)

         Или ещё случай – Нинка Тиграшова. Она вообще-то в новом микрорайоне живёт, но на родную улицу частенько наведывается. А чего ей, кудрявой-беззаботной? Относительно молодая, абсолютно незамужняя, детишки сиську не просят и по лавкам не пищат – гуляй да гуляй! А тут чего-то долго не появлялась, месяца два с лишним – и всё ж таки припёрлась. И, что очень занимательно, с уже заметным пузом. Интересные дела! Замуж, что ли вышла, или так, сквозняком через форточку надуло?

         - Ой! – обрадовалась Валька животу. – ЗдорОво! Ты замуж, что ли, вышла?

         - Да так… - сразу начала туманить Нинка. Ну, всё понятно: сквозняк. Он виноват. Больше некому. Сколько раз ей, дуре, говорили: не стой на ветру! Не кури у форточки!

         - И какой срок? – продолжала интересоваться Валька (нет, ну спросила! А какое твоё собачье дело? Ну, десять недель, ну и чего?).

         - Десять недель, - ответила Нинка, постепенно переставая смущаться и улыбаться. –  Вот, в консультацию ходила.

         - Аборт не думаешь? – последовал очередной допросный вопрос.

         - Да так… - снова включила свою дурь-машину Нинка. Она, вообще-то, по умственному рейтингу такая же, как Валька. Ни в чём не уступает. Правда, малость похитрей, но тоже «здравствуй, Нина, Новый Год!». У них здесь, на улице, вообще таких простонародных хватает. Некоторые даже замужем. За такими же, как и они сами. В общем, очень весёлая улица. Главное -содержательная. И называется соответственно, имени Ломоносова (и при чём тут он? С какой стати? В насмешку, что ли, назвали?). Проживают по обеим уличным сторонам одни михайлы ломоносовичи с абортариями ивановичами. Хотя детишек рожают регулярно. А чего им, академикам и академшам, трудно, что ли? Сначала ноги поширше раздвинула – зачала. Через девять месяцев ещё раз раздвинула – родила. Делов-то! Это вам не по телевизору диктором позьднером выступать!  Здесь всё проще, по рабоче-крестьянски, с нашим вам пролетарским приветом!

         - Правильно, - одобрила это её мудрое решение Валька. – И не думай! Надо беречь себя! (Не, во выдала! Прямо как на трибуне на партийном съезде! Я же говорю: не совсем нормальная! То есть, совсем «не»! Абсолютно!).

         - Кто ж… - и смущённо кивнув на живот, выдала очередной, самый главный, из-за которого весь этот допрос и затеяла,  вопрос, - … накачал-то? (а тебе какое дело?)

         -Да так.. – отмахнулась Нинка (нет, вы поняли? В моём богатом словарном запасе не осталось больше никаких приличных слов, лишь одни восклицания с междометиями! «Да так!» Так это как? Понятно, что по-взрослому, но подробности, подробности: кто, что, где, когда, под каким кустом, был ли выпимши или просто, со скуки эротического развлечения?).

         - Я его знаю?- игриво подмигнула Валька (вот ведь вцепилась! Прям репей! Знаешь! Его по телевизору каждый день показывают! Позьднер называется!).

         Нинка неопределённо пожала плечами: может, и знаешь. Его, может, многие знают. Даже такие дуры, как ты.

         - Ну и правильно! – раскудахталась Валька. – И ничего страшного! Ну и подумаешь: мужик! Чего, без них, что ли, не жили? Воспитаешь! Ты вон какая…

         - Какая? – тут же насторожилась Нинка. Что-то ей в этом туманном определении не очень понравилось.

         - Ну… -  и Валька повертела в воздухе пальцами, - … гладкая!

         Нет, вроде  бы ничего обидного не сказала! Но Нинка всё-таки обиделась.

         - А чего тебе надо-то ваще? – рявкнула она. – От кого хочу, от того и рожу! Поняла?

         - А я и говорю: беречь себя надо… - растерялась Валька.

         - Да пошла ты, дура! – тут же услышала в ответ.

         В общем, сцепились. Несмотря на нинкин «арбуз». Ничего, в десять недель можно. Это когда на вторую половину срок перевалит, тогда да, тогда опасно  из-за возможности нанесения травм бурно развивающемуся плоду.  А сейчас-то чего друг дружку за волосья не потрясти! Пока можно! На здоровье, девки! Сопите громче!

         С бабкой же Ефстифеевой, тоже уличной соседкой, Валька схватывалась всё больше по идеологическо-моральным вопросам.

         - Нет, мы сейчас хорошо живём! – убеждённо втолковывала она бабке.

         - Конечно, - соглашалась та. Бабка была опытным дискуссионным бойцом, умела мастерски отстаивать свою точку зрения, поэтому никогда не лезла со своими характерными жизненными принципами напролом, а предпочитала глубокие обходные психологические манёвры.

         - У тебя, Вальк, скока зарплата?

         - Двенадцать, - отвечала Валька. Для женщины в их провинциальном городе это была очень даже недурственная сумма.

         - А у меня пенсия – пять, - выдвигала свой контраргумент Ефстифеиха. – А  я сегодня за молоком пошла – уже тридцать два рубля пакет. И хлеб с выходного подорожал на два рубля. Так что хорошо живём. А будем ещё замечательней.

         - Зато в магазинах всё есть! – не соглашалась Валька. -  Не то, что при твоих коммунистах!

         - Конечно, - опять ничего не имела против хитрая старушка, и кивнув, старательно чесала правой рукой свой огромный, начинающий выползать на обе щёки нос. На наружной стороне её чесальной кисти гордо красовалась наколка в виде горы, встающего за горой солнца с лучами, и непонятной надписью у подножья – АТКА 1965 г. Это была навечная память о бабкиной бурной молодости, частично прошедшей на солнечной Колыме. Там Ефстифеиха, тогда молодая зэка Ефстифеева Мария Петровна, строила асфальтовую дорогу из Магадана на север этого сурового края, познавая таким немудрёным, но физически очень тяжёлым способом суровую правду идей самого передового в мире социалистического строя.    

         -Чего «конечно»?- спрашивала Валька, справедливо опасаясь скрытого подвоха.

         - Живём хорошо, - опять кивала бабка. – Скоро ещё лучше жить будем. Лучшее не бывает.

         В общем, весело Вальке жилось. И сама не скучала, и другим не давала. Она и на работе так себя вела: чуть чего – сразу по глазам, без всякого стеснения и несмотря на занимаемую оппонентом должность. Её не только мастера -  сам начальник цеха, товарищ Парамонов  старался стороной обходить. Где спрашивает, эта? И все сразу понимают, кого он имеет в виду. В третий пролёт, отвечают, ушла. Миронову вставлять. Это хорошо, отвечает товарищ Парамонов и как-то зябко поёживается (наверно, представляет себя на месте мастера Миронова). И уже совершенно смело шагает  к выходу. Он так смело не шагал бы, если бы Валька (она нормировщицей тогда работала, и ей рабочее место было как раз у входа в цех) сейчас на месте была. Потому что она обязательно бы спросила, когда он вернётся. Вот ведь какая любознательная! Какое её дело - когда? Может, никогда! Он, товарищ Парамонов совершенно не обязан перед ней отчитываться. Может, у него совещание в заводоуправлении.  Может, он там докладывать будет об успехах или, наоборот, клизму получать. А, может, ему просто пивка хочется попить. «Когда вернётся…». Когда надо, тогда и вернётся! Но так отвечать он, конечно, опасался. Вдруг она директору завода стучит? Хотя какая из неё стукачка…  Она же простая как три копейки! А с другой стороны…

         И вот так немудрёно все жили-поживали, чего-то там по мелочам наживали, и вдруг – СЛУЧИЛОСЬ! Да-да, оно это самое большое и светло чувство – любовь! Втрескалась наша Валяша по самые свои розовые уши в одного симпатично-скромного молодца азиатской национальности по имени  Абдулка (хотя здесь, в России, он всем представлялся почему-то Георгием. Почему именно Георгием? Тоже мне нашёлся Победоносец!). Так вот этот самый Абдулка-Георгий был типичным таджиком-гастарбайтером. Он крышу крыл у валькиных соседей через два дома, у господ Папуасовых. То есть, не сам, в одиночку крыл,  а в составе такой же гастарбайтерской бригады своих земляков-единоверцев. Они это дело – крыть – очень даже умели. Им, в общем-то, было всё равно что крыть или кого. Лишь бы побольше денег здесь, в России, заработать и как можно наподольше здесь же, в России, задержаться, потому что на их горячо любимой Родине  жизнь куда как скучнее, напряжённее и вообще неинтереснее.

         Вот через папуасовскую крышу они и познакомились. Валька пришла им, Папуасовым, долг отдать, а Абдулка-Победоносец в это время как раз весело стучал наверху деревянным молотком, в просторечии - киянкой.

         - Чего это у вас? – спросила Валька Верку Папуасову, Мишкину жену. – Чёрных, что ли, наняли?

         - Ага, - похвасталась Верка и даже тёмные очки с носа сняла, чтобы Валька увидела, какой у ней под правым глазом здоровенный синяк. Но Валька этой демонстрации не приняла, и синяк обсуждать не  стала. Подумаешь, картина Репина! Мишка Верке регулярно подваливал, всё, правда, по делу, потому что Верка была, как это говорится, «слаба на передок». Хорошо, что ещё пока не убил. Он в гневе буен. Ещё успеет убить.

         - Ну, наняли, - обиделась на такое невнимание к своему свежему приобретению Верка. -  А чо?

         - Да ничо, - пожала плечами Валка. – Задорого?

         - Пять, - сказала Веерка и для пущей убедительности выставила у Вальки перед носом растопыренную пятерню.

         - Нормально, - одобрила Валька, и в это время в терраску спустился коренастый и смуглолицый Абдулка. Он спустился за шиферными гвоздями, но, конечно же, не смог равнодушно пройти мимо такой небесной красоты, как Валька, и теперь лишь широко улыбался своим басмаческим ртом.

         - Чего впёрся-то, кучерявенький? – развратно хохотнула Верка, толкая Вальку в бок. – Понравилась, что ли?

          В ответ Абдулка улыбнулся ещё шире и прижал правую руку к левой стороне груди.

         - Понравилась, - со знанием дела  повторила Верка и опять толкнула смущенно вращавшую в разные стороны глазами Вальку в бок. - Ну, чего ты? Знакомься, что ли!

         Через три дня Абдулка перебрался к Вальке. Сначала на крышу, а оттуда спикировал прямо и в постель. Всё правильно. Молодость  стремительна и необременительна, она не терпит лишних телодвижений и пустых разговоров. Молодость – это действие, буря и натиск.

         В общем, прижился. С неделю дурака валял, секцем Вальку ублажал. Ишь ты, одобрительно кивала Ефстифеиха, Валька-то не ходит – летает! А чего? Дело молодое! Помню, у меня тоже был один, на пересылке. Мурадом звали. Хороший! Басмачом был, его пограничники поймали и отослали, как и меня, на Колыму, строить наше общее светлое будущее.

         Через неделю беспрерывные занятия секцем Вальку малость притомили, да и в магазин надо было сходить. Одним секцем не напитаешься, надо хлеба купить и какую-нибудь концерву, а то запросто двинешь от этой любви голодной смертью. Она Абдулку с себя спихнула и молча ему на крышу показала. Дескать, постель постелью, но харч и кров надо отрабатывать. Ферштеен зи, горячий голубок? Абдулка ( они, басмачи, ребята понятливые!) широко улыбнулся, голову наклонил, блеснул своими бусурманскими глазами-маслинами и на крышу орлом взлетел. Отремонтировал за три дня, правда, теперь после дождика стало у крыльца течь, а то текло прямо у порога.

         А по осени они к нему в Таджикию уехали, на абдулкину историческую Родину. Вальку соседи за такой легкомысленный поступок дружно осудили. Пропадёт там эта дура, говорили они. Или зарежут. У них там порядки дикие. Одно слово – горы! Орлы летают! Басмачи скакают с мешками наркотической продукции! Чуть чего – мешок на голову и в речку!

         Но не пропала Валька, нет! Аккурат к Новому году Нинке письмо прислала. Так и написала: «Здравствуй, Нина! Пишет тебе искренне ваша Валя Стекляшкина. Во первых строках мово письма сообщаю…». И сообщила, что вроде бы очень даже прижилась, только народ всё больше тихий какой-то, забитый, молчаливый до пугающей невозможности. И Абдулка по приезде куда-то сразу пропал, и появляется в ихнем горном кишлаке, Джураразбайды называется, лишь наездами, и всегда какой-то озабоченный.

         - И за каким … её туда потащило! – ругалась бабка Ефстифеева, эта известная уличная матершинница.

         - Любовь! – многозначительно изрекал Мишка Папуасов, после чего начинал оглушительно ржать.

         - Ы-ы-ы, - осуждающе кивала своей седенькой головой Ефстифеиха. – Жеребец безголовый! Погубят ведь девку-то! Она хоть и дура дурой, а простая как пенёк!

         - Я, что ли, ей туда погнал? – прекратив ржаньё, обиделся Мишка. –Ей чего, не говорили, что ли: куда тебя несёт! Там же горы! Народ непонятно какой!

         В общем, после письма все на улице до того здорово разругались, что даже удивились: чего это они на самом-то деле? Или всем эту дуру жалко? А ведь действительно жалко! Своя же, уличная, не на какой-нибудь помойке найденная! Здесь взросшая и произросшая!

         - Если б были у нас здесь нормальные мужики, то никуда бы она не уехала! – кипятилась Нинка, поглаживая свой арбуз, который уже ей на нос полез (не иначе двойня, авторитетно заявляла Ефстифеиха, хотя сама Нинка говорила, что УЗИ – она называла по-свойски:«узя» -показало одного, то есть одну. Девочку. Она, Нинка, шустрая! Она ей уже и имя придумала – Вероника. В честь любимой киносериальной артистки Вероники Кастро. Тоже нашла любимую родственницу! Да этой Кастре на твою сопливую Веронику чихать – не просморкаться!).

         - А то одни алкаши! – продолжала свой гневно-обличительный протест Ника. – Вот она и уехала с горя! А чего? Может, нормально жить будут!

         - Ага! Будут! – тут же вставляла шпильку Веерка Папуасова и глядела на своего бугая Мишеньку преданными глазами побитой собаки. – У него ж, небось, в его кишлаке таких жён-то полным полно! Им же разрешается!

         - А Валька любимой будет! – опять заржал Мишка. Любил он это дело –продемонстрировать чувство своего неиссякаемого юмора. А чего ему, бугаю? Он же пескоструйщиком работает на цемзаводе. Они, пескоструйщики, все вон какие здоровенные! Всю смену в грязи и пыли! Поневоле захохочешь, чтобы с ума не сойти! Хорошо хоть, что платят нормально – сорок тысяч. И молоко дают за вредность, чтобы раньше времени не загнулся, а то это заводскому начальству экономически невыгодно.

         - Как Гюльчатай! – продолжил он, и все невольно заулыбались: «Белое солнце пустыни» был здесь, на улице, одним из любимейших фильмов.

         А после этого единственного письма Валька замолчала почти что на год, и  следующее письмо пришло уже из женской колонии, ИТК номер пять, что находится под славным городом Можайском. Права оказалась Ефстифеиха: неспроста отвёз её коварный Абдулка в их памирские горы. Он хотел её, дуреху, как перевозчика наркотиков использовать. Он подумал, что если их, «чёрных», таможня и милиция постоянно обыскивают на предмет выявления их традиционного наркотического зелья, то уж на Вальку-то, поскольку она – типичная русачка: белокожая, дородная и даже со светлыми волосами – никто серьёзного внимания не обратит. Ну а поймают, тоже не велика беда: мало ли одиноких дур на святой Руси? Другую найдём! Делов-то!

         В общем, все по самому худшему варианту и приключилось: обнаружили таможенники на казахстанско-российской границе под платьем у Вальки целый килограмм героина. Это серьёзный вес! Это уже к особо тяжким преступлениям относится! Валька при задержании и разоблачении сначала ошарашено вращала своими вроде бы ничего не понимающими гляделками, потом три дня ревела белугой, потом впала в какой-то ступор, не пила-не ела, только сидела и, как китайский болванчик, качалась взад-вперёд целыми днями и ночами… В общем, свой чистосердечной искренностью вроде бы пробила судью, и тот, пожалев эту…, отмерил ей за это её ужаснейшее прегрешение по самому нижнему пределу всего-то навсего три с половиной года общего режима. И на том спасибо. Она так в письме Нинке и написала: «получила ниже минимума. Пришли, если можешь, шерстяные носки, а то ноги мёрзнут по ночам, и чешуся как припадочная. Сначала думала – чесотку на пересылке подцепила, но доктор посмотрел и успокоил. Сказал, что это от нервов. Передавай привет всем соседям. Искренне ваша Валя Стекляшкина».

         Полученное Нинкой письмо читали всей улицей.

         - Я говорила! – торжествующее трясла в воздухе указательным пальцем Ефстифеиха. – Предупреждала! А вы ржали! Вот и  доржались!

         - Да… - растерянно хмыкал Мишка Папуасов. – Влетела Валя по самые помидоры. Это надо же – наркотики! Она чего, дура совсем?

         - А, может, этот Абдулка её опоил чем? – высказала смелое предположение Ника. Она уже опять трясла у у всех на виду своей стройной фигурой, потому что благополучно разрешилась от бремени девочкой, которую назвала всё -таки не своей любимой иноземной артисткой, а по своей матери – Прасковьей Ильничной, то есть Проськой. А что? Очень хорошее имя. Настоящее русское! Не то, что какая-нибудь там Кастро Барбоса Пидрозовна!

         - Или накололи там её этим самым опиумом, - высказала она новую смелую версию. – А потом, обколотую, в поезд засунули – и катись с  приветом! Она, может, и не соображала вообще ничего!

         - Ничего, теперь сообразит! – вступил в дискуссию до того молчавший Борька Огурцов, самый серьёзный на их улице мужик, потому что единственный из всех занимался серьёзным продовольственным бизнесом: торговал пивом и водкой в персональном ларьке.

         - Три календаря – это время навалом, чтобы всё сообразить!

         - Надо нам к ней в колонию съездить! – неожиданно предложила Ефстифеиха. – Отвезть чего-нибудь! Кто ж отвезёт-то, если не мы! Чай, не чужие люди! Соседи всё-таки!

         Сначала собравшиеся ничего не ответили, но потом всё же дружно закивали головами: да, действительно. Надо съездить. Всё правильно.

         В ближайшее воскресенье и поехали на борькиной машине. Уместились все: и Папуасовы, и Нинка, и бабка Ефстифеева. С ними хотели прокатиться ещё трое, в том числе и Монька-алкоголик, но Ефстифеиха так понятно всех их послала, что они молча заткнулись и только просили передать «этой дуре наши пламенные приветы и ожидания в скорейшем освобождении». Подарков нагрузили две большие  сумки, с которыми Нинка когда-то моталась в Турцию и Египет.

         - Как на свадьбу везём! – начал было ржать Мишка, но Верка больно пихнула его в бок: дескать, захлопни своё хохотало, и Мишка тут же умылся и начал внимательно смотреть в окно, обозревая окрестности, которые ему и задаром не нужны.

         - Ничего, ей там, на киче, всё сгодится! –уверенно произнесла Ефстифеиха. –Мы в бараке каждой хлебной корке были рады!

         - Сейчас не тогда! – уверенно произнесла Нинка, как будто тоже сидела. –Сейчас их, небось, регулярно кормют!

         Ворота колонии внешне были даже изящны, но при взгляде на них сразу чувствовалось: за этой изящностью не побалуешь.

         Нинка нажала на кнопку звонка. Обитая железом дверь, мягко щёлкнув, подалась вперёд.

         - Ишь ты, - удивилась Ефстифеиха. – Как в московской метре. А у нас на простом запоре было. И обязательно часовой.

         Узким длинным коридором они прошли за встретившим их строгим дядькой в зелёной форме, остановились перед другой дверью, дверь открылась – прошли дальше и очутились в просторном зале с длинными столами. Две женщины в такой же, как у дядьки, форме посмотрели на них мельком и почему-то вздохнули.

         - Шмон, - авторитетно пояснила Ефстифеиха (уж ей бы не знать!). – У нас тоже так было.

         Женщины проверили их вещи, Нинка хотела было дать им яблочка, но Ефстифеиха тут дёрнула её за рукав: не положено. Нарушение режима.

         После осмотра вещей пошли дальше.

         Дядька подвёл их к третьей двери.

         - Проходите, - сказал будничным голосом. – Сейчас доставят.

         -Чего? – высунулась было Нинка, но Ефстифеиха опять была начеку, опять схватила её за рукав: закрой рот!

         - Не чего, а кого, - довольно вежливо поправил её дядька. – Заключённую.

         Валька выглядела не то, чтобы похудевшей, но какой-то блёклой, хотя чего удивительного: не на курорте прохлаждалась – срок тянула.

         - Ну, как ты тута, Вальк? – спросила Ефстифеиха. – Ничего?

         - Ничего, - шмыгнула Валька носом. - Жить можно. И девки в бараке  нормальные.

         - А как вообще? – спросила Нинка. – Ну, чем займаетесь?

         - Рукавицы шьём. И халаты рабочие.

         - Эт которые сатиновые? – уточнила Нинка.

         - Ага. Они.

         Разговор явно не клеился, поэтому Ефстифеиха решила взять инициативу в свои опытные руки.

         - Как же ты влетела-то? – напрямую спросила она.

         Валька  пожала плечами.

         - Так и влетела… Если б знала.

         - Дура ты, дура шалавая,  - ласково пожурила её старуха. – Вот они какие, энти чёрные-то! Глаз да глаз! Ты тута  веди себя как следовать! Может, по УДО выпустят.

         Валька снова шмыгнула носом, согласно кивнула: ладно, буду примерно.

         - Да! – подала голос молчавшая до этого Верка. – Ты вот тут возьми! – и придвинула к ней сумки. – Мы тут насобирали кой- чего… Чего уж там… Не чужие ведь…

         И тут Валька заплакала. Причём не в голос, как бывало раньше, а тоненько так, тихо, незаметно. Даже и не заплакала - заскулила, как больно обиженный, несмышлёный щенок.

         Бабы тоже засопели. Жалко ж Вальку! Конечно, дура она, каких поискать – но опять же своя дура-то, родная! Эх, жизнь!

         - Ну, хватит, хватит! – подал голос Мишка, сам еле сдерживаясь, чтобы не присоединится к общему хору. – Развели, понимаешь… Ну, случилось так случилось! Всё в жизни бывает! Отсидит! Не она первая – не она и последняя! А мы тебя ещё навещать будем, не сомневайся! И ещё пиши нам, Вальк! Ты же знаешь: мы тебе всегда рады! Ничего… Как-нибудь…

         Железная дверь, неслышно повернувшись в петлях, отвернула в сторону, выпустила их на свободу, и Ефстифеиха, Мишка, Нинка и Верка заторопились к машине: домой хотелось вернуться засветло, а Мишка ещё хотел заскочить в Москве в  магазинчик при Бадаевском пивоваренном заводе, где купить свежайшего, только-только с конвейера пива. Мишка уверял, что именно такое, свежесваренное, очень хорошо помогает ему от сердца. Врал, наверное. Он любитель соврать. Такой характер.

Алексей Курганов

На сарае написано… (миниатюра)

         Иван Степанович Угрюмов, всегда хмурый, немногословный старик с мощными «брежневскими» бровями, подошёл к прилавку и поставил на него большую пластиковую бутыль с яркой наклейкой, на которой такими же яркими буквами было что-то написано совершенно не по-нашему.

         - Вот, - хмуро сказал он продавцу, молодому розовощёкому парню с физиономией прожжённого нахала. – Не мылится.

         - Ну и чего? – хмыкнул парень.

         - Вертайте деньги.

         - Какие деньги? – развеселился парень. Он, несмотря на молодость, был уже опытным торгашом, но старик этого, конечно, не знал.

         - Какие уплочены, - сказал Угрюмов и кивнул на бутыль. – У вас брал.

         - Ну, брал – и чего? – продолжал ломать комедию парень. – Чего с этого-то?

         - А вон, у вас написано! – и старик кивнул на висевшую справа рекламу: « Если моющее средство «Хурды-бурды» не ответит вашим требованиям, мы обязательно вернём вам ваши деньги!».

         - Мало ли чего там написано, - хмыкнул парень. Покупателей в это раннее время не было, он скучал за своим прилавком, так что Угрюмов подвернулся очень даже вовремя, как объект для бесплатного развлечения.

         - На сарае х..й написано – а там дрова хранятся, - напомнил он старинную народную мудрость. - Слышал такую поговорку?

         Угрюмов насупил брови и задумался.

         - Значит, деньги не возвернёшь? – наконец, догадался он.

         - Ни ва фто! – торжественно-громко согласился парень и неприлично заржал.

         - И чего ж мне теперь делать? – задал старик философский вопрос.

         - А вон, в соседнем отделе бутылку купи, - посоветовал торговый весельчак. – Придёшь домой, откроешь, и с солёным огурчиком – и-ех! Хорошо пойдёт!

         - Да? – опять задумался Угрюмов. Предложение было дельным, чего и говорить.

         - Конечно! – радостно кивнул парень, глядя на него, как на родного и близкого.

         - Ну, я пойду, что ль, тогда? - предложил старик.

         - И даже не сомневаюсь, - согласился продавец. – И тару свою тоже забери! – и придвинул Угрюмову бутыль.

         - У нас здесь и без неё всякого г..вна хватает!

          Да, это был очень весёлый молодой человек! Настоящая молодость мира! Как же приятно с таким пообщаться! Рядом с таким сам молодеешь!

         - Ну, чего? – спросил супруга Прасковья, когда  Угрюмов появился на пороге. – Отнёс?

         - Отнёс, – ответил тот и поставил на стол бутылку с водкой.

         - Эт с какой же радости? – нахмурилась Прасковья.

         - С такой, - ответил Угрюмов и  повернулся к буфету, чтобы взять стакан.

         - Деньги вернули?

         - Вернули, - согласился он. После чего налил пол-стакана, выпил, довольно крякнул и так же довольно захрустел малосольным огурцом.

         - А деньги где? – опять спросила супруга, эта удивительная в своих наивности и детской непосредственности женщина.

         Угрюмов посмотрел на неё тяжёлым взглядом.

         - Какие тебе деньги?

         - А за средство-то это! Ну, которое назад отнёс! Там же, в рекламе написано!

         - Написано… - иронично хмыкнул старик. – На сарае знаешь чего написано? А там дрова хранятся. И вообще, цыц у меня! Разбаловалась!