Форум

Александр Михайлович Курагин.

г. Камызяк, Астраханская область, Россия.

224. Мы ещё соберём наши роты

Я солдатскую лямку тянул в беззаботные годы. 
Улеглось на Синае и тлел потихоньку Афган. 
В нашей шумной казарме намешано было народу: 
Слева спал Паулаускас, справа храпел Абрамян. 

Сзади Требиш во сне, на молдавском, частил пулемётом. 
Маматкулов, каптёр, разбирал барахло допоздна. 
И вот эту большую «страну», нашу пятую роту, 
Поднимал поутру беспощадный Лушпай, старшина. 

Я два года исправно в мишенях искал супостатов. 
В это трудно поверить – фанерными были враги. 
А в победные тридцать, в ликующем семьдесят пятом, 
В батальонной коробке на совесть печатал шаги! 

Но уже на гражданке, когда запылились погоны, 
Мой парадный мундир был запрятан в семейный музей. 
«Покатилась» страна, очень быстро нашлись миллионы 
Независимых, гордых, уже не советских людей. 

Полной миской, с добавкой, досталось нам мутной похлёбки. 
Щедро дурь разлилась, от квартир до кремлёвских палат. 
В электричках сивушных, нахально, цинично и ловко, 
С офицеров фуражки сбивали под хохот и мат. 

А в голодных частях собирали, буквально поротно, 
Тех, кто просто умел или знал, как держать автомат. 
Из копеечных вёдер паяли гробы для «двухсотых»… 
Отменили, на площади главной, военный парад. 

Это были, воистину, новые смутные годы, 
Хоть орлы золотые сверкали на башнях Кремля. 
Обнищавши спивались деревни, посёлки, народы. 
И пустела, скудела российская наша земля… 

Я сижу за столом перед строгим армейским портретом, 
Отставной замполит, постаревший, седой по годам. 
Мы ещё соберём наши роты по старым военным билетам, 
И придётся ответить за всё не фанерным врагам.

225. Бункер 3005

Если третья мировая война будет вестись атомными бомбами,
то четвёртая — камнями и палками.
Альберт Эйнштейн

Пять минут до начала и тысячи лет до рассвета.
Даже время сегодня назначено нам в палачи –
Деловито срывает печати с секретных пакетов,
Равнодушно вставляет в пазы пусковые ключи…

Бункер номер три тысячи пять, сотый день от начала.
Это как посмотреть, может быть, сотый день от конца?
Озорная девчонка всё утро меня выключала.
Привыкаю с трудом к надоедливым юным жильцам.

Я – надёжная лампочка старой армейской закваски.
И вольфрамом крепка, и прочна закалённым стеклом.
Мой защитный плафон не уступит кевларовой каске.
Говорят, об него на проверке расплющили лом.

Бункер тот же, год триста десятый, немного устала.
Мой плафон разломали на части под стать сухарю –
Не хватает на копья и стрелы запасов металла.
Выключатель разбили, я круглые сутки горю.

Снова бункер и год шестисотый с начала рассказа.
Тускло тлеет вольфрам, ритуальный алтарь сторожа.
Тащат жертву ко мне – поклониться «горящему глазу»,
Чтобы крысы плодились и плесени зрел урожай.

Бесконечная ночь, тусклый свет на разрушенных плитах,
Полустёртые цифры по камню – три тысячи пять.
На безжизненной глыбе-планете, сменившей орбиту,
Я бессменную вахту свою продолжаю стоять.

226. ***

Северный посёлок на Камчатке,
В устье зашугованной реки.
У медпункта, как по разнарядке,
Собрались с рассветом мужики.

Старый фельдшер выглядел устало,
Он с больным промучился всю ночь.
«Всё, что смог... И дело лишь за малым:
Отвести в район, здесь не помочь…»

«Как в район? Пуржит вторые сутки!» –
Загалдел взволнованно народ.
«Даже пса не выгонишь из будки!
Не пройдёт тяжёлый вездеход».

Дед Матвей в разгаре суматохи,
По старинке нюхая табак,
Пробурчал: «Ну, коль дела так плохи –
Выводи, народ, своих собак.

На упряжках ездил я когда-то
И дороги знаю все окрест.
Ну, а что силёнок маловато –
Бог не выдаст и свинья не съест!»

Но не в масть легла сегодня карта,
Так тряхнуло, что пробил озноб.
Кувырнулась старенькая нарта,
Неуклюже врезавшись в сугроб.

Злобный ветер тешился во мраке,
Но двоих беспомощных в пургу
Грели поселковые собаки,
Окружив телами на снегу.

Недоступна зимняя дорога –
Замело снегами перевал…
Пар густой струился над сугробом,
Словно знак кому-то подавал.

С высоты искали эти знаки,
Круг за кругом делая облёт.
Но людей опять спасли собаки,
Радостно облаяв вертолёт.

227. Не узнаёшь

Не узнаешь... А может так и надо.
Я не воспринял боль твою всерьёз.
В тот вечер не хватило снегопаду
Холодной пудры для горячих слёз.

В фонарном свете их не замечая,
Твой тёплый шарф зачем-то теребя,
Совсем не думал, молча провожая,
Что провожал последний раз тебя.

А ветер гнал рекламные плакаты,
Срывая с остановки их живьём…
Я рядом шёл, во многом виноватый,
Ты рядом шла, виновная во всём.

Был зимний вечер падок на напасти.
Свои права пытаясь нам качать –
Троллейбус непонятно-грязной масти
Раздумал к остановке подъезжать.

Рассыпались последние минуты
Меж пальцев, словно хрупкие мелки.
А я всё рвал невидимые путы –
Твои чертовски крепкие силки.

Не узнаёшь… А может так и надо.
Иначе слов разумных не найду.
Все сорок лет дождей и снегопадов,
Я те минуты на весы кладу.